гардения

      Влюбленность, душащая и нервная. В погоне незнания путаются понятия простой симпатии и глубокой привязанности на иных плоскостях межличностных отношений. Нет разницы между приветственной улыбкой и улыбкой, высказывающей иную форму привязанности. Свойственно они одинаковый, излучают все то же тело, примесь инородного не чувствуется в размытых гранях отношений. Вести себя как и возлюбленные, как и старые друзья.       Путало.       Тревожным звоночком отдавался жар в теле и горящие тусклой розой щеки. Он здоров, простуду не подхватил, да и когда. Однако дрожь, температура признаки вирусного заболевания. Ацуши вирус? Его доброта и забота – зараза, бактерии неизвестного заболевания? Слегка трясло его в компании, мутнело сознание, язык заплетался сложными узлами, западая в горло.       Вопросы о состояние – острое жало глубоко вонзающееся в сердце. Невольный кивок, от застывших в горле слов признаний и нелепых отговорок. Умелое мастерство слов стеснялось прямого пронзительного взгляда застывших в янтаре благоухающих ирисов. Разум свалка не сложившихся предложений и высказываний. Безудержный стук сердца, удары красной птицы о костяную клетку – шум завода по переработке мусорных текстов. Ломало от подобия влюбленности.       Это навязчивое и неосознанное желание. Быть рядом, вытеснять другой аромат и дыхание в его компании, охватывать собой его окружающее пространство. Быть одним единственным, кому Ацуши улыбался, говорил нелепые и несуразные похвалы. Занимать его чистейший разум пятнами порочной любви Дазая.       Нервное, когда рука чесалась от выступившего зуда на запястьях. Нервное, когда кожа на ладонях хлопьями скатывалась, подобно старой чешуе змея. Пресмыкающиеся, обнажившие клыки с тяжёлым ядом, тихо блуждало тенью за Ацуши. Везде.       Следовал за каждым его шагом от работы, теряясь в сени развесистых лип в скверах. Растворялся в толпе безликих людей, взирающие на него едким презрением. Пачкать своим существом благородство души Ацуши. Стягивать в свои липкие и тягучие объятия вопреки отказам и мольбам свободы. Любить и любить до потери пульса, потери всякого здравомыслия.       Криво улыбался, приветствуя другого человека в жизни Ацуши, любой сопричастен к его имуществу, всякий дышащий в комнате посягал на хрупкие ирисы, высаженные в его саду. Параноидально видел в каждом соперника, проблему. Если никого не останется, Дазай будет единственным вариантом для Ацуши?       Он готов был пачкать руки в крови, вымывая их собственными жалкими слезами, лишь бы выбор пал на него, лишь бы любовь была его.       Обсессивная-влюбленность рождается в пустыне, в мираже одной личности. Образы влюбленного вытесняют образы реального мира. Дазай спит, и спит он с мутным и выдуманным образом Ацуши. Порочит одеяла с его именем на устах, его возбуждающими нагими образами. Вожделение ли фундамент его нездоровой влюбленности?       Стиснуть, привязать, овладеть, любить... любить... любить... быть любимым...       Нелепое и неуверенное признание отвечается испуганным и виноватым извинением. И был ли иной исход? Поражённый болезнью разум видел одни картины, разнящиеся от настоящего. Не было кокетничества, не было глубокой любви. Быть принятым слишком высокая награда за его существо. Гнилое подобие человека порочит светлые полотна ангельских трудов...       Шутливая отговорка, отозвалась болезненным спазмом в груди, камнем в горле. Дазай отмахнулся от Ацуши, спешно уходя. Зарываясь в глубоком болоте разочарования, Осаму тонул в боли. Тяжело принять отказ, совсем потеряв бдительность в погоне за взаимностью.       Нет признания, нет смысла.       Наступает нелепый конец. Верёвка, балка, злые смешки демонов, собравшиеся на театральном выступлении Дазая. Исход всегда был один, всегда очевиден.       Связать нитью к себе Ацуши, заместо возведённый в кромешной тьме виселицы на одинокой балке. Звон стеклянным бутылок от неуклюжей попытки встать на табуретку.       Будет ли улыбка Ацуши в посмертном сне? Не заслужил, лишь глубокие котлы агония, если таковы есть. Никаких объятиях, фантомно следующих за ним до грязного футона.       Шаг и едва различимые вопросы: «Из-за меня?». Глупо было отвечать, глупо было обнадеживать хрупкость его доброты. А хотелось. Помотать головой, успокоить. Утвердительный ответ разбил на юношеском лице страх, натянув на него маску стыда. Взывать к его болезненному, оборачивать себе на пользу – жестоко, бессердечно.        Важно.       Повязать его кровавыми нитями стыда к себе, тянуть ими, складывая безупречную фарфоровую куклу себе на обозрения. Не шелохнется: красивая, любимая. А если и рухнет с высокой полки самомнения и собственничества, утопить в формалине. Выковырить все внутреннее, сломать внешнее, начинить собственными извращенными мыслями и идеями, создать идеальную куклу из Ацуши и любить.       «Будь моим», — бездушно рыночное предложение на рынке чувств. Скользящее липкое объятие треснувшей куклы. Ответа нет, лишь глухой плач стыда, вины. Нить сматывалась крепкой петлёй на запястьях от нежных, но собственнических поцелуев.       «Мой», — застыло в разуме навязчивой идеей в вожделение. Губы сухие, потресканные блуждали по потерянному телу, прося больше, положенного. Возыметь всем Ацуши, удержать его всеми способами. Вновь и вновь вешатся, резаться, травится лишь бы он не ушёл. Лишь бы своей виной наполнял его душу любовью...