Исповедь тоски

"Раствориться в ней настолько, что уже и не помню себя - это считал я нормальным, даже очаровывающим, в чем-то романтичным. Порой, казалось, что благодаря этому есть у нас какая-то особая связь. Что-то, что отличает нас от других миллионов пар. Особая миссия, которую оба мы несем, миссия любви нашей. И мы с ней - особенные, да чувства наши. Но оказалось, что я заблуждался. Лгал сам себе. И она мне лгала. Существую я сейчас, а все мысли о ней, только о ней одной. И делать ничего не могу, и плакать уже не выходит, да за нож взяться сил никаких нет. Слабость. И все, чем раньше для меня жизнь была, кажется теперь несусветной глупостью, сплошной и нескончаемой, даже сейчас продолжающейся. На что не посмотреть, куда взгляд не бросить - всюду она, везде эти воспоминания, которые раньше были радостны, а сейчас больнее самых старых, самых ноющих и глубоких ран. Как может человек, коим я являюсь, пасть так низко, что готов бросаться в ноги, на колени, служить, служить, служить, терпеть всё, лишь бы ее не упустить? Как можно мне теперь существовать в гармонии, если доселе такой звенящей пустоты внутри ощущать не приходилось? Как могу звать я себя существом абсолютно разумным и мыслящим, коли мысли мои лишь о ней одной? Собака я, верный побитый пёс. Действительно, не более пса, а может, и вовсе ниже, в дальних звеньях этой жестокой жизненной цепи. Назваться бы червём, да язык не поворачивается, чтобы червей столь гадко оскорблять. Бесформенная масса я, что внутри, что снаружи. Только так теперь себя я в зеркале вижу, только так теперь себя я ощущаю. Жалеть себя желания никакого нет, лишь унижать и оскорблять, за то что ее упустить гнилая душа моя посмела. За то, что дала бросить ей себя, убежать, махнув ручкой на прощание... И ведь тем временем рутина моя меня сама не отпускает, из колеи обыденной жизни выбиться себе позволить не могу. Иначе и правда грош мне цена. Да ведь и нет желания быть очередным человеком, что страдания свои на других выливает, одними страданиями живет, упивается ими, на завтрак, обед и ужин их поедает, полностью довольный таким существованием. Не вылезти из этой ямы, как бы не думалось, что все это - полный вздор. Да вот, живу как не живу. Существую, разве что. Морально разлагаюсь. Для остальных, близких моих, людей моих любимых, родных, будто и не было ничего. Словно и не случилось у меня этих лет, всецело вместе с ней проведенных, будто не было никакого смысла в том. Кому не расскажи, каждый ответит, что все это - просто мусор. И здравым смыслом, что у меня еще остался, я это понимаю. Одно лишь но - для сердца моего все совершенно не так. К сожалению, али к радости, каждая крупица этих воспоминаний, вызывает сладкую тоску. По голосу ее, по любимым кудряшкам, что та завивала, по смеху, по слезам, по занятиям нашим повседневным, временем нашим, вместе проведенным, ночам нашим нежным и страстным. По тому, как забавно и мило на свой родной язык она в разговоре переходила, по попыткам моим понять, что то или иное слово значит, лишь бы ее порадовать. Даже по ссорам нашим, после которых так и тянуло к ней в объятия, приголубить, успокоить и помочь. По ней всей я скучаю, по лицу ее, по носику, по глазкам и губам, хрупким плечикам и ключицам, ляжкам, животику вовсе незаметному. Даже по тем частям тела ее, что сама она ненавидела. Вся она в разуме моем передо мной как на ладони, со всеми своими изъянами, со всей своей вселенской болью, что за свои года пережила. И когда меня она своими словами ранила, ранила до слез и криков, изводила, будто издеваясь играючи, все равно казалась мне она прекрасной. Иногда, порой, ненависть во мне к ней клокотала, хотелось одного - тишины и покоя, отдыха, одиночества.. Зря, совершенно зря больной мой рассудок, страждущее сознание мое о таком вздоре мечтали. И эта “исповедь“ моя сейчас видится мне чушью. И все вокруг бессмысленно. Все это - чепуха. Да рука к бутылке тянется, будто бы некуда ей больше. И даже в умате думаю я о ней, своей девочке, о солнце своём"... Только под конец, почерк в истрепанной тетради становится все более размашистым. Где-то виднеются напрочь зачеркнутые слова, которые разглядеть невозможно даже при всем упорстве. При этом, текст сохраняет легкую элегантность, свою строгую выдержанность. Даже в том, как поначалу выведены буквы - каждая ровная, каждая на своем месте. Словно и не писало это в стельку пьяное тело, которое сейчас пытаются привести в чувства ледяным душем. Рядом, на столе и под ним, валяется несколько бутылок. Сразу становится ясно, куда пропал этот пьяница.. Да ведь написано все, будто и не пил вовсе.. Может, писать начал еще трезвым? Последний раз взглянув на небрежный, вычерканный ручкой, но с любовью, портрет кудрявой девушки на другой странице, мужчина захлопывает "дневник" писателя и тяжело выдыхает. Он слышит бунтующие крики и мычание его автора, доносящиеся из ванной. Тут же, присоединяются успокаивающие голоса двух девушек, подруг, что не побоялись затащить тело в "чистилище", как ласково назвали они ванную комнату. Через еще минуту - отвратительные звуки опустошения желудка. Мужчина медленно, с легким флёром разочарования на душе выходит из комнаты. Путь к дверному проходу в ванную, дабы взглянуть на происходящее, не занимает слишком много времени. В коридорчике валяются мусор вещи, которые хозяин квартиры, видимо, снимал по пути в комнату. А после не подобрал - сил не было. Наконец, минуя кучу одежды, он подходит к ванной. Облокотившись на косяк, шатен осматривает "сцену". Изо рта друга с неприятными гортанными стонами выходит лишь алкоголь и желудочный сок, разливаясь прямо по нему же, да по дну акриловой ванной. Зрелище, мягко говоря, мерзкое. Да и сам он не в лучшем виде, будто помят. Под глазами тёмные круги, вьющиеся волосы растрепаны и запутаны. Кожа бледна. И недаром, тот уже давно не покидает своей квартиры. Только отвечать на сообщения перестал пару дней назад. Когда собирались сегодня, никто из троицы и не думал, что найдут они своего близкого человека в таком состоянии. Конечно, все вокруг уже знали о расставании, но такое... Нежданно. У входной двери стоит брошенный пакет со вкусностями и вином, которое чуть позже они примут решение вынести в тамбур. Вкупе со всеми бутылками, что есть здесь - пустыми и полными. Остается лишь надеяться, что будучи трезвым, когда проспится, писатель не разнесет квартиру еще больше, правда, уже не от опьянения, а от своего уныния и своей тоски... О которой в закрытой сейчас тетрадке сказано еще несколько слов, выведенных резкими угрюмыми линиями, прямо над ярко улыбающимся портретом: "Исповедь моей тоски".