There Was Magic Abroad In The Air

Это была не настоящая демоническая проделка. Даже Кроули это признавал, но всё равно хотел повеселиться.  — Тысяча девятьсот тридцать седьмой, — сказал он, гордо демонстрируя свою добычу на ладони. — Три пенса. Зацени. Эдвард Восьмой.  — Боже. Он же правил меньше года.  — Ага. Значит, что они не успели отчеканить много монет. А значит, цена этой неуклонно растёт. Вот эта дореформенная монетка теперь оценивается где-то в сорок пять тысяч фунтов. Известно о существовании всего десяти штук… — И одну из них ты хочешь приклеить на тротуар у моего магазина? — Вот, что я люблю в тебе, ангел. Ты умный.  — Или я просто привык к твоим фортелям, — сказал Азирафаэль и ушёл, чтобы заварить чай.  Азирафаэль на протяжении веков делал много заметок, снимал копии и отправлял в главный офис. Сначала они были довольно рутинными: он исцелял прокажённых, благословлял урожай, изгонял демонов и проч. Но время шло, и он всё чаще  сталкивался с Кроули и всё больше редактировал свои отчёты. Да, он изгонял демонов, но умалчивал при этом, что это был один конкретный демон в одной конкретной неприятной таверне в Иерусалиме. И это было ради блага вышеназванного демона, который ляпнул что-то хорошее о Саладине в пределах слышимости одного пахнущего, злого, загорелого крестоносца.  — Я просто сказал, что бани в Багдаде получше, — говорил Кроули. — И они умеют одеваться по погоде, а не шатаются в этой гремящей кольчуге. Неудивительно, что они такие недовольные. Я бы тоже злился, если бы от меня так воняло.  Изначальный отчёт Азирафаэля гласил: «Успешное изгнание демона из таверны в Иерусалиме». Просмотрев его снова и поморщившись, вспомнив о подробностях, которые он умолчал, добавил несколько строк о самой таверне («Неприятное место. Военная клиентура. Не рекомендую.»), но не стал описывать, как они с Кроули нашли место получше, где насладились замечательным фалафелем.  Века шли, Азирафаэль морщился меньше и редактировал больше. Например, открытый перед ним гроссбух — большая книга семнадцатого века — содержал целый вычеркнутый абзац, написанный его почерком, но он не помнил, чтобы на самом деле писал подобное.  Искушения — 1. Препятствования — 1. Можно сказать, что у нас ничья, если так уж сильно хочется, но, если быть совсем откровенным, у меня есть дела получше, чем кружение в этом чёртовом танце. Например, танцы. Я мог бы учиться танцевать, но нет же: мне никогда нельзя веселиться. Как будто мы до сих пор живём при Кровмеле, просто бл… Запись оканчивалась кляксой. Скорее всего «Кровмель» — это «Кромвель», потому что в качестве даты служило Рождество 1661. Хорошие времена после череды плохих. Театры снова открыли, Рождество снова позволено, а люди изголодались по развлечениям. Кроули хотел сходить на пьесу, название которой ни один уже не помнил, но наверное это было что-то вроде «Пышногрудая невеста», а сюжет крутился вокруг секса, интриг, ещё секса и злоключений одного из героев, чья сюжетная арка сводилась к потере штанов и последующей наготе.  Раздражение Азирафаэля обосновывалось настоянием Небес на том, что моральный компас Лондона отворачивается в противоположном направлении и это связано с тем, что Азирафаэль недостаточно противодействует. На самом деле, в период междуцарствия Кроули практически не бывал в Лондоне. Он проводил время в Венеции, загорая и напиваясь, и пытался убедить талантливых молодых композиторов продать душу Дьяволу в обмен на славу. Он заглянул к Азирафаэлю, чтобы передать ему бутылочку Торколато, а его, Азирафаэля, винили за то, что он недостаточно препятствовал Кроули, который даже не строил козни в этой стране.  Официальная запись в гроссбухе Азирафаэля за 25 декабря 1661: «Провёл несколько часов, противодействуя силам зла в театре. Счастливого Рождества!» Он не упоминал, что Кроули его пожалел и — вместо того, чтобы пойти смотреть грязную пьеску — стоял вместе с Азирафаэлем снаружи и помогал ему раздавать листовки с подробным описанием опасностей рискованных постановок.  — Ну, одному идти скучно, — сказал Кроули.  — Знаю, но ты хотел её посмотреть. А теперь её, возможно, закроют.  — Серьёзно? Ты знаешь, что случается, когда люди стоят у порога театра и во весь голос орут о том, насколько пьеса ужасна?  — Ах.  — Да. Ты только что весьма эффективно благословил её кассовые сборы.  — То есть ты помогаешь, но одновременно с этим искушаешь? — Ага. А ты препятствуешь. И это — как и всегда — совершенно бессмысленно.  У магазина уже собралась небольшая толпа. Кроули следил за ними с жадностью, с какой кошка смотрит за птичьей кормушкой из окна. Кошки иногда разговаривали, когда наблюдали за птицами, и развлечение заставляло Кроули тоже издавать нехарактерные звуки: глубокий, с закрытым ртом смешок, бурливший у него в горле, заканчивался более мягкой версией покрякивания, которое обычно обозначало его искренний смех.  — Азирафаэль… — звал он, не открывая глаз от окна. — Давай же… Ты должен это видеть… Начинается веселье. Они хотят достать лом.  Азирафаэль подошёл к окну. Люди пока не начали кричать, но жестикулировали уже довольно отчаянно. Это был глупый и старый трюк, который — как объяснил Кроули — стал гораздо легче после изобретения смартфонов. Раньше Кроули приходилось стоять на углу и настойчиво замечать, что монета была ценной. Но сейчас он должен был просто заставить её сиять поярче, чем другие, и ждать, пока кто-нибудь погуглит (что бы это ни было) стоимость латунной монеты в три пенса образца 1937 года.  — Очень по-детски, — сказал Азирафаэль. — Так уводить людей с пути истинного. — Ой, не нуди. Кто бы говорил про фокусы с монетами.  — Кроули, если это недоразумение перекинется на мой магазин, я не обрадуюсь. Скоро время закрытия.  Кроули посмотрел на часы.  — Сейчас полтретьего.  — Да. И? — Ты закрывался на обед в час. Я не знал, что ты вообще открывался после этого.  Азирафаэль сощурился на вывеску на двери.  — О, ты прав. Не открывался, — он вздохнул. — Они же видят, как ты улыбаешься через окно. Бога ради, хватит издеваться над ними.  Он отложил старый гроссбух. Эти книги занимали несколько полок, содержа записи вплоть до его недавнего увольнения. И дальше. Некоторые старые привычки сохранялись дольше других, и уже какое-то время Азирафаэль писал отчёты, которые никогда не будут отправлены. Это вызывало в нём лёгкое беспокойство за собственный рассудок, но шесть тысяч лет волнений за неподчинение заставляли продолжать, хотя какая-то часть убеждала в том, что он ходил во сне по метафорическим местам сражений, как леди Макбет.  Медленно приходя к пониманию самого себя, Азирафаэль потратил почти год, но хорошо помнил ночь, когда наконец сломался. Он отлично отужинал с Кроули в ресторане с мезе, где подавали самый вкусный баба гануш, который Азирафаэль только пробовал. Было вино, пахлава и обжигающе-горячий, сладкий зерновой кофе, который так нравился Кроули. С течением вечера они смеялись громче, а их взгляды задерживались друг на друге чаще.  Это почти случилось той ночью. Сердце Азирафаэля странно билось, когда он стоял у порога магазина.  — Ты зайдёшь? — спросил он, и на мгновение — долгое, душащее, живое мгновение — ответа не было. Тогда самым естестенным развитием событий казалось, что Кроули протянет руку, схватит Азирафаэля за воротник и ответит ему без слов, и они, сталкиваясь и волнуясь, окажутся на диване, как они и хотели… уже, наверное, целую вечность.  — Я… эм… нет, — вместо этого сказал Кроули. — Есть дела. Ты знаешь.  И Азирафаэль сказал:  — Конечно, — и, как в тумане, ушёл внутрь. В тумане он достал гроссбух и стал записывать прошедший вечер. Препятствие козням, да.  Он исписал несколько страниц, когда остановился и понял, что он ни слова не сказал о злых деяниях, но писал исключительно о том, как он наслаждался ужином, что было надето на Кроули, как он улыбался и обо всех забавных вещах, которые он сказал. И когда это случилось, тихий голос, безмолвно кричащий в голове Азирафаэля, вдруг достиг такой частоты и громкости, что игнорировать его стало невозможно. Он ещё раз взглянул на страницы, устало застонал и сказал вслух — своим ртом и своим голосом:  — О, Бога ради, просто помастурбируй. Что с тобой не так? В ту ночь он решил перестать писать отчёты. Ещё он решил соблазнить Кроули.  Толпа у магазина рассосалась. Кроули — который каким-то образом остановил это безобразие, скорее всего, методами, о которых лучше не спрашивать — лежал на спине на круглом ковре в центре ротонды. Он подбрасывал монетку вверх снова и снова.  — Орёл или решка? — спросил он, как спрашивал тысячи (или больше) раз до этого, и монета, перевернувшись наполовину, повисла в воздухе.    — Решка.  Монета упала в руку Кроули.  — А. Орёл. Ты проиграл.  — Что я проиграл? Я не знаю, на что мы играем.  Кроули похлопал по ковру рядом с собой.  — Ты должен лечь со мной. Давай же.  — Что? На пол? — Да. Мне нужна компания. Ну же. Ложись.  Азирафаэль послушался.  — Ты сделаешь что угодно, чтобы я оказался в горизонтальном положении, да?  Кроули наклонился и ласково ущипнул его за плечо сквозь слои рубашки и кардигана.  — А почему нет? Нам очень весело, — он взял руку Азирафаэля и сунул ему монету. — Покажи мне.  — Что показать?  — Твой фокус.  — Ты ненавидишь мои фокусы.  — Я их не ненавижу. Мне просто интересно, почему они так нравятся тебе, — сказал Кроули и по-кошачьи потёрся щекой о плечо Азирафаэля. — Я видел, как ты превращаешь воду в вино. Ходишь по воде. Летаешь.  Азирафаэль вспомнил освещённые светом рамп ночи волшебства в Египетском зале на Пикадилли. Небольшой выставочный зал, узкая сцена, крылатые скарабеи на искусном потолке и свет софитов. Он видел, как люди летали, как отрезанные головы разговаривали из открытых коробок на столе. Всё удивительно и… немного волнительно. Он хорошо проводил там время, но всегда — с примесью какого-то отчаяния. Как в тот раз, когда они с Кроули напились, узнав, что до Армагеддона осталось одиннадцать лет.  — Сложно объяснить, — сказал он, положив монету на ладонь. Ах, три пенса двадцатого века. Они отлично подходили. У них был скошённый край и приятная тяжесть, красивые, их легко держать. Он давно не практиковался. Раньше он развлекал себя фокусами, когда был один, но сейчас он редко оставался наедине с собой.  У него неловкие пальцы. Монета едва не укатилась на пол. Ему мерещилось, что он случайно забросил её через всю комнату или уронил в щель между досок на полу.  — Ты уверен, что хочешь попробовать с такой дорогой монетой?  — Есть ещё девять штук, — сказал Кроули. — Научи меня.  — Ладно. Дай руку. Тыльной стороной ко мне. Вот так, — Азирафаэль положил монету на костяшки среднего и безымянного пальца. — Вот… Пока я держу её, отведи остальные пальцы назад, чтобы зафиксировать её за края. Понимаешь? Вот так. А теперь разверни кисть.  Кроули показал пустую ладонь.  — А потом что? — спросил он. — Я её переворачиваю вот… так? — у него получилось с первого раза сдвинуть костяшки и пальцы, чтобы вернуть монету. — Это всё?  — Это всё.  Кроули одарил его долгим, сочувствующим взглядом.  — Ох, нельзя было оставлять тебя одного в девятнадцатом веке, — сказал он. — Мьюзик-холл, магия, ужасно дорогие гей-клубы… Все твои самые сомнительные импульсы остались без присмотра.  — Это тебе за то, что дулся, — сказал Азирафаэль.  — Я не дулся.  — А вот и да.  — А вот и нет.  — А вот и да, — сказал Азирафаэль, глядя, как Кроули снова пытается разместить монету. — Нет, пальцы слишком сильно отведены назад. Я вижу её.  — Я всегда её вижу, когда ты фокусничаешь.  — Нет, не видишь.  — А вот и вижу, — Кроули снова заставил монету исчезнуть. Он был раздражающе хорош. — Это по-детски, — сказал он, снова пошевелив пальцами, возвращая и снова пряча монету. — Так уводить людей с пути истинного, — он прижался к нему носом, проводя языком по ушной раковине Азирафаэля. Монета снова показалась в воздухе и упала на жилет Азирафаэля.  — Жульничаешь, — сказал Азирафаэль.  — Демон, — сказал Кроули, ласково прикусывая мочку. Он тёрся бедром об Азирафаэля. — И что теперь? Ты засунешь её мне в ухо?  — Нет. Никто не засовывает монеты в уши. Они даже не бывают рядом с ушами.  — Ага! Я знал. Ты сейчас мне выдашь все секреты. Разве тебя не выкинут из вашего волшебного кружка?  — О, я никогда не был в кружке, — сказал Азирафаэль. — Думаю, Джон Невилл Маскелайн просто потакал мне. У него были гораздо более талантливые ученики, чем я. Такой изобретательный человек. Тебе стоило видеть, Кроули. У него был один трюк, он наряжался в гориллу, а потом появлялся из волшебного шкафа — наряженный гориллой — и гонялся по всей сцене за бедным старым Куком, — Кроули, оперевшись на локоть, снова смотрел на него взглядом, в котором смешивались жалость и удивлённое обожание. — А Кук, конечно, был одет в шляпку и платье, так что действие становилось ещё забавнее.  — С тобой столько всего не так, что я даже не знаю, с чего начать, — сказал Кроули. Он вложил монету в руку Азирафаэлю и снова прижался к нему носом, вытягивая длинное, в джинсе бедро поверх ног Азирафаэля. — Сделай это.  — Что… в смысле Это? — Нет. С монетой. Хочу посмотреть.  — Почему? Ты ненавидишь магию.  — Мне хочется, — сказал Кроули с рычащими нотками, которые обычно прорезались в постели. Это было интригующе и удивительно одновременно. Обычно его реакция напоминала греческий хор из «нет-нет-нет», затем он морщился и иногда угрожал превратиться в змею. Сейчас было по-другому. Он выводил языком узоры на ушной раковине Азирафаэля, и его бедро нарочно притиралось вверх и вниз. Азирафаэль сомневался, что он вообще смотрел, но интерес победил. Он заставил монету исчезнуть и повернул голову, чтобы поцеловать Кроули в губы. Но Кроули отстранился, улыбаясь, дразня, он почти оседлал бёдра Азирафаэля, и его интерес уже был заметен.   — Ты хочешь в постель? — Нет. Здесь нормально. Продолжай.  Значит, игра. Хорошо. Он мог сыграть. Было похоже, что Кроули думал об этом уже какое-то время, как, например, когда он признался, что больше века фантазировал о том, как Азирафаэль жёстко берет его сзади на диване.  — Это просто случилось бы одним вечером, — говорил он. — Наверное, мы напились бы. Я бы сделал шаг, а ты бы распахнул глаза и такой: «О, Небеса, что ты делаешь?», — но это продолжалось бы секунд пять, потому что потом ты перевернул бы меня, как блин, и просто… отымел бы меня. Сильно, и быстро, и грязно, и я бы даже не успел снять очки. Они сползали бы по носу, пока я кончал. А ты бы врезался пальцами мне в бёдра, и твой живот и яйца били бы меня по заднице и… чёрт… Я слишком подробно всё описал, да?  У Кроули всегда было впечатляющее воображение. Это была одна из вещей, которыми Азирафаэль всегда восхищался. А такие подробные инструкции были очень удобны. Последующий секс был настолько удовлетворительным, что впервые за более чем десятилетие обоим захотелось курить. Азирафаэль пытался сосредоточиться на монете. По правде говоря, ему никогда особенно не давался этот трюк, и сейчас дело осложнялось тем, что Кроули медленно тёрся о него, а длинные, ловкие пальцы — которые трогали его в местах, о существовании которых он раньше не догадывался — расстегивали пуговицы на его брюках. Когда он попытался просунуть вторую руку в узкое пространство между Кроули и своим бедром, тот пробормотал мягкое: «не-а», — и в наказание прикусил его за ухо. — Раньше у меня была фантазия, — сказал Кроули, когда его рука ловко проскользнула между одеждой и бельём и обнаружила Азирафаэля — горячего, твёрдого, жаждущего. — Что я тебя отвлекаю, — он щекотал языком. Он сжимал рукой. — Ты читаешь или пишешь сссвои отчёты Наверх, — он немного шипел, его сила текла прекрасным, тёмным потоком, из-за которого у Азирафаэля так восхитительно захватывало дух. Его рука двигалась уверенно, подушечка большого пальца дразнила чувствительную головку.   — Я бы подползал к тебе по полу, — продолжал Кроули. — Иногда в одежде. Иногда голым. В зависимости от настроения и от того, как быстро я хотел бы кончить... Азирафаэль задрожал и изогнулся, представляя, как Кроули в одиночестве извивается на своей старой, широкой, стильной кровати. Монета едва не выпала из пальцев, и Кроули зашипел, мягко предупреждая и напоминая о том, чтобы он продолжал. Значит, такие правила. Он должен держать монету в руке, пока Кроули его отвлекал. — Ты бы читал, а я бы сидел у твоих ног. Раздвинул бы твои колени. А ты бы не знал, что делать. Ты бы смущался и притворялся, что ничего не происходит… — о, его руки, пальцы ловко расправлялись с жилетом и рубашкой Азирафаэля. — Хотя ты всегда, всегда раздвигал бы ноги передо мной. Кроули полностью растворялся в этом тёмном, сладострастном потоке, как сатин на гладкой коже, для некоторых он смертелен, как зыбучие пески, но не для Азирафаэля, который научился искать ясную вспышку любви в этой липкой, сладкой, чёрной гуще похоти. И больше — он вдохновлял эту любовь. Он близко знал её. Он слышал жадное, беспокойное «да», которое шептал Кроули в первый раз, когда Азирафаэль был сверху и чувствовал его изнутри. Он видел, как расширялись зрачки Кроули после первого, осторожного толчка, словно бы Кроули пытался охватить его целиком и сразу. И больше. Он видел нечто настолько прекрасное, настолько их, что, когда Кроули заставил его поклясться молчать, радость Азирафаэля осветила всю комнату.   — Ты бы продолжал читать, — шептал Кроули, раскрывая полы рубашки и жилета, обнажая Азирафаэля. — Но ты не сможешь скрывать своё тяжелое дыхание. Или как ты напрягаешься, когда я кусаю внутреннюю сторону бедра… — его пальцы снова спустились ниже. — И освобождаю тебя от брюк… — Жалюзи, — сказал Азирафаэль, внезапно осознавая, как неприлично он выглядит, наполовину раздетый и возбуждённый на полу книжного магазина. Жалюзи скатились, подчиняясь молчаливому требованию Кроули. Азирафаэль выгнулся, чувствуя его касания, и снова попытался дотянуться до него, но Кроули ещё не наскучила эта игра. — Продолжай, — сказал Кроули. — И не бросай монету нарочно. Я узнаю. — Мне нужно... — Тшш. Разве ты не хочешь узнать, что будет дальше? — Кроули скользнул вниз, и его дыхание опалило волоски внизу живота Азирафаэля. — Ты бы продолжал читать, пока я прикасаюсь к тебе. Ты бы так старался не сдаться мне, даже когда я наполовину раздел тебя, вот как сейчас. Правильный маленький ангел, который всё ещё пытается быть хорошим, хотя я вижу, чувствую запах... — он потёрся щекой о член Азирафаэля, и на его скуле остался мокрый след головки. — И вкус... — ох, его язык. — Я чувствую, как ты возбуждён. Как сильно хочешь просто бросить книгу, схватить меня за волосы и толкнуться в мой рот… — Пожалуйста... — монета каким-то образом всё ещё лежала на руке Азирафаэля, но он не пытался сделать с ней что-то ещё. — Пожалуйста, позволь мне прикоснуться к тебе.  Кроули мягко рассмеялся низким голосом и подразнил его языком, проводя кончиком и вылизывая. — Ты знал, — сказал он, позволяя своему дыханию немного остудить влажную, нежную кожу, и снова облизал её горячим языком. — Хотя ты был девственником в моей фантазии, почему-то ты знал, что я мастерски могу сосать твой член, — громкий, нарочный, влажный глоток. — Но ты был таким хорошим, знаешь. Такой хороший, ангел…  Азирафаэль уронил монету. Рот Кроули сомкнулся вокруг него, вырывая крик, низкий вопль, который смутил бы его при любых других обстоятельствах, но прямо сейчас только этот звук мог бы показать глубину его облегчения и неутолённой жажды. Язык Кроули оборачивался вокруг него, облизывал его, он крепко сжимал губы, доставляя удовольствие и мучая одновременно. Отчаянно желания прикоснуться, Азирафаэль двумя руками схватил Кроули за волосы, толкаясь внутрь, и Кроули издал небрежный, но одобрительный стон. Он был так близко, и он знал, что стоит ему открыть глаза и посмотреть вниз, он кончит. Кроули тоже знал об этом, потому что он проскользнул в мысли Азирафаэля и безмолвно зашептал, призывая его посмотреть, посмотреть, посмотреть.  Губы Кроули покраснели и повлажнели. Его глаза выглядели, как две золотые гинеи, и они загорелись, стоило им встретиться со взглядом Азирафаэля, и нанесли последний удар, в виде росчерка стыда (не можешь сдерживать свои желания да ты грязный маленький ангел как животное спаривающийся на полу). Стыд был внезапным и восхитительным, он прошёлся по позвоночнику Азирафаэля вверх и вниз, как хлыст, разжигая по пути последние искры. Основания крыльев болели, напряжённые, а его голос остался где-то в глубине горла, наконец вырываясь на свободу резким вздохом, когда замедленный эффект от оргазма достиг точки, в которой удовольствие превращалось в боль.    — Пожалуйста, пожалуйста... — говорил он и потянул Кроули за волосы в попытке сбежать от его беспощадного рта. — Позволь мне прикоснуться к тебе. Пожалуйста, позволь мне прикоснуться к тебе. Он услышал негромкий статический треск переключения реальности, а затем Кроули сразу же оказался без одежды. Грудь, и бедра, и красный ухоженный член — всё для него, и глаза разбегались от вариантов. Азирафаэль притянул его за волосы, и попробовал языком сексуальный устричный вкус его рта. Столько кожи, и всего две руки, которыми можно касаться, но этому придётся подождать, потому что прямо сейчас он хотел только заставить Кроули кончить. Кроули сел на пятки, закусив губу, выгнувшись назад, ища идеальный угол. Азирафаэль двигался отчаянно, загипнотизированный его изяществом, изгибом шеи и близостью его удовольствия. Он видел, как зубы Кроули отпустили губу в низком, бездыханном «бля-ять», первом из многих, на выдохе, высоким голосом, когда его член дернулся и излился на пальцы Азирафаэля. Его бедра дрожали, Кроули обмяк, невыразимо красивый, в объятиях Азирафаэля.  — Я могу смотреть, как ты кончаешь, целую вечность, — сказал ему Азирафаэль и предложил свои губы и кончик языка. У Кроули был привкус горелого, как и всегда, когда они делали это: соединяли свет с тьмой, Рай с Адом, Азирафаэля с Кроули. Близость длилась не больше секунды, и Кроули тут же закричал, достигая оргазма во второй раз, так сильно, что его крылья распахнулись и перевернули столик поблизости. — Мой дорогой, — прошептал Азирафаэль, ближе притягивая Кроули, чьи бёдра и крылья дрожали. Наконец-то он мог касаться этой обнажённой кожи и целовать её. Кроули неровно дышал рядом с его ухом, и он слышал какой-то застрявший в горле сухой звук — не то ругательство, не то признание, не то оба одновременно. Он снова захватил губы Кроули и влажно поцеловал, липкой рукой проводя по горящей щеке. Такой беспорядок, но этот беспорядок был частью наслаждения, как облизывание пальцев после кремового торта.   Кроули свернул крылья и переместился на коленях, одно из которых издало монотонный, неэротичный хруст.  — Ох, — сказал он, перекинув ногу через бедро Азирафаэля и вытягиваясь на спине рядом с ним. — Наверное, мы уже слишком старые, чтобы заниматься сексом, как молодёжь.   — Ты хотел сделать это на полу.  — Да, знаю. В следующий раз, пожалуйста, отговори меня. У нас на втором этаже жутко дорогущий матрас.  — Да, но ты думал об этом предположительно какое-то время, а я так люблю тебе потакать, — Азирафаэль вытянул спину на ковре, понимая, что ему холодно и неудобно. — Ладно. Ванна, я думаю. Потом в постель, — Кроули засмеялся.  — Что смешного? — Ты, — сказал Кроули. — Ты закрываешь книжный, чтобы посреди дня отвести меня в кровать. Всего пару лет назад ты бы счёл это совершенно вульгарным.  Азирафаэль поднялся с пола. — Пару лет назад я вообще не мог отвести тебя в постель, не говоря о том, чтобы сделать это днём, — он протянул Кроули руку, и тот с её помощью встал.  Кроули потянулся и изогнул позвоночник, осматриваясь так небрежно, словно был полностью одет. Он принюхался.  — Ничего не горит? — спросил он.  — Нет. Я думаю, мы отлично справились. Ты только перевернул столик. Это можно назвать новым рекордом.  — Ага, рано не радуйся, — сказал Кроули. — Мы ещё наверху не смотрели. Может, ты случайно заставил растения резко расцвести. Азирафаэль рассмеялся и обнял Кроули за худой, голый пояс.  — Видел бы ты себя сейчас. Ты выглядишь, как все мои сексуальные фантазии с тех пор, как я купил магазин.  Кроули поцеловал его и улыбнулся.  — Ну, ты тоже ничего. Но монету ты уронил.  — Конечно. Ты совсем не даёшь мне тренироваться в последнее время.  — О. Вот оно что? — Да.  — И это не связано с тем, что ты ужасный фокусник? Азирафаэль отпустил его и легонько шлепнул по бедру.  — Набери мне ванну, — сказал он, поднимая монету с пола и бросая её в раскрытую ладонь Кроули. — Ты пожалеешь об этом оскорбительном замечании.  — Не могу дождаться.  Кроули исчез на лестнице, а Азирафаэль вернул перевёрнутый столик на прежнее место и поднял несколько упавших книг. После этого он вернулся к письменному столу и достал записную книжку из выдвижного ящика. Это была дорогая книжка — светло-коричневая кожа обложки напоминала по текстуре замшу, и кремово-золотые страницы были приятно плотными, как тонкий пергамен. Это был подарок Кроули, и Азирафаэль содержал вещицу в идеальном состоянии, не зная, что писать в такой красивой книжке. Это до тех пор, пока он не стал спать с Кроули и понял, что всё, что он читал о любви и сексе, не могло заменить практику.  Азирафаэль оставил гроссбухи, но продолжал писать о Кроули. Эти заметки были гораздо интимнее — всё, что он узнал, стараясь стать лучшим любовником. Сначала самое простое: углы, смазка, правильные движение и проч., — но вскоре его записи стали чрезвычайно личными по отношению к Кроули: его любовь к массажу кожи головы и что Азирафаэль, с достаточной силой растиравший пальцами затылочную кость, мог заставить Кроули почти мурчать, а его позвоночник при этом практически переходил в состояние жидкости.  Он открыл записную книжку на следующей пустой странице и — просто по старой памяти — изменил привычному стилю:  Ужасные козни со стороны демона Кроули. К несчастью для него, я знаком с магией и смог удовлетворительно противодействовать ему пользуясь только ловкостью рук. 

***

Иногда Азирафаэль задумывался, чем он вообще занимался до того, как полюбил Кроули. Их роман прокрался во все аспекты его жизни. Он уже не ограничивался спальней и захватил кухню, для которой Кроули добыл ножи и до смешного дорогие кастрюли. Он проявлялся в тех вещах, которыми — Азирафаэль был уверен — он бы никогда не наслаждался, например, «HBO» или странная кофейная смесь с сахаром и надписью АНГЕЛ на боку картонного стаканчика.  — Я бы мог, конечно, заставить баристу написать твоё полное имя, — сказал Кроули. — Но мне есть чем заняться в свободное время, да и я не настолько сволочь.  Кроули хорошо занимал место в книжном магазине вместе с нервными растениями и двусмысленной статуей, от которой у посетителей глаза на лоб лезли.  — Они борются, — огрызался Кроули. — Почему все сразу считают, что они занимаются чем-то ещё? — Потому что они очень тесно прижимаются друг к другу? — сказал Азирафаэль, проплывая мимо с чашкой чая. — Они очень интимно трутся друг о друга.  — Они борются. Греко-римская борьба.  — Что, как Ахиллес и Патрокл?  — Да.  — Александр и Гефестион? — Заткнись, — сказал Кроули, понимая.  — Адриан и Антиной. Аполлон и Гиацинт. Геркулес и Гилас… Останови меня, когда будет достаточно.  — Ты не имеешь представления об искусстве, — сказал Кроули, метая взглядом молнии. — Это… отвратительно. Ты никогда даже не слышал про Энди Уорхола, но претендуешь на звание критика? — Нет, — говорил Азирафаэль, наслаждаясь. — Но у меня есть глаза, и я знаю, как выглядит жёсткий секс. И выглядит он примерно так. Честно, Кроули, как так выходит, что ты ни капли не смущён, когда рассказываешь в деталях свои сексуальные фантазии, но не можешь признать, что купил порнографическую статую, потому что она напоминала тебе обо мне?  — Моя статуя не порнографическая. Они борются.  — Ну да. Вечные враги.  — Ага.  — В смертельной схватке.  — Угу.  — С крупицей вражеского… проникновения? Кроули одарил его долгим, ледяным взглядом.  — Нет там проникновения, — сказал он и притворился, что очень заинтересован своим телефоном. Азирафаэль продолжал читать, пока Кроули не сдался и отправился поближе посмотреть на статую. — Она просто так вырезана, — сказал Кроули, пока Азирафаэль усиленно прятал улыбку. — Это перемычка из мрамора. Основы скульптуры.  — Как скажешь, дорогой.  Кроули обижался примерно час, затем всё же последовал за Азирафаэлем на второй этаж, в ванную — ещё одно место, которое они осквернили своим партнёрством. Эта комната была одной из тех, что Азирафаэль поддерживал в относительном порядке, потому что ему нравилось провести вечер в тёплой расслабляющей ванне с парящей перед глазами книгой или газетой.  Сначала Кроули маялся по углам, обеспокоенный тем, что присутствие Азирафаэля могло случайно освятить воду и сделать её смертельной. Азирафаэль напомнил, что в прошлом они купались в одном бассейне и — одной ужасно пьяной ночью в Венеции — в одном канале, но недавняя демонстрация возможностей святой воды сделала Кроули осторожнее. Только после нескольких нервных экспериментов, включавших индустриальные резиновые перчатки, воду из ангельской ванны и состриженные демонические ногти, Кроули немного расслабился, но даже после этого он заходил в ванную, садился на крышку унитаза и говорил с Азирафаэлем на безопасном расстоянии.  В конце концов, он оказывался ближе к ванне, чтобы долить вина в бокал Азирафаэля или принести ему коктейль, а несколько случайных брызг убедили его, что опасности нет. И этим всё решилось. Ванная комната последней пала под уверенным натиском новой повседневности, и Кроули мстительно стал наполнять её средствами для ухода за волосами, лаками для ногтей и пилингами.  Сегодня он принёс джин-физ, потому что он готовил крем-брюле и у него остались белки. Поднос повис у ванны, Кроули вызмеился из своего чёрного шёлкового халата и погрузился в ванну с противоположной стороны. Место всегда было, хотя Азирафаэль не знал, связано ли это с вместительной способностью Эдвардианской мебели или склонностью Кроули к нарушению законов физики. — Что-нибудь интересное? — спросил Кроули, устраиваясь в воде и довольно морщась от тепла.  Азирафаэль перевернул страницу газеты и взял напиток с подноса.  — Есть новое местечко в Мэйфере, о котором пишет этот Джей Рейнер. Крекеры с костным мозгом. Не уверен, как это работает, но мне хочется попробовать, — Азирафаэль сделал глоток и довольно вздохнул. Кислое в самый раз. — М, ты меня совсем избалуешь.  — Мне тоже достаётся, — сказал Кроули. — Ты можешь заставить меня кончить несколько раз только кончиком языка, — он выловил вишню из джин-физа, и ярко-красная ягода у губ сделала его глаза почти зелёными. Он убрал мокрые волосы со лба, и потоки пены рассыпались на взъерошенные пряди. Зачарованный, Азирафаэль наклонился вперёд, и они, стукнувшись бокалами, разделили поцелуй и вернулись на свои края ванны, соприкасаясь коленями.  Азирафаэль сложил газету в воздухе и позволил ей упасть на коврик у ванны.  — Знаешь, ты так и не рассказал, чем закончилась твоя фантазия, — сказал он.  — Какая из? У меня много фантазий.  — Та, где ты меня отвлекаешь.  — А, ну да. В том конкретном случае ты бы посмотрел на меня, сидящего на коленях с заткнутым ртом… — Так… — И ты бы натянул очки обратно на нос, перевернул страницу и сказал: «Убедись, что он хорошо смазан, Кроули, потому что это будет у тебя в заднице через минуту».  Азирафаэль негромко, удивлённо засмеялся.  — Я не разговариваю так.  — Ещё и не так разговариваешь. Ты был бы весь такой правильный и чопорный, потом потянул бы меня за волосы, кончил в рот и сказал, что любишь меня. Потом бросил бы меня на диван и взял бы так, что я бы рыдал.  Азирафаэль посмотрел на него.  — Это серьёзно было у тебя в голове шесть тысяч лет?  — Периодически, да, — сказал Кроули. — Пока ты учил дурацкие фокусы с монетками, я совершенствовал мастерство мастурбации, и почти весь восемнадцатый век я проходил с постоянными мозолями.  — Почему? Что было в восемнадцатом веке? — Каблуки. Бриджи по колено. Узкие чулки, — под водой его рука нашла икру Азирафаэля. — У тебя красивые ноги.  — Ты правда так думаешь? — Азирафаэлю льстило, что это ему говорил обладатель самых идеальный ног в истории. Кроули, который сводил Азирафаэля с ума, просто закинув одну ногу на другую или покачав бёдрами из стороны в сторону. Кроули, с венецианскими красными волосами, и бесконечно выразительными бровями, и глазами, которые вызывали в памяти слова Йейтса о золотых мозаиках и Византии. И вот он пил джин-физ в ванне, пока они обменивались улыбками и поцелуями, держал руку на ноге Азирафаэля, и можжевеловый привкус дыхания смешивался с жасминовым запахом ванны. — Мы глупые? — спросил Азирафаэль, когда рука Кроули оказалась выше и обхватила его за шею, притягивая ближе.  — Что ты имеешь в виду? — язык Кроули скользнул по его нижней губе, и он слегка прикусил её зубами.  — Это. Мы проводим всё время, выпивая и смотря друг на друга, — сказал Азирафаэль, возвращая поцелуй. — Без памяти влюблённые.  — Ага, — Кроули раскрыл его губы, чтобы углубить поцелуй, и Азирафаэль с радостью поддержал его. Кроули положил руку на щёку Азирафаэля, и шёлк кожи оказался так близко, что тот попытался поцеловать и его тоже, хотя рот был занят. Неудивительно, что люди были так помешаны на этой бесконечной, едва удовлетворяемой жажде. Ему не хватало рук, которыми можно касаться, и губ, которыми можно целовать, и даже будучи внутри Кроули, дотягиваясь до него, снова и снова зовя по имени, он вспоминал о бедном милом Оскаре, который описал идеальное удовольствие как то, которое остается неудовлетворённым.  — Это очень глупо, — сказал он в перерыве между поцелуями. — Ты должен признать.  — О да, — сказал Кроули, едва не проливая джин в ванну. — Я… — поцелуй, — до идиотизма, — поцелуй, — люблю тебя.  — Я люблю тебя очень сильно. Я хочу, чтобы эта глупость никогда не заканчивалась.  Весенним вечером они прогуливались рука об руку по Ковент-гарден, направляясь в морской ресторан на Генриетта-стрит, в котором хорошо готовили устриц. Туристы уже немного расходились, а уличные артисты собирали вещи, включая мужчину, элегантного ангела в золотой шляпе и гамашах.  — Тебе не кажется, что это умно? — сказал Азирафаэль, когда они проходили мимо. — Эти трюки с левитацией? — Не очень, — сказал Кроули. — Я думал, это просто стальная палка с приделанным сиденьем.  — О да. Но это гораздо больше. Дело в иллюзии. Развенчание неверия. Тебе стоило видеть, Кроули, первую ночь, когда Маскелайн и Кук выполнили этот фокус. Они не просто заставили Кука летать. Они подняли целый саркофаг под ним. Оборудование весило почти четыре сотни фунтов. Аудитория не могла поверить. А уж реакция фокусников, которые не знали секрета… О, они рвали на себе волосы, чтобы узнать, как он сделал это.  — Дай угадаю, — сказал Кроули. — Небольшое чудо? — Нет! Вовсе нет. Это чистая человеческая изобретательность. Работа отца и сына. Его сын Невилл придумал каркас, а отец — как поднять в воздух всю оснастку. Была огромная сенсация. Американцы с ума сходили.  — Почему? — Потому что Маскелайн не хотел продавать его, — сказал Азирафаэль, когда они вошли в ресторан. — Американский фокусник Гарри Келлар отчаянно хотел узнать тайну. Там была целая шпионская история. Агенты и двойные агенты. Это был настоящий абсурд. Тебе бы понравилось, если бы фокус и оставил равнодушным.  — Что естественно, — сказал Кроули.  Устрицы были, как и обещалось, хороши — в темпуре с соусом на основе шампанского и чеснока и красной икрой. Кроули заказал розовое Лоран-Перье — «Потому что мы пили розе, когда ты впервые поцеловал меня», — и Азирафаэль порозовел, как шампанское. Это было вдвойне романтично, потому что Кроули тактично умолчал о том, что его голова частично горела во время первого поцелуя и что огонь был виной Азирафаэля.  — Знаешь, что, я думаю, это такое? — сказал Кроули, когда их разговор пришёл к начальной точке, как часто бывало. — Твоя любовь к фокусам? Азирафаэль, решив, что запах чеснока станет частью вечера, выпил винный соус из раковины моллюска. — Не имею ни малейшего понятия.  — Ложь. Тебе нравится лгать.  — Вот как?  — Да, — сказал Кроули, откидываясь назад, словно бы рассчитывая идеальную дистанцию для источения самодовольства. — Ты не должен лгать. Тебе не позволено лгать.  — Тем не менее, я лгу.  — Это недавно. И тебе это нравится. Нет, не смотри так. Нравится, — Кроули отпил шампанского. — Но сотню лет назад? Ты был более сознателен, поэтому стал ошиваться с фокусниками.   — Ошиваться?  — Магия позволяла тебе безболезненно врать. Ради забавы. Наибелейшая ложь. Ты мог врать сколько влезет, и ни перышко бы не пострадало на твоих чистых, белоснежных крыльях. Азирафаэль покачал головой.  — Думаешь, я настолько прямолинеен?  — Я думаю, — сказал Кроули, — что в глубине души ты наслаждаешься обманом.  — Кроули, правда, я задет, — о, это было восхитительно. Они флиртовали целую вечность, конечно, но теперь они наконец могли вдоволь насладиться. Азирафаэль промыл руки и сделал большой глоток шампанского. — Хорошо, — сказал он. — Карты на стол. Хочешь знать, чем, как мне кажется, наслаждаешься ты?  — Уверен, что ты сейчас расскажешь.  — Альтруизмом, — Азирафаэль произнёс это слово так, будто это была великая непристойность. Кроули издал тихий, театральный вздох. — Добротой, — продолжал ангел. — Простым человеческим приличием.  Кроули резко втянул воздух сквозь зубы и вздохнул.  — Осторожнее, Азирафаэль. Это провокация.  — Подтверждается веками доказательств, мой дорогой. Цветы. Шоколад. Бутылки вина.  — Я пытался залезть в твои ангельские штаны.  — И вот тебе удалось, — сказал Азирафаэль. — И ты проявил себя как удивительно нежный и щедрый любовник.  — Заткнись. Я влекомый похотью адский зверь.  — Правда? Я не знал, что влекомые похотью звери обнимаются.  Кроули изогнул бровь.  — Некоторые да, — сказал он. — Зависит от конкретного зверя. Нельзя нас всех под одну гребёнку. И да будет тебе известно, что я творил много искушений, которые иногда включали немного лёгких, тайных объятий.  — Вот как?  — Вот так. Это часть меня. Я не стыжусь её. На самом деле, в правильных обстоятельствах объятия могут быть впечатляюще злыми.  — Это в каких же? — спросил Азирафаэль. — Когда ты прижимаешься ко мне голым задом, целуешь мне руки и говоришь, как тебе нравится быть маленькой ложкой? Кроули бросил на него взгляд, но злобы в нём не было.  — Ты такая сволочь.  — А ты такая лапочка.  Когда они вернулись в магазин, Азирафаэль задержался внизу. Он хотел снова проверить книги с отчетами, освежить память. В 1901, если он правильно помнил, Маскелайн исполнил трюк с левитацией, который очаровал зрителей Лондона и оставил остальных фокусников в раздумьях. Шпионаж и интриги. Это было очень занимательно и показательно, но, просматривая отчёты, Азирафаэль не находил в себе этого восхищения. Он писал, чтобы занять себя, потому что Наверху никому не было дела до человеческих фокусов. Тогда он был более общителен, что подтверждали имена, написанные на полях карандашом: Сюзи, Аманда, Жоржет. Старый клуб закрылся, но светская жизнь продолжала кипеть. Зелёные гвоздики и утешения, шампанское и бесцветные шутки. Время открытий, и удивлений, и инноваций, но что-то не давало покоя. Застывшее беспокойство — едва заметное, но точно настоящее, — в завитках собственного почерка. И в конце страницы официальный отчёт. Два слова.  Нечего докладывать.  Он поднялся наверх, в постель, где его ждал Кроули, листая поваренную книгу и потягивая Лафройг.  — Вот ты где, — сказал он. — Я уже начал думать, ты от меня ушёл.  — Невозможно, мой дорогой.  Азирафаэль стал раздеваться, чувствуя и радуясь тому, как жёлтый взгляд Кроули следовал за ним по комнате. В первый раз Азирафаэль заставил вещи исчезнуть чудом и узнал — по изогнутым бровям Кроули, — что это неправильно в таких делах.  «Люди за этим заворачивают подарки в обёртку, — сказал Кроули. — Ради того, чтобы с удовольствием её разорвать. Глупо, конечно, но так приятно». — У тебя бывает так, — сказал Азирафаэль, вешая рубашку. — Что ты вспоминаешь момент, когда ты был уверен, что хорошо проводил время, но при этом уже не помнишь, почему тогда было хорошо? Кроули поморщился, задумавшись.  — Ммм, обычно это алкоголь, — сказал он. — Он ответственен за веселье и амнезию.  — Нет, я не говорю про пьянки.  — Тогда о чём ты? — Я не уверен, — сказал Азирафаэль. Он сел на кровать, чтобы снять носки. — Что-то трещит в трубах моего древнего мыслительно процесса, но я слишком старый и пьяный, чтобы разобраться, — он повернул голову за запахом виски, но нашёл кое-что более пьянящее — Кроули, тёплого, уютного и обнажённого. Даже без очков. Его глаза были такого же глубокого золотого цвета, как хороший алкоголь, а губы ещё влажные после последнего глотка. Такие моменты Азирафаэль будет помнить всегда, потому что он едва мог поверить, что они настоящие.  Азирафаэль протянул руку к бокалу в руке Кроули. Кроули отдал, цыкнув языком.  — Я спросил, хочешь ли ты.  — Я хочу из твоего, — сказал Азирафаэль, радуясь этой подлянке. Он сделал глоток и отдал бокал назад, уже предвкушая, как окажется в кровати.  — Ты всё время воровал из моей тарелки, — пожаловался Кроули, когда Азирафаэль оказался под одеялом рядом с ним.  — Ты тоже. Это твоя вина. Ты имел наглость постоянно заказывать то, что мне по-настоящему хотелось, а не то, что я должен был хотеть.  — О, классно. Давай винить жертву.  — Ты не жертва, дьявол. Ты прекрасно знал, что делал всякий раз, когда заказывал тирамису.  — Мы могли бы разделить его, — сказал Кроули, предлагая ему последний глоток виски. — Я люблю делиться, — он наклонил бокал, и Азирафаэль проглотил, поёжившись от вкуса алкоголя. Кроули нравился виски с дымком.  — Не очень демонически, нет? — сказал Азирафаэль, когда они обнялись под одеялом, сплетаясь ногами. — Делиться, в смысле. Жадность. Вот это смертный грех, который ты должен поощрять.  Кроули оттолкнул его, заставляя Азирафаэля перевернуться на спину.  — Ты меня хочешь спровоцировать? — А что? Что ты со мной сделаешь? Кроули прошёлся пальцами по чувствительным до щекотки рёбрам Азирафаэля.   — О, ты знаешь, что я сделаю, — сказал он, безуспешно пытаясь угрожать. — Нечто ужасное.  — Нет… — О да. Что-то зверски злое.  — Нет, я умоляю. Прошу. Что угодно, только не это.  — Нет, ты сам напросился, — сказал Кроули. — Я собираюсь поступить очень по-сатанински. Я боюсь, что ты, ангел, сейчас прочувствуешь на себе худшее, на что способен главный специалист Ада по объятиям. 

***

Азирафаэль всё ещё привыкал ко сну и его побочным эффектам. Например, сновидениям. Большую часть времени ему снился Кроули, хотя прошлым летом случилось нечто неподвластное ему: он проснулся и обнаружил довольного, греющегося на солнце Кроули в саду на крыше, которого не было, когда Азирафаэль закрывал глаза вечером.  Выяснив, что никто из них не создавал его, Азирафаэль попытался вспомнить свой сон и понял, что это он был ответственен. К недовольству Кроули, сад исчез ко второй половине дня, растаяв, как туман.  — Это ведь сон. Он эфемерен по своей природе, — сказал Азирафаэль. — Наверное, мне лучше читать, когда ты спишь. Так будет безопаснее.  — Ага, забей на безопасность. В следующий раз пусть это будет горячая ванна. Хочу загорать, попивая ледяной Мохито в сорокоградусной воде.  Со временем, как прошлой ночью, его эмоции иногда растекались, когда он спал. Он спал беспокойно, вернулось странное чувство, он морщился так, что болел лоб, а его человеческое сердце стучало со скоростью крыльев колибри. Кроули тоже почувствовал это, резко проснувшись, и, прежде чем заснуть обратно, он притянул Азирафаэля ближе к себе в бездумном и нежном объятии, по сравнению с которым любовный свет Рая казался тенью.  Азирафаэль вернулся к своим гроссбухам, датированным началом двадцатого века, когда в воздухе витала магия. Эффект мотылька Дэвида Деванта — девушка, наряженная прекрасным мотыльком, оборачивала крылья вокруг себя и исчезала в воздухе. Он видел Гарри Гудини на Ипподроме и был настроен скептически по отношению к молодому нахалу-американцу, но Гудини принял вызов и освободился от цепей. Такой небольшой человек, но он мог удерживать внимание аудитории. О, и Чэн Ляньсу с эффектом золотой рыбки: он забрасывал в зал удочку, доставал рыбу и бросал их, живых, плавать в небольшой стеклянный аквариум на сцене. Его преследовал оглушительный успех. Если не вспоминать про трюк с ловлей пули.  Возраст притупил память Азирафаэля — хотя такая острота привела бы шефа-сушиста в восторг, пусть уже не могла резать алмазы. Он остановился на записи и нахмурился: «1912. Ожидание у церкви», — но только на мгновение. Память схватила его за шиворот и встряхнула, словно бы собиралась бросить внутрь страниц и через само время. 

***

— Сегодня не могу на тебе жениться, меня не отпускает жена,— мусорщик произнёс последние слова из припева и с удовольствием начал заново. Было необычно влажное майское утро, и Азирафаэль поёжился, закрывая дверь и отрезая звук. Тонкая фигурка лежала, свернувшись, на диване, заботливо накрытая шалью. Бедный Илси. Он не знал, почему, но они всё ещё приходили сюда, и наверное, пора с этим покончить. Оскара не стало, и клуба Сотни Гиней уже не существовало. Прошло почти тридцать лет с той первой ночи, когда кто-то сунул ему в руку бокал с шампанским, восхитился его ангельскими кудрями и, услышав его имя — точнее то, что заменяло его, — вскрикнул в притворном гневе.  — О нет, херувимчик. Мы не можем называть тебя Эзра. Здесь так не принято. Видишь, это Марго, а это Люси и — не смотри так пристально, я понимаю, дорогой — это Виктория. Как же нам называть тебя? Азирафаэль смотрел на этот дивный новый мир и людей в нём и сказал первое, что пришло в голову:  — Кого-нибудь зовут Миранда? На этом и решили. Кто-то опрокинул бокал с шампанским ему на голову, заменяя святую воду, и перекрестил его Мирандой, а он даже не возражал против пятен на одежде, потому что все были такими дружелюбными. Они делали комплименты его идеальным зубам и красивой улыбке, кто-то даже флиртовал. Он многое узнал о их жизни, их любовных делах, терзаниях и желаниях. А время шло, мужчины становились всё моложе и моложе, они называли его тетушкой или матушкой, но он, конечно, не состарился ни на день.  Поэтому всё должно закончиться, понял он, наливая воду и ставя чайник греться на небольшую горелку в задней комнате. Он не мог продолжать в том же духе. Он не мог остаться, не меняясь и привлекая внимание.  — Мне думается, что портрет на твоём чердаке выжжет глаза нам, простым смертным, — сказал Оскар однажды, оказавшись при этом на удивление прозорлив. — Он, должно быть, невыразимо ужасен.  Мусорщик продолжал петь, и Азирафаэль слышал: — Когда он приводил меня в парк, он обнимал меня, и я едва не теряла дух. Когда он целовал меня, он оставлял след… Парк Сент-Джеймс. Рисунок свернувшейся змейки у уха, потерявшейся в выстриженных по моде бакенбардах. Братание. Стоило Азирафаэлю произнести это слово, он знал, что совершил ошибку, но наказание едва ли соответствовало преступлению.  — И вот я стою в ожидании у церкви, в ожидании у церкви, в ожидании у церкви… Он вернулся с чаем в магазин, поставил на стол и наклонился над фигуркой на диване.  — Илси… Илси, дорогой. Я принёс тебе чаю.  Илси зашевелился и вытянул свои длинные конечности. Он был долговязым, словно только недавно значительно приобрёл в росте, от него несло джином, но большие карие глаза смотрели ясно. Человеческая юность удивительна. Жаль, что она проносилась в один миг.  — Который час? — спросил он.  — Позднее, чем хотелось бы, — сказал Азирафаэль. — Ты вчера плохо выглядел, — он подал ему чай. — Что случилось, дорогой? Расскажи матушке.  Глаза Илси снова наполнились слезами.  — Я напился. И повёл себя, как идиот.  — Что ж, это я видел, — сказал Азирафаэль, протягивая ему носовой платок. — До этого. Ты говорил что-то про Джека? Красавчик Джек. Они с Илси были вместе в Хэрроу, где всё и началось. Затем в Оксфорде, где продолжилось, а потом Джек уехал в большое путешествие по Европе, чтобы «подумать». Азирафаэлю казалось, что он знает, чем история закончилась.  — Он возвращается в Англию, — сказал Илси, громко и некрасиво шмыгнув носом. Азирафаэль поднялся с кресла и сел рядом с юношей на диван. — Он женат.  — О, помилуй, — Азирафаэль положил руку на плечи Илси и притянул к себе. — Мне очень жаль.  — Она наследница американской компании по лесозаготовкам. Ужасно богатая. Я бы мог с этим смириться, если бы дело было только в деньгах, но он говорит, что они любят друг друга. Что она изменила его. Исцелила его. И что мы должны забыть обо всём, что было между нами, потому что это не любовь. Это просто… что-то случалось, когда мы сталкивались по жизни. И это совсем ничего не значило.  Азирафаэль прижался щекой к волосам юноши, благодарный, что из-за слёз, он не обязан был смотреть на него. Братание. О, ты глупый, глупый ангел.  — Звучит так, будто тебе лучше без него, — сказал он. — Потом ты будешь вспоминать и поймёшь, что тебе повезло сбежать.  Илси только сильнее зарыдал. Азирафаэль бросил опасливый взгляд на напольные часы и вздохнул, успокаивая его. Уже приближалось назначенное время, а до парка идти почти полчаса. Тогда он понял, что на его бедре лежала ладонь. И она настойчиво двигалась выше.  — Прошу, — сказал Илси и поцеловал его.  Губы юноши были мягкие и солёные из-за вчерашнего джина, но Азирафаэль слишком удивился и машинально ответил. Его раньше целовали, конечно, но он всегда останавливался до того, как всё выйдет из-под контроля. Раньше даже шутили об этом: «Святая Миранда, — говорили они. — Что нужно сделать, чтобы сорвать с неё нимб?» Его тело отвечало против воли, и он понял, что должен остановиться, потому что не имел права вливать шесть тысяч лет одиночества в эту несчастную маленькую бабочку.  — Хватит, — сказал он тихо, затем более твёрдо. — Остановись. Ты не хочешь этого.  — Хочу, — сказал Илси. — Мне нужно… Нужно, чтобы кто-то прикоснулся ко мне. Обнял меня. Сказал, что я не монстр.  — Ты не монстр, — сказал Азирафаэль. — И я польщён, правда, но я слишком стар для тебя.  — Не настолько вы старый.  — Я старше, чем выгляжу. Кроме того, я… — не могу. Не должен. Даже не человек. — Я не могу… Илси прикоснулся к кольцу-крылу на мизинце Азирафаэля, затем он поднял голову, и в его глазах появилось понимание.  — Есть кто-то ещё, да? — Да, — сказал Азирафаэль. — Да, есть.  — Он заставляет вас чувствовать, что у вашего сердца есть крылья и оно может летать? — Не сов… — Азирафаэль тяжело сглотнул. — Да. Наверное, да. Я давно его не видел, — он посмотрел на часы. — К слову об этом, я встречаюсь с ним. Сегодня. Уже очень скоро.  — Простите. Я вас задерживаю.  — Всё хорошо, дорогой. Допивай чай. Но, боюсь, я должен собираться.  Они вместе дошли до Трафальгарской площади, где и попрощались. Азирафаэль пошёл по улице Уайтхолл в парк. Утренний туман испарился, и солнце ярко сияло, как и пятьдесят лет назад, когда всё закончилось так плохо. Азирафаэль открыл бумажный пакет, который взял с собой, и стал кормить потомков уток, которых кормил ясным майским днём 1862 года.  Он кормил их, пока не опустел пакет. Потом он сел на скамейку и ждал. И ждал. Пока он ждал, песня мусорщика сильнее врезалась в память.  Когда я узнала, что он бросил меня в беде,  Господи, как я расстроилась!  Вдруг он прислал мне записку Вот она, эта записка,  Вот, что он написал… Святая вода. Два слова. Пятьдесят лет.  — Пятьдесят лет, — сказал Азирафаэль тихо, наконец поднимаясь со скамейки. — Пятьдесят чёртовых лет, Кроули.

***

Официальный отчёт Азирафаэля от 7 мая 1912 года состоял из пяти слов: Никаких козней. Начинаю немного беспокоиться.   — О, — зевок, шорох босых ног. Запах крепкого кофе. Азирафаэль моргнул, возвращаясь в реальность, но Кроули слишком походил на иллюзию, которой он долго и отчаянно жаждал. В одной руке он держал кофе, а в другой чай; ярко-рыжие волосы торчали вверх в виде причудливых пиков и рожек. Ни очков, ни обуви — он был таким в Эдеме, странные глаза и чешуйки на пальцах. Он поставил напитки, зарылся носом в шею Азирафаэля и принялся здороваться россыпью поцелуев. — Что ты здесь делаешь? Почему ты не в постели со мной? Сегодня воскресенье, Бога ради, — он крепко поцеловал Азирафаэля в сгиб шеи. — Тухнешь тут среди пыльных книг. А мог бы лежать в кровати. Мы могли бы лежать в кровати. Ты мог бы выбивать из меня всю дурь вот прямо сейчас. Азирафаэль засмеялся.  — Я могу честно сказать, что за своё долгое существование я ни разу не выбивал дурь. И не понимал этого эвфемизма.  Кроули упёрся подбородком в его плечо.  — Что читаешь? — А… Заметки. О противодействии, в основном.  — Ты хранишь заметки о противодействиях? — Кроули, заинтересованный, подтянул стул.  — Ну, я ведь должен был посылать отчёты Наверх, да? Кроули заглянул в книгу.  — Меня даже рядом не было половину времени, — сказал он.— Ты реально послал это? — он просмотрел страницу, хмурясь. — Это же о том, как вы с Робби Россом набухались, а потом судачили про Лорда Альфреда Дугласа.  — Нет, конечно, это я не посылал, — сказал Азирафаэль. — Это мои частные записи, — он показал на строку ниже. — А это официальный отчёт.  — «Очень приятный вечер. К сожалению, никакие козни не требовали противодействия. Снова.» К сожалению, да? — Кроули выгнул бровь. — Ты скучал по мне? Скучал? Азирафаэль посмотрел на него, едва осознавая это преуменьшение.  Кроули продолжал читать:  — «Возможно демоническое присутствие в Шордиче, но по приезде оказалось, что это сильно засорившийся водосток. Демон Кроули по-прежнему отсутствует», — он поднял глаза от гроссбуха. — Азирафаэль, быть такого не может, что ты поехал проверять водопровод, потому что кто-то сказал, что он адски воняет. Ты однажды пролежал на диване целую неделю, раздумывая, встать ли тебе, чтобы заварить чай.  — Мне нужно было что-то написать, — сказал Азирафаэль.  Глаза у Кроули стали огромными.  — То есть ты просто солгал?  — Иногда было, да. Я немного… приукрасил. — Приукрасил? Ангел, да тут украшений на ёбаный Гобелен из Байё хватит. Сам посмотри. Ты написал: «Всю ночь бдил на Хайгетском кладбище», хотя на самом деле ты занимался ровно тем же, чем и обычно в конце девятнадцатого века, то есть тусовался на Пикадилли, смотрел, как люди, которым было одиноко в детстве, вытаскивают из одежды голубей и кроликов, — Кроули прикрыл рот рукой. — Ты солгал Раю? Если бы они узнали… — Но они не узнали, — сказал Азирафаэль. — Я был слишком низко в иерархии. Они едва обращали внимание.  — А если бы обратили? Тебе была бы крышка, Азирафаэль. Я серьёзно.  — Я же сказал. Мне нужно было написать что-нибудь. Они бы заподозрили что-то, если бы я не отправил отчёт. Да и что мне оставалось писать? Правду? «Демон Кроули всё ещё сильно дуется, потому что я отказался давать ему орудие самоубийства»? — Ну да, почему нет, — сказал Кроули. — «Мой бойфренд-демон дулся, так что я натянул бальную обувь и отправился плясать с лондонскими геями первой величины. Потом я попытался научиться магии, ходил по мьюзик-холлам и вообще хорошо проводил время»… — Хорошо проводил время? — сказал Азирафаэль. Вот оно. Шаткое беспокойство, которое донимало его почти целый век. — Правда? — Тебе нравился девятнадцатый век.  — Потому что мне пришлось, — сказал Азирафаэль, поднимаясь с кресла. — Бога ради, Кроули, не притворяйся глупым. Я танцевал, учился фокусам и заводил знакомства, потому что это помогало мне не сойти с ума всё это время, — горло драло от непрошеных слёз, но он уже давно хотел это сказать и должен был сейчас. — Каждый день, когда я не знал, где ты, был пыткой. И с каждым днём, пока тебя не было, я любил тебя сильнее. А знаешь, что самое глупое? Кроули покачал головой, его глаза горели золотом.  — Я этого даже не знал. Нет, стой… Знал. Знал. Но я был настолько упрям, что не позволял себе думать об этом. Я хватался за любую возможность, чтобы не вспоминать о том, как сильно нуждался в тебе, когда тебя не было.  Кроули поднялся на ноги, положив руки на лицо Азирафаэля.  — Нет, не целуй меня, — сказал Азирафаэль, неистовый от желания выговориться. — Не сейчас. Прошу, дай мне сказать. Я должен сказать тебе, Кроули. Должен. Когда я стоял в руинах той разбомблённой церкви, и ты прикоснулся ко мне… о, мой дорогой. Я не влюбился. Я… окунулся с головой. Рухнул. Я думаю, оглядываясь назад, меня медленно утягивало с 1862. Или раньше. Я не знаю точно. Я знал только, что это неизбежно. И непостижимо. И это была агония, потому что я знал, что ты не можешь быть моим.  — Тшш… — Кроули поцеловал его медленно, мягко, утверждая права так, как Азирафаэль хотел, чтобы его целовали в 1941, и в 1912, и в 1862. Или в любой другой год, который ему ещё предстояло изучить, пробираясь сквозь строки собственных записей, чтобы раскрыть свои истинные чувства. — Теперь я твой. Как ты захочешь, — у Кроули был привкус кофе, а пальцы немного скребли, обводя уши Азирафаэля. — Скажи мне, чего ты хочешь, и я тебе это дам. Всё, что захочешь.  — Отведи меня в постель, — сказал Азирафаэль, наконец произнеся то, что хотел, сидя в машине рядом с Кроули, когда вокруг неоном мерцали шестидесятые. — Отведи меня в постель и займись со мной сексом.  Он не понял, как они оказались на втором этаже или когда с них исчезла одежда. Кроули, наверное, сотворил чудо, не имея терпения, чтобы раздеть его, но это не важно. Важно было почему и сейчас, горячее дыхание, сцепленные руки и простой голод плоти и сердца.  — Ты в порядке? — шептал Кроули, осторожничая, несмотря на большое количество смазки. Он был скорее длинным, чем толстым, и растягивал Азирафаэля слишком нежно на его вкус.  — Да. Пожалуйста, жестче. Я хочу жёстко.  Но Кроули двигался слишком осторожно, двигая бёдрами так заботливо, что Азирафаэль устыдился своих жадных толчков, когда они менялись ролями. Азирафаэль задрал колени выше и вцепился в рёбра Кроули, сосредотачиваясь на размеренном ритме внутри него. Если бы было по-другому, Кроули уже бы впускал в его разум тёмный поток липкой грязи и сексуального стыда, но Азирафаэль не имел таких талантов. У него были только руки, и бёдра, и жажда большего.  — Вот так, — сказал Азирафаэль, когда головка члена Кроули прошлась по месту, которое чувствовалось, как самый сладкий зуд. — Там. Пожалуйста. Сильнее.  Кроули издал задушенный стон и запрокинул голову, глаза закрыты, губы разомкнуты.  — Я хочу почувствовать, — сказал Азирафаэль, двигаясь рядом с ним. — Прошу. Я хочу, чтобы остались следы. Я хочу, чтобы ты меня испортил.  — О, блять… — Кроули открыл глаза, посмотрел на него, словно бы он был спасителем и двинулся вперёд. Азирафаэль застонал, немного сходя с ума от ощущений внутри, но почему-то всё ещё недостаточно.  — Вот так, — шептал он, путаясь рукой в волосах Кроули. — Возьми меня. Давай. Сделай это так, будто я не знаю, что я твой. Покажи мне, дорогой. Покажи.  Кроули закричал, спрятав лицо на плече Азирафаэля, у него была влажная кожа, и он двигался так, словно пытался дотянуться до самого сердца.  — Я люблю тебя, — сказал он. Он сказал это снова и снова и снова и снова, вместе с движениями их тел, пока не смог дальше держаться. Когда его голос сорвался, сорвался и Азирафаэль, и он даже не успел положить Кроули палец в рот, чтобы помочь ему финишировать, потому что Кроули кончил вместе с ним, по-человечески, грязно, просто, невероятно.  — Я очень люблю тебя, — сказал ему Азирафаэль, прижимаясь губами к мокрому виску Кроули, когда они погрузились в мягкое, тихое блаженство. Кроули трясло, и Азирафаэль чувствовал соль. Вот в чём секрет, который он поклялся не раскрывать: когда между ними было так сладко, и яростно, и нежно, Кроули плакал, и Азирафаэль собирал слёзы языком. Кроули издал мягкий, неясный звук, и упал рядом с ним на бок, и Азирафаэль повернулся лицом к нему, прижимаясь ближе, касаясь ртом его лба, чувствуя, как волоски на бровях щекочут ему губы. — Спасибо.  Он чувствовал, как Кроули нахмурился и посмотрел на него.  — За что?  — О, ты знаешь. Примерно за всё. За спасения, за чудеса, за пьяные ночи, за то, что стоял у входа в театр со мной, вместо того, чтобы смотреть ту грязную пьеску, которую ты хотел увидеть.  — Ммм. Наверное, она была не такая уж грязная.  — Дорогой, это комедия Реставрации. Она могла быть только непристойной.  Кроули провёл рукой по бедру Азирафаэля, ласково сжав.  — Ага, уже проехали. Кроме того, ты достаточно непристойный. Я не думаю, что в моей жизни есть место ещё и на пьесу. У меня яйца лопнут.  — Ты думаешь, я непристойный?  — Ага, — Кроули покусал нижнюю губу. — Ты мой непристойный, грязный, сексуальный маленький ангел.  — А ты мой ласковый, сентиментальный, обожаемый маленький демон, — сказал Азирафаэль и вдруг понял. Он сюсюкает демона, как ребёнка. — Мы правда совершенно нелепые, да?  — Абсолютно, — сказал Кроули, смеясь и накрывая их с головой одеялом. — Бесстыдные. Неисправимо смехотворные. Мне нравится.