Изыски высокой моды

      Франкенштейну было тревожно. Радостно, конечно — дети показывали Мастеру еще одну грань этого нового мира, но тревожно.       Он предлагал ведь Мастеру сходить за покупками вместе, справедливо не доверяя выбор одежды детям — знает он их вкусы, с них станется и в драные штаны обрядиться и в еще демоны знает что. Порой современная мода удивляла даже его.       Франкенштейн скорбно вздохнул. А все Шинву, будь он не ладен, спросил у Мастера, а не надело ли ему постоянно ходить в форме, скучно же. Мастеру, разумеется, не надоело, но дети обладали впечатляющей избирательной глухотой.       И как назло, именно тогда, когда у Франкенштейна эта демонова работа и это не та проблема, которую можно скормить Темному Копью. Разумеется, Франкенштейн мог бы и попозже пообниматься с бумажками, но…       Мастер.       Мастер, который только легко похлопал его по плечу, и сказал «Тебе это тоже важно». И был прав, все же школа была любимым детищем Франкенштейна, но…       Мастер же всегда таким был. С первой встречи, когда просто ему помог — Франкенштейн так и не узнал, почему. С первой же встречи, когда отнесся к нему так… по-человечески? То время… это была не свободная современность, где легко можно плевать на звания и регалии (и иногда даже абсолютно безнаказанно), однако Мастер ему просто помог — и ничего не ждал взамен. Да и того, что Франкенштейн останется, кажется, не ждал — это самому Франкенштейну стало интересно. Мастер… он слишком легко отнесся к нему так — бережно, с уважением. И слишком легко платил жизнью за жизнь — ничего не требуя взамен. Контракт предложил уже сам Франкенштейн, и плевать ему, даже если информация о контракте была частью мутных игрищ Лорда — иногда нужно делать, что должно. Франкенштейну тогда было все равно — примет ли Мастер контракт или нет, он всего лишь хотел…       А его приняли. Все так же — молчаливо и бережно.       Франкенштейн же не слепой, он, благородных изучая, повидал разного дерьма, и прекрасно знал, как эти самые благородные относятся к людям, и что можно сделать с помощью контракта, и чем расплачиваться за полученную силу…       Однако отношение Мастера осталось таким же. Человеческим. Хоть это и не то слово, которое должно применять к ноблесс.       А он теперь… Франкенштейн еще раз скорбно вздохнул и искренне пожелал бумажкам провалиться. Мысли упрямо разбегались в кучку и никак не настраивались на работу.       Мастер же даже не будет сопротивляться! Посмотрит на пару наверняка непотребных (знает он эту современную моду!) вариантов, обречено прикроет глаза и скажет «делайте, что хотите». И позволит в себя играть как в большую живую куклу. У Франкенштейна сердце кровью обливалось. Какой же ужас Мастеру предстоит пережить.       А все Шинву с его дурацкими вопросами!       Фракенштейн подорвался с кресла, точно сидел на иголках, и нервно сделал круг по кабинету.       Нет, он, конечно, отправил с ними модифицированных, но на них же совсем никакой надежды нет! Им это еще и забавным покажется!       Франкенштейн нервно навернул еще один круг и уселся в кресло, пытаясь вникнуть в бумаги. Безуспешно.       Сердце болело за Мастера.              Домой он практически бежал, и делал бы это на скорости, изрядно превышающей человеческие возможности, не будь это настолько подозрительным.       В голове сам собой всплыл рецепт печенья, вкусного, нежнейшего, сладкого и, самое главное, изумительно подходящего к чаю — определенно, после всего пережитого, Мастеру нужно… Им обоим нужно подлечить нервы. А чай и умиротворенная тишина, Франкенштейн знает, лечит куда лучше успокоительных составов.       Титанических усилий стоило не влететь в комнату, зайти, как и полагается, медленно. Маст…       Франкенштейн на мгновение забывает, как дышать.       Мастер даже не обращает внимания на чай. И взгляд у него настолько отстраненно-меланхоличный, что Франкенштейну хочется бухнуться на колени и вымаливать прощение за все грехи рода человеческого разом.       Мастер встает — и Франкенштейну позорно хочется зажмуриться и ничего не видеть.       Не видеть черной похабной тонюсенькой водолазки, обтягивающей как… как даже неприлично сказать, что! Так еще и с короткими рукавами, прихваченными едва видными сквозь светлую ткань рубашки ремешками. Если это безобразие поверх водолазки вообще можно было назвать рубашкой! Да у нее вырез, как… как… сходится запахом почти на талии. И плечи практически голые — под темной облегающей тканью видны все мышцы. И грудь. Да что там грудь — кубики пресса прекрасно видно! Это… Да единственное приличное там рукава! И те слишком свободные, лишь прихваченные узкими манжетами. И ткань этой, с позволения сказать, рубашки, слегка просвечивает.       Франкенштейн уж молчит про облегающие штаны. Черные. Чересчур облегающие.       — Нет, Рей, ты покрутись, — довольно говорит Шинву, буквально лучась удовольствием от сделанной пакости.       Франкенштейн мысленно выбирает ему симпатичный памятничек на могилку.       Мастер устало вздохнул — у Франкенштейна сердце оборвалось — и покорно повернулся.       Франкенштейн резко почувствовал, что он уже довольно-таки старый человек и ему необходимо и о своем здоровье позаботиться, капельки там успокаивающие с собой носить…       Штаны продемонстрировали ожидаемую степень обтягиваемости. А выше, на пояснице, рубашка имела дизайнерский разрез. В форме капельки. Последней капельки его, Франкенштейна, терпения. В вырезе виднелась даже не похабная черная ткань — светлая кожа.       Франкенштейн с трудом сглатывает и убирает руки за спину. От греха подальше. Воздух чуть слышно потрескивает фиолетовыми разрядами — так, что обернувшийся Мастер дарит укоризненный взгляд.       Мастер… Какой, должно быть, шок он пережил… Глаза Франкенштейна наполняются слезами.       В себя его приводит легкое похлопывание по плечу. Франкенштейн смотрит на руку и отводит взгляд. Проваливается этим взглядом в вырез, машинально пересчитывает кубики пресса. Мысленно чертыхается.       — Директор Ли, да вы в глаза ему смотрите! — весело подначивает его Шинву.       Франкенштейн жмурится. Дети… Ироды!       Да как ему теперь вообще в глаза смотреть?!       Модифицированные переглянулись и мудро решили пока не сообщать Франкенштейну, что дети купили ему в подарок кигуруми в виде розового зайчика.