***
Они не планировали возвращаться в Ракун-Сити после Испании. Они не планировали возвращаться в Ракун-Сити больше никогда в жизни, спасибо огромное. Но оно позвало их. Монотонным скрежетанием когтей по металлу, хрипящим смрадным дыханием ходячих трупов, аномалией выкашивающей всё живое в радиусе сотен миль — от этого никуда не убежать. Не теперь, не после Испании, не после сраных Лос Илюминадос, не после сошедшего полностью с ума мира. Леон бы засмеялся, когда выжженная взрывом пустыня оборвалась разрушенными фундаментами домов, если бы не было так херово; так по-идиотски символично — от чумы и от пламени погибнет род человеческий, а мертвые восстанут из своих могил и будут нести смерть по всем континентам. Лили когда-то сказала «прямо как в сраной библии или Евангелие от Матфея, он там такую чушь писал разве, не?» и прострелила голову очередному весёлому жителю деревни, захотевшему побыть косплеем на Грегора Замзу. Леон не знает была ли она тогда права — бог умер, не успев даже родиться, а те кто считают иначе — просто наивные беспечные идиоты, которые не видят дальше своего носа. Леон не был таким же, даже когда с ним случился ночной психоделический кошмар, который невозможно назвать жизнью, и это до усрачки смешно — забавно расстреливать священников, монашек, лидеров культов, квася их сгнившие мозги на асфальте; забавно при этом всё ещё оставаться живым, как будто сраная вселенная решила поселиться за его спиной и посмотреть чем же этот цирк всё же закончится; забавно не подхватить вирус, даже когда охрененно огромный мертвый чувак отгрызает от тебя кусок. Забавно, быть одним из трёх человек, которые выжили после инцидента в Ракун-Сити — Леон уверен, этим двоим забавно тоже. Он не спрашивает какие опыты ставили над Софи и невольно отводит глаза, когда она практически голыми руками вскрывает глотку одному из культистов. Он не хочет знать, почему она больше не стареет — она никогда об этом не расскажет. Леон сожалеет, что не смог её спасти — их мать приходит к нему в кошмарах и плачет, что он не выполнил её последнюю просьбу. Его кошмарам видимо плевать, что такого не было — мать тогда не сказала ничего, упрямо до того момента, пока ей не проделали дырку между глаз. Леон сожалеет ещё из-за этого. Он не спрашивает, что снится Лили, когда она просыпается с криком в их постели, сжимая одеяло до треска под пальцами. Лили не спрашивает какие кошмары видит он — страдание помноженное на болезненную привязанность. Забытая всеми девушка, ищущая своего уже покойного брата — ни спрятаться, ни убежать — спасительная встреча на заправке и тысячи зомби — прошивающие иглы страха. Леону жаль, что личная антиутопия зацепила и её. Та ночь въелась подкожно, отравляя изнутри и выжигая чувства до серого, миссия в Испании с размаха ударила по голове, добивая до бессознанки и радостно расставляя все точки: это не прекратится; мир умрет в агонии; он ужасно устал. Жизнь несправедливо наказывает за существование и дарит шанс на экзекуцию себя же. Всегда есть только он и горы трупов вокруг, как будто он проклят, — раскручивая киноленту, пересматривая одно и тоже, снова и снова, повторяя круг, закручиваясь как уроборос, наблюдая единственный сценарий смерти Вселенной как таковой. Иногда Леон бывает уверен: если произойдет второй большой взрыв — он останется висеть в умирающем космосе, чтобы наблюдать как звёзды пожирают друг друга. Они не думали что вернутся домой — если место можно назвать домом, когда оно уничтожено атомным взрывом компанией поехавших башкой политиков. Покалеченные, надкусанные и болезненно живые они притащились на останки своей нормальной жизни — понятия не имея зачем. Возможно, чтобы поплевать на обломки зданий, саркастично посмеяться и поздравить друг друга за то, что не сдохли в этой мясорубке — к счастью или к сожалению, — возможно, чтобы найти свой прежний дом и понастольгировать, пустив горькую слезу, о том как раньше было лучше. Возможно, чтобы убедиться окончательно, что они выбрались из одного кошмара, чтобы попасть в другой. И содрогнуться. И ужаснуться. И попытаться всё забыть. Именно так они и делают. Залезают в одну машину, заводят двигатель и едут как можно дальше, туда, где не тошнит от запаха разложившихся тел в воспоминаниях. Пункт назначения висит в воздухе невысказанным вопросом, который никто не собирается задавать.***
Билборд «Вы покидаете Миссури» они проезжают в гробовой тишине — шмыганье носом и полопанные капилляры в глазах, дрожащие руки на руле, комичное крушение корабля и неслышный сигнал о бедствии. Лили и Луис закуривают прямо в салоне, Леон молчаливо осуждает и не останавливает — бесы гонят его вперёд. Их никто не спасает. Рено Логан едет дальше, подпрыгивая на кочках Канзаса. Аномальная жара среднего запада душит, забивая лёгкие жёлтым смогом, вгоняя в беспробудный сон, наполненный кошмарами, горячкой и бесконечным потоком горячей воды, которой захлебываешься, не в силах выбраться. Не желая быть спасенным. В окнах проносятся одинаковые городки, до жути похожие друг на друга как будто они в вечной петле и им не суждено перестроится на нормальную временную линию, — извините, поезд в жизнь отменили, сдавайте билеты, — время смазывает часы. Салон машины содрогают частые зевки, — с душераздирающим звуком и щелканьем челюстью, — жалобы на жару и жалобы на агрессивное вождение. У Леона от этого всего дымится голова и несильно бьёт каким-то обидно-жгучим, некрасивым и злым. Он нервно шипит: — Сами тогда садитесь и ведите, если вам не нравится. Я не нанимался быть личным водителем. Луис с заднего сидения напоминает, что у них нет прав, а сам Луис провалил все шесть экзаменов. Потом молчит, потом извиняется за подколки, потом хвалит «неповторимый стиль» и «с тобой мы как за каменной стеной». — Спасибо большое, — огрызается Леон; в голосе больше яда, чем нужно для смертельной дозы. Он просто надеется, что они не переубивают друг друга хотя бы в ближайшие несколько дней. Через пару часов приходится остановиться — в глазах мельтешат черные точки, салон машины сжимает в себе разреженный горячий воздух и желание убивать за кондиционер и холодный душ возрастает с каждой милей. Они тормозят в Берлингтоне — туристическая брошурка в ближайшем придорожном мотеле расписывает светлое будущее и море возможностей для молодёжи; и это было бы более убедительно, если бы она не была датирована восемьдесят седьмым годом и не выгорела на солнце настолько, что слова про будущее и молодежь были единственными четко читаемыми. Им, конечно, не принципиально. Берлингтон был похож на сотни и тысячи придорожных американский городов, как будто застрявших в прошлом: кафешками с отвратительным кофе и позавчерашиними блинчиками, бежевыми домами с подъездной дорожкой, выстриженными газонами с пожухлой травой, шпилем серой церкви, мрачно возвышающейся над городом — пуританское серо-строгое, потерявшееся в прошлом, не ворошило новые раны, не вскрывало шрамы. Скучающий работник на подобии респешна обдувается еле работающим вентилятором и принимает у них деньги, небрежно бросив на стол ключи от их номера — Леон молча их забирает. Снимают два двухместных — по деньгам выходит не много, могут пока пошиковать — и первым делом Леон заскакивает в душ. Смывая с себя пыль дорог, пыль Испании, ядерную крошку Ракун-Сити, пыль прошлого, преследующего через года к несуществующему себе — его сознание преследует мысль о чуде. Облегчение чудесным образом не наступает. Леон закрывает кран. Лили выводит на его груди узоры, когда они немного посвежевшие, но все такие же уставшие, валятся на кровать в номере — сонливость косит в забытье и глаза закрываются и открываются в два раза медленнее. Она шепчет ему куда-то в район щеки: — Спи. Молчит пару секунд, растягивающихся в минуты, ощущающихся как часы: — Я разбужу тебя от кошмаров. И Леон засыпает. И не видит никаких снов. Полностью просыпается он в Дир Трейле, час ведя машину на автопилоте. Леон с трудом осознаёт, что было утром, когда он успел позавтракать, и почему эти два придурка в виде его младшей сестры и лучшего друга так тупо улыбаются, переглядываясь друг с другом уже полтора часа. Он решает отложить это на потом — шокирующие разговоры и неожиданные открытия, от которых падают в обмороки это не то, что требует вождение автомобиля. Леон косит глаза на Лили — она сливается с проносящимся лесом в окне, кружит немного голову своей правильностью и присутствием, как будто так и надо, как будто ненавидящая его Вселенная как Геракла вела через подвиги, трудности, ад во плоти, чтобы потом случилась встреча, на которой споткнулся бы отсчёт годов, которая как прохладный ветерок в жаркий день подняла и закружила мотыльком, чтобы кошмары не забывались, но немного приглушались нежными руками и щемящей заботой, убивающей в каждом движении. Поля пролетали мимо зелено-желтыми пятнами, дорога заворачивала влево и уходила в гору, струясь лентой по раскаленному солнцем асфальту. Воздух полнился эфемерной свободой, летали воображаемые чайки и чувствовался несуществующий запах океана. Лили оставалась его единственным якорем. — Калифорния? — М? — по инерции мычит Леон, не отрывая глаз от дороги. Его мысли кружатся вокруг кончающегося бензина и подозрительно барахлящего сцепления, и уходят недалеко вперёд, где кончается дорога, подсвеченная фарами. — Может в Калифорнию? Он молчит — пытается включить речевой аппарат вместе с отделом мозга, который отвечает за разговоры — идея не спать ночью, потому что так гораздо прохладнее ехать, понравилась всем, кроме Леона. Естественно, все эти личности, которые рвались бодрствовать, мирно сопят в обнимку на заднем сидении, пока Леон пытается всеми силами не заснуть за рулём и не попасть в аварию. Так что он включается. Что же там было. Калифорния. Калифорния? Штат на другом конце страны, штат с океаном и пляжами, штат в почти двух тысячах миль от Ракун-Сити. Им подходит. Звучит неплохо. — Значит, в Калифорнию. Лили прокладывает маршрут на карте, унося их все дальше от пепельно-пыльного.***
Очередное утро застаёт их в Денвере, Колорадо, и слепит дурацкой белизной безнадёги, от которой дрожали пальцы на руле. Леон не может избавиться от этого чувства, как бы не старался. Отчаянно хотелось курить, как будто дым сигареты сможет скрыть завесой их прошлое и будущее — жалко, что он не курит, жалко, что у них нет будущего. Утренние облака были похожи на рыбьи кости, разбросанные по небу, обглоданные голодом, сожранные мертвецами. Он старается не смотреть наверх и не думать, о том, что может ждать их в Калифорнии. Если Леону очередной раз повезёт, то он не хотел бы снова впутывать туда свою семью. Везде, куда он не пойдет, случаются смерти, катастрофы и эпидемии — падшего ангела изголодавшаяся по событиям Вселенная ведёт на очередную бойню. Их место назначения — иллюзия выбора, шутка, которой все придерживаются. Они катятся дальше на металлической коробке в пустоту. Ему кажется неправильным своё существование в принципе — Леон сомневается в себе и во всём, что видит вокруг, всю дорогу от Денвера до Ричфилда: он с удивлением смотрит на свои руки, управляющие машиной и не верит, что они — его. Он так и говорит Лили, когда они сидят в номере дешёвого мотеля где-то на окраине Юты. — Мне кажется, я должен был умереть в двадцать один. Лили смотрит в ответ с мешком понимания в глазах и прикосновениях; она берёт его ладони в свои, не давая беспокойным пальцем дряпать заусенцы, прослеживая костяшки и фаланги, переходя на кисти рук, бицепсы, локти, обвивая их вокруг себя, обнимая Леона подушкой безопасности — ты здесь, я здесь, ты чувствуешь живого человека; это всё реально — впаянная между строк тихая любовь и шанс на спасение. Лили не говорит «я знаю», хоть и имеет это в виду, когда берёт его лицо в ладони и мягко целует в губы, в нос, в щёки, несильно надавливая, чтобы он опустился на подушки — в груди непривычно искрится, надламливаясь с треском, отпуская импульсы гулять по венам: Леон проводит пальцами по её бёдрам и, кажется, чувствует себя немного живым. Машина всё же глохнет на подъезде к Лас-Вегасу — уморительно совпадение, очередной знак от отца Космоса — они вылезают из салона и задумчиво смотрят на забавные скалы вдалеке. Практически буддийское молчание нарушается неловким покашливанием и вопросом: — Так чё мы теперь делать будем? — Лили хмурит брови, все остальные гипнотизируют горизонт. Она раздражённо сопит и поворачивается к Леону: — Скажи, что ты умеешь её чинить? Леон умиротворённо вздыхает, как будто резко познал дзен и собрался покорять калифорнийский пейзаж пешком: — Не знаю, зай, не разбираюсь в этом. Лили кипит от нагревающегося всё больше солнца, пока проезжающая по шоссе пара благодетелей не останавливаются рядом с ними, и пока один из них не предлагает покопаться в их двигателе. Через десять минут дурацкий Логан снова заводится и Леон хитро улыбается, глядя на неё, как будто всё это был его многоуровневый функциональный план на такой случай, а не тот факт, что он просто смирился с неизбежным. Лили круглит глаза в ответ и заскакивает в машину — не ей удивляться с Леона Кеннеди.***
Лос-Анджелес, в виде приветствия, бьёт их с размаху под дых. Западный Голливуд убивает чистый воздух вечными пробками, где ухоженные магазины с дорогими витринами, бизнес центры, школы менеджмента — разбитое солнце на стеклянных крышах — накладываются, пересекаются с азиатскими пошарпанными забегаловками, базарами с душистыми специями, запах которых кружит голову с улицы, коврами в комнатных помещениях с настойчивыми продавцами, одинаковыми фигурками Будды на прилавках — китайский, арабский и английский наслаивались друг на друга, выпихивая себя на видное место, разгоняя какофонию в звуках, в буквах, в запахах. От этого всего кружится голова. Они буксуют по несколько минут раз в полчаса, дергаясь на каждом окне в ряде машин, которые могут увидеть с этого места, куда их занесла мертвая пробка. Леон готов молится всем богам, чтобы Рено не развалилось при очередном резком рывке. Салон мрачно молчит, чтобы, видимо, не испортить магию автомобиля и не остаться в раз с одним рулём в руках — или молятся тоже. Из пробки они выбираются под вечер — злые и недовольные, запечённые на солнце в металлической консерве, и мечтают о море. Санта-Моника продувается влажными ветрами и треплет пальмы зарождающимся где-то в океане штормом — они находят идеальное место, чтобы остановится и первый раз за несколько дней по-настоящему выдохнуть. Наэлектризованный тяжёлый воздух придавливает их к песку, пока они медленно бредут, разбившись на пары, по остывающему калифорнийскому пляжу, оставляя свои следы на Земле, следы существования, своей жизни — до тех пор, пока их не смоет приливом. Черные волны накатываются на берег с рёвом сломанного двигателя, забирая — отвоёвывая все больше и больше суши, подбираясь к их ногам. Леон заправляет её растрепавшиеся ветром волосы за уши, она курит, прикрывая огонь руками — чёрное пятно длиной в тысячу семьсот миль расползалось между ними и останками Ракун-Сити. От этого хотелось кричать. Они молчали. Небо раскалывалось в стороны, играясь молнией, но не выливая на них ни капельки дождя, дразнясь и беря на слабо этим своим «побежите ли вы в укрытие, если я такой страшный и могу вас намочить до нитки и снести ветром; или вам попросту некуда прятаться». Человечество упрямо сидело по последнему утверждению. Океан призывно шумел, завлекая к себе, затаскивая не сопротивляющихся и слабых к себе в глубины, — Леон не поддается искушению и накидывает свою куртку на плечи Лили, песок противно прилипает к пальцам, не давая дотрагиваться и миллионы световых лет проходят на этом пляже, пока Лили ему благодарно улыбается и легонько кивает. Леон проверяет наручные часы — стрелка дошла до семи утра, — и с каким-то зарождающимся страхом смотрит на не-светлеющий горизонт. По его ощущениям они сидят так примерно полтора часа, по времени — все семь, по световому дню — они застряли в бездне без солнца, которое никогда не взойдет правильно и никогда не сядет, потому что его уничтожили тучи и песок, поглотили в себе, как обычно поглощает беспощадная пустыня — тела никто не находит. Лили чувствует его маленький ужас, который он усилием давит в себе и смотрит в лицо, поднимая пальцем опущенный подбородок. В его глазах умирал океан, захлебываясь самим собой, в её глазах бушевал штормовой тропический лес, отсылая свои корни по миру. Они не отводят друг от друга взгляда. Они заставляют день стыдливо закрыть шторку и никогда не наступить. Когда они уходили с пляжа — медленно занимался поздний рассвет, разбрасывая лучи по холодному песку Калифорнии, высвечивая два силуэта, хватающихся друг за друга, как за последнюю надежду в давно сошедшем с ума мире. Ракун-Сити больше никогда ничего не увидит — ослепшая старуха, покрытая ржавчиной и пылью, — но Калифорния всё ещё может смотреть на них и огорчаться, и радоваться, потому что люди сложные и загадочные существа и их никому не понять, у них нет законов и физики, которая есть у космических тел, и люди пугают своей недосказанностью и скрытыми строками во взглядах и касаниях; и то, что она дарит ему поцелуй — самый долгий и нежный на свете, путаясь пальцами в чужих волосах, с долей горечи и надежды в утренних лучах умирающего с каждым днём солнца в умирающем мире — это, наверное, очень хорошо.