rot and whore.

Адам корчился от боли и плакал навзрыд. Он не знал, как долго он кричал, когда дверь закрылась, кажется, навсегда. В кромешной тьме было ужасно. Лишь крест некоторое время продолжал светить во мраке, и то, он в скором времени пропал со стены. Стэнхейт быстро понял, что звать на помощь бесполезно. Он остался здесь совсем один, но верил, что Лоуренс совсем скоро вернётся. Парень попытался уснуть, но с выключенным светом, его обоняние обострилось, а слух поймал отголоски капающей воды из под крана. Это было ужасное чувство. — За что мне это, блять, — в отчаяние простонал Адам, поджимая губы. И как ему выбираться, если Гордон не придёт? Конечно, фотограф надеялся на лучший исход его истории, но понимая, в каком состоянии Лоуренс... в голову пробирались мысли о том, что тот может не доползти до помощи. Кажется, он так долго думал об этом, что стресс поглотил его полностью, а организм дал сбой. Его лёгкие то и дело сжимались, а горло заполнял лишь собственный крик и.. накопившиеся рвота. Желчь просачивалась сквозь пальцы каждый раз, когда Стэнхейт старался её остановить. Волна отчаяния прокатилась через его живот, и судороги сжали его внутренности, словно безжалостные путы. Сила, которая никогда прежде не ощущалась им настолько ярко, вырвалась наружу в форме рвоты, слишком резко и неожиданно. А он даже не вспомнил, что последний раз ел. Сначала неприятное чувство горячей пульсации пронзило его желудок, словно что-то неестественное захватило контроль над его телом. Адам пытался сдержать волну тошноты, но она настойчиво взбунтовалась и требовала освободиться. Горький привкус горечи прокатился по его горлу, предвестник беды. Наконец, внутреннее давление стало непосильным, и рвота сорвалась наружу. Желудок, недовольный своим содержимым, вынес приговор - тошнота превратилась в непрерывный поток отвратительной каши. Горькая и густая жидкость вытекла изо рта, окутывая помещение противным запахом. Стэнхейт чувствовал, как каждая мышца его тела сокращается, выжимая из него все, что может. Сопровождаемое звуками рвота изливалась из него с неумолимой силой, оставляя лишь ожог. Этот момент ощущался бесконечным, словно время останавливалось, чтобы наблюдать за его страданиями. Он остался истощенным, с приступами судорог и ощущением полной пустоты. Слабость пронизывала его тело, словно забирая с собой последние остатки энергии. — Сука, — это последнее, что произносит он, прежде чем окончательно притихнуть. Голова кружилась, а приспособленные к темноте глаза уже различали лежащий рядом труп, что провонял и разлагался. Плечо отдавало ноющей болью, тянулось и заставляло кричать от изнеможения. Он уже давно не мог встать на ноги без дальнейшего падения. Они рефлекторно сгибались в коленях и принуждали упасть прямо на холодный и грязный кафель. В ноздри бил запах железа, крови, и гнили. Отголоски разума Адама предполагают, что его рана просто кишит бактериями, которые съедают его изнутри. Хэй, от чего же он умрёт быстрее? От потери крови, её заражения, или обезвоживания? Был бы здесь Лоуренс, он бы придумал что сделать и с раной, и с водой. Но доктор бросил его здесь совсем одного. Проживать последние дни здесь, в углу старой ванной комнаты, наедине с вечностью. И трупом Зэпа. Это одна из самых отвратительных компаний, которые у него были. Адам уже не надеялся на спасение. ... Все что Адам мог делать — это спать. Спать прислонившись к холодной трубе, видеть сон где он выбирается, и просыпаться в холодном поту, осознавать, что он всё ещё находится в этой дыре, и снова закрывать глаза в надежде увидеть хороший сон. Иногда он просыпался от звуковых галлюцинаций. Он слышал, как Лоуренс зовёт его к себе. Слышал, как будто музыка играла в его наушниках. Слышал, как по трубам течёт вода. Лязганье другой цепи в соседнем углу. Это сводило с ума. Адам закрывал уши, стараясь сильно не дёргать плечом, поджимал ноги к телу, и тихо лил слёзы на кафель, забившись совсем укромно. И он снова засыпал в этом положении, чтобы проснуться от дурного сна. Но на этот раз он проснулся от шуршания рядом себя. Очередное видение? — Милая рок-звезда?... — Адам видит знакомое, приятное лицо с угловатыми чертами. Оно смотрит на него проницательным взглядом, таким невинным и глубоким, точно скрывающее за собой что-то очень запутанное. — Ты пришла спасти меня? — его голос охрип, он еле может двигать челюстью. Девушка начинает плакать. Её слезы катятся вниз по щекам, а Адам тянется к ней, чтобы успокоить. Этот жест происходит рефлекторно. Стэнхейт чувствует, что обязан успокоить рыдающую даму. Почему она плачет? Он не может различить её лица во всех деталях: тень от двери падает на них, а то, как она быстро двигается, не даёт уставшим глазам юноши поймать её. Он уже не ощущает боли в плече. Он уже не ощущает плеча, и руки тоже, и туловища. И ноги, особенно правую, которая была окутана крепкой цепью. Девушка молчит, а Адам не может и слова вымолвить. В горле пересохло, а веки еле поднимаются. Он выдавливает из себя последние силы, чтобы повернуть голову в её сторону. Юноша лишь на секунду решает прикрыть глаза, чтобы чуточку набраться сил, а потом снова попробовать успокоить незнакомку, но как только его глаза опускаются, словно на веки надели тяжёлый пресс, пришедшая начинает снова шуршать. Ну же, Адам. Прими это как должное. У тебя нет ни выбора, ни выхода. Это твоя судьба. Ты сам выбрал такой путь. А теперь — страдай, усопший! В глубинах его существа, там, где слова прячутся от посторонних глаз, начинается беспокойство, жгучее желание захватить немыслимый объем воздуха. Каждый вздох мог бы превратиться в драгоценный камешек, который приходится тщательно экономить, будто запас жизни истощается на глазах. Его руки не слушались его. Его голова вертелась, пытаясь снять с себя плёнку, но усталость не позволяла ему сделать это, а сдавленный плач только усложняло работу. С каждым мгновением грудь стягивалась сильнее, словно невидимые цепи сковывали легкие, не давая свободы. Губы начинали дрожать, а сердце, словно гонимое отчаянием, забилось в такт с каждым затрудненным вдохом. Вестник его смерти плотно прижался к голове. И только тогда он понял, что воздух, так обыденно окружающий все, стал для него ценнейшим дарами Вселенной. Он мечтал о нем не как о чем-то само собой разумеющемся, а как о недостижимом сокровище. Его последние движения отдались в ногах, когда он судорожно шумел цепью. Девушка осторожно убрала пакет с его головы, и, удостоверившись в его смерти, произнесла тихое "извини", прежде чем оставить тело у труб, закрывая за собой тяжёлую дверь наружу. Теперь его тело — пустая оболочка, потерпевшая муки, валялось никому не нужное в углу комнаты, так и не освободившиеся от цепей. Теперь он навсегда останется в этой ванной совершенно один, прикованный к трубам, и даже его призрак, наверняка, не покинет это место, уже никогда. *** Дверь открывается со скрежетом, и в проёме появляется фигура с тростью. Лишь очертания его силуэта говорят о том, кто это может быть. Походка неуверенная, какая-то неестественная. Первое, что замечает Гордон по прибытию сюда, так это свою ногу. Точнее что-то смутно напоминающее её. На костях ещё как будто остаются пару кусочков плоти, но он не может детально разглядеть это, или же просто не хочет. Свет не включается. Лоуренс слишком боится видеть то, что осталось от Адама. Впрочем, тусклый свет из коридора мешает ему. В темном и безжизненном углу лежит тело. Кожа на трупе уже начала распадаться, словно покинутый дом, которому больше нечего скрывать. Со временем, процесс отслаивания обнажил более глубокие слои погибшего тела, раскрывая его унылую и утратившую жизненную силу, сущность. Первые признаки разлагающейся плоти видны на поверхности кожи, словно мрачные тени, что медленно рассеиваются по ее контурам. Гордон сразу это заметил, и недовольно прошипел от увиденного. Отслаивание начинается с небольших участков, в частности, Доктор предположил что плечо начало гнить первым. Кожа, когда-то гладкая и живая, теперь потеряла свою эластичность и цвет, став мёртвым холстом. Лоуренс вздыхает. — Прости, Адам, — начинает он в пол голоса, подходя к трупу ближе. Другой труп, лежащий у ног, он пинает здоровой ногой, да так, что тело отлетает в сторону, к зеркалам. Он с трудом присаживается на корточки к другому телу, и медленно поднимает голову, держа за затылок, предварительно надев на руки медицинские перчатки и одноразовую маску. Лицо расплылось в отчаянном и немом крике о помощи. От правой скулы остались только отголоски кожи. Она стала более податливой, и её легко можно было снять как одежду, что отброшена незаботливыми руками. Отслаивающиеся пласты ткани сопровождаются гниющим запахом, который проникает в ноздри и отравляет воздух, словно проклятие. Под этой гниющей оболочкой, тело разрушается и разлагается, становясь предельно хрупким и несостоятельным. И Лоуренс знал это слишком хорошо, чтобы через секунду не набрать воздуха в лёгкие и не всхлипнуть. — Я не смог помочь, — он осторожно кладёт голову обратно на слабые плечи, — я хотел, но просто не смог. — Трость он медленно опускает, а сам окончательно садится рядом, не боясь запачкать дорогое пальто. Доктор с особой лёгкостью подталкивает труп к себе, и молится, чтобы в нем не оказалось насекомых. В принципе, так и происходит, ведь мух здесь совсем не было. Видимо, даже для них это место было столь недоступным. И как при таких условиях, Лоуренс вообще мог поклясться, что поможет Адаму? "Я бы не стал врать тебе, Адам." Лоуренс не хочет думать об этом. Он несколько секунд тупо пялится на затылок трупа, а потом прижимает к губам, и только ткань маски не даёт ему соприкоснуться к облезлым волосам. От трупа исходит вонь. Ему приходится дышать через рот, чтобы хоть как-то снизить ощутимый запах. Пленительно-отталкивающая симфония разложения распространялась на всю комнату, владея воздухом своим зловещим присутствием. Запах, смешанный с сыростью и протухшей кровью, отталкивал и притягивал одновременно. И Лоуренс не мог объяснить почему. Сошёл ли он с ума, или это лишь ложные мысли? Не его мысли? Чьи-то, что ему не принадлежат? Он не знал, но рука, охраняемая тугой перчаткой, кладёт тело на холодный кафель, и, придерживая футболку, начинает разглядывать. Потом на глаза попадается тёмное пятно. Свободной рукой, мужчина осторожно касается раны в плече. Она чем-то напоминает ущелье с трескающимися краями. Внутри тела пуля казалась потерянной когда-то вещью. Её темно-металлический блеск мерцает даже сейчас, сквозь протухшее мясо, когда доктор с особой лаской приподнимает тело под нужным углом. Двумя пальцами он раздвигает складки в углублении, чтобы лицезреть, как инородное тело глубоко проникло внутрь. — Наверное, я не смогу достать её без инструментов, — он слабо давит на рану, и из неё прыснуло пару капель крови, — но я могу попробовать, — чуть тише произносит он, и пальцы с хирургической точностью проникают в рану, стараясь зацепить патрон, чтобы в конечном итоге потянуть его. В голову приходит мысль, что он мог бы точно так же проникнуть в Адама пальцами, если бы тот был жив. У Лоуренса это не выходит. Не выходит достать пулю. Она слишком глубоко проникла в тело, и кожа вокруг постепенно начинала заживать, видимо до того, как Адам погиб. Доктор вздыхает, и вытаскивает пальцы, запачканные в тухлой крови. Он решает не снимать когда-то белую футболку, а оставить приподнятой. В некоторых местах туловище выглядело потрескавшимся. Из-под трещин, словно из недр бездны, выглядывали клочки черной плоти, что не доставляло особого удовлетворения. Мужчина пару раз глядит на тело под ним, и долго раздумывает, а потом решает спешно стянуть с тела протертые джинсы, оставляя лишь одну штанину, ведь он все еще прикован к цепи. Взглянув на голые ноги, Лоуренс провел по коленной чашечке. Разрушенные куски плоти обнажали пурпурные пятна. Кожа была тусклой и безжизненной. Она граничила с болезненным желтым цветом, смешиваясь с оттенками гнили. Гордон думает, что эти ноги ещё могли упасть ему на плечи, а он мог обхватить руками ещё живые бедра. И хотя его тело казалось лишенной живого, человеческого тепла, в ней была странная притягательность. Она была свидетельством жизни, когда-то полной эмоций и смысла, теперь сводимой к бездушной оболочке, из которой исходил амбивалентный запах смерти и забвения. — Я так много думал о тебе, о том, что здесь произошло... — Мужчина притягивает тело к себе так, чтобы оно шлепнулось о него, и Лоуренс думает, как ему лучше сесть. Было бы удобнее, если бы он взял Адама на какой нибудь поверхности, или на чем-то мягком, а не грязном кафеле подвала. В прочем, Гордон придумывает что с этим делать, присаживаясь спиной к стенке, а труп — на колени. И как только усопший оказывается сверху, Лоуренс всхлипывает. Представляет, как Адам мог бы пройтись по его щеке ладонью, сказать, что Лоуренс хорошо поработал, и заслужил "подарок". Он представляет, как Адам мог бы обхватывать его спину, руки, шею, лишь бы быть ближе, лишь бы не упасть со стола, пока Лоуренс находится внутри. Он фантазирует, как было бы прекрасно, если бы Адам мог его поцеловать. Начать с губ, и медленно спускаться вниз по телу, доставляя теплое, почти призрачное удовольствие. Лоуренс мог бы воплотить все свои гребанные фантазии на нём. Ох, как бы он хотел ощутить мягкую плоть вокруг себя, вжимая Адама в кровать, не жалея, терзая, уверяя, что все будет хорошо, даже если пойдёт кровь, даже если будет много крови. Он поворачивает тело спиной к себе, и хватает за внутренний сгиб колена, принуждая оболочку раздвинуть ноги как последняя шлюха. Брюки кажутся тугими из-за эрекции, и Гордон не знает, как поступать. Осквернить труп, кончив на него, или в него? В любом случае, он просто хотел побыть с Адамом. Просто хотел быть с ним. Ну или хотя бы с тем, что осталось от него. Снять нижнее белье с тела оказывается не такой лёгкой задачей, но Лоуренс с ней справляется, и мычит, когда он опускает тело обратно к себе на колени так, будто это Адам сел на него сам. Вниз он не смотрит — совершенно. Его взгляд направлен вверх, где-то в потолок. Одна рука держит труп за талию, а другая спешно расстегивает брюки и опускает бельё ниже, только для того, чтобы высвободить эрекцию. Холодный воздух режущим прикосновением охлаждает его. — Адам, Адам.. — глупо стонет Лоуренс, нащупывая презерватив в кармане пальто. Ему приходится на пару мгновений отпустить труп, чтобы натянуть презерватив на горячую плоть. Вновь коснувшись тела, ощущается холод, который проникает сквозь одежду и кожу. В этом касании нет ответа, лишь молчаливое воспоминание о том, что когда-то это было живым существом, дышащим и чувствующим. Лоуренс сожалеет, может не так сильно, но сожалеет. Иначе он сейчас не проникал бы пальцами в мертвое тело Стэнхейта, словно подготавливая перед интимом, словно Гордон может причинить ему боль без растяжки. Холодная плоть обволакивает его пальцы, а податливое мясо повторяет все движения его фалангов. Каждый раз, когда он сгибает пальцы внутри, в голове проносится скулеж Адама. Тот, который он слышал, когда впервые потрогал его. Ещё тогда, когда он уползал. Лоуренс не думал, что в последующие дни может удовлетворять себя, вспоминая эти мольбы отчаянного человека. Пальцы он вынимает совсем аккуратно, а потом, выдыхая, слепо насаживает тело на себя. Это получается не с первого раза, и Гордон уверен, что Адам посмеялся бы с его неуклюжести в сексе, но только не с собственным трупом. Доктор решает приподнимать тело, держа его за ноги, и цепь недовольно звенит, когда он в первый раз опускает его на себя с характерным шлепком. Он прямо там. Прямо там. И даже смазкой пользоваться не пришлось. Тело то поднимается, то опускается. Лоуренс не задаёт определённый темп. Он делает все импульсивно. Интуитивно. Подобно животному. Так, как считает нужным. Мужчина несёт брехню о том, насколько Адам хорош, пока вонь его плоти впитывается с рабочую одежду доктора. Гордон прикасается к его шее, затылку, лопаткам и снова шее, имитируя небрежные, страстные поцелуи, мечтая, нет, желая, чтобы его поцеловали тоже. Контраст горячего органа и совсем холодной плоти сводил его с ума. Стэнхейт даже не сжимался. Он не мог. И из-за этого Лоуренс спокойно входил и выходил из него, плавно и под тем углом, под которым ему будет удобно. Адам даже не мог возразить, Адам был бесполезен в этой ситуации. За то его тело приносило необъяснимое удовольствие Гордону, даже такое мёртвое и холодное. Такое, где на конечностях он уже мог видеть белые кости, а на голове почти не за что схватиться. Цепь звенит яростнее, когда Лоуренс совсем вжимает труп в себя, притягивая его так, будто он может уйти от него. Этот звук лишь подливает масла в огонь, а в голове образы обнажённых женщин сменяются картинками обнаженного Адама в самых отвратительных позах, которые Гордон только мог себе представить. Он кончает, вспоминая о всхлипах Адама, и сам протяжно стонет, закрывая глаза и поджимая губы в экстазе. Горячая жидкость течёт прямо на него самого. Переживает ли он об этом? Будет ли он ощущать вину за это? Понесёт ли он ответственность, если кто-то узнает? Насколько лицемерно он поступил, сделав это? Лоуренс никогда не был хорошим человеком, а после этого он точно не сможет смыть с себя грех дома, пытаясь вычистить трупных запах с одежды и своего тела в душевой кабинке, ведь он намертво въелся в него, и не отпустит до конца жизни, цепляясь за плечи, руки, шею. И Лоуренс будет носить эти оковы как знамя, о котором тот никогда никому не расскажет. Он никогда не попадёт в рай, и он уже не думает о нем. Это выглядит комично, когда Гордон с особой лаской и аккуратностью ювелира натягивает на труп одежду. Будто родитель. Его плоть продолжает отслаиваться, но Лоуренс делает вид, будто не замечает этого. Он гладит тело по щеке, благодаря за новые ощущения, и ему нужно некоторое время, чтобы найти в полумраке наспех отброшенную трость. Это не было его лучшим сексом за всю жизнь, но его он запомнит на всю жизнь.