Апофеоз

Конец. Большими черными буквами, кривым готическим шрифтом посреди экрана. Пафосно, как в старых фильмах времен черно-белого кино. Изану тошнит от этого дерьма, проецируемого мозгом. Но поделать с навязчивыми насмешливыми мыслями сейчас — нечего. Последняя передача от Томан на его личную рацию пришла десять минут назад. Манджиро Сано полным пустоты голосом сообщил одно: военные победили. Альянс пал, а значит, пало и Токио. Конец. Подтверждением этому вторит голос Коконоя, сейчас гулкий и прорывающийся сквозь вату. Он что-то говорит. Что-то кричит про военных, про бомбардировку. Но к чему это сейчас? Курокава ненавидит проигрывать. А это… Поражение. Взмах катаны прерывает речь уже бывшего помощника. Зазубренное лезвие входит в плоть как в масло, прорезает, оставляя кружево ошметков. Кровь брызжет фонтаном, она заливает удивленное лицо. Застывшее вечной предсмертной маской. Нетронутое шрамами лицо навечно замерло в безмолвном удивлении пополам с тревогой. Хаджиме не успел даже испугаться — об этом уж Изана позаботился. Раз не смог привести к победе, значит, принесет безболезненный конец. Последний подарок тому, кто боялся боли. Тело оседает на пол, безжизненной тряпичной куклой опускается, и смотреть на это невозможно. Он подхватывает легкую ношу в последний раз и со всей осторожностью усаживает подчиненного — уже бывшего — в кресло. Поправить отросшие волосы, коснуться лба невесомым поцелуем — все, чтобы запомнить этот последний момент. У него не рвет душу, сердце не разбивает на тысячи осколков. Лишь гнев на собственное бессилие поддерживает томление в душе. Курокава подхватывает отложенную катану и затыкает пистолет за пояс. Нет боли и страха. Просто принято решение: он всегда высоко ценил свои фигуры и никому не позволит смести их небрежно с доски. Это дань уважения к тем, кто следовал его приказам и подчинялся безоговорочно. Последнее, чем генерал может отплатить своим пешкам перед лицом конца. Шаг. Ещё один. Дверь закрывается за спиной без стука. Изана знал, что встретит его следующим. Знал и потому не хотел заходить в общий зал. Но это было необходимо. Это было честно по отношению к тому, кто доказал свою преданность делом, не размениваясь на слова. Короткий взгляд и, кажется, понимание. Харучие приподнимает уголок губ выше, в косой улыбке, поиск что меня не умеет. — Пора, да? И ответить на такой простой, но при этом сложный вопрос он просто не в состоянии. Кивок. Ответ короткий, ёмкий, больше им обоим сейчас и не нужно. Санзу поднимается во весь рост, и это сейчас играет злую шутку. Они оба это понимают, как и понимают тот факт, что на коленях Хару смотрится просто великолепно. Пальцы скользят по щеке в неприкрытой ласке. Откровенной, а потому запрещенной ранее, но возможной сейчас. Большой палец давит на нижнюю губу, и Санзу распахивает рот. Доверчиво, бессловесно — как и положено верному псу короля. Дуло пистолета, холодное, длинное, за что он извиняется коротким шепотом, входит глубоко. Упирается в заднюю стенку горла. Интимно — до одури. Но в последний раз можно. Сегодня им можно все. Изана убирает оружие в сторону и коротким поцелуем касается лба, едва прикрытого цветной челкой. Ничего. Так и нужно. Уже отработанным движением он закрывает пустые глаза, потерявшие всю опасность и игривость. Это было самым болезненным из запланированных дел. Самое тяжёлое, как ему казалось, позади. Оно не принесло боль и отчаяние, лишь горечь: он оказался повержен, как и все, кто сделал свою ставку на него. Лишь едва подогревалось самолюбие мыслью, что победителя здесь не было. Рядовые почтительно кланялись на всем пути. Кто-то провожал взглядом, недоумевая. Никто не проронил ни слова. До этого момента. — И-за-на, а тебя-то я и ждал, — широкая ладонь, украшенная иероглифом, смотрится на тонкокостном плече неправильно. Сама эта мысль о неправильности преследует Шуджи. Тот скалится, открывает было рот, чтобы продолжить, но проглатывает слова вместе с гиеньим смешком, так и не сорвавшимся с губ. Не время. Чутье вновь не подводит Ханму. В глазах нет презрения, только заледеневшая, позабытая почти за годы скука. Игра кончилась. Спектакль больше никогда не покажут на сцене. — Это было интересно, — он бросает коротко, и Изана понимает: сейчас здесь от него ничего не зависит. Морозное прикосновение к горлу не даёт ответить. — Ну, бывай, — Ханма разворачивается, словно ни в чем и ни бывало, и просто уходит, махнув рукой. Он уходит, чтобы никуда не прийти и никуда не вернуться. Просто такие как он подыхают в подворотне в гордом одиночестве, заканчивая последнюю пачку сигарет на весь квартал. И кто Курокава такой, чтобы чинить препятствия свободолюбивому Богу. За эти годы он научился уважать чужой выбор. А уж выбор того, как умереть, тем более. Долговязая фигура пропадает, словно ее никогда и не было. Под шорох одежды и звон цепочки. Ему осталось не так много. Времени, сил, людей. Кто знает, когда все кончится? Этим парадом руководит не он. И это. Бесит. Как бесит и то, что Ран с Риндо вновь где-то затерялись. Приходится потратить добрые четверть часа прежде, чем эти двое находятся на кухне. Настороженные. Дикие звери всегда чуют подвох, а за эти годы Изана их так и не приручил. Прикормил, привязал к себе, но не приручил. Ему никогда не нравились комнатные хищники. Но сбежать нельзя. И, кажется, они это понимают. Понимают или чувствуют, это не имеет значения. Значение имеет лишь тот факт, что во лбу младшего из братьев расцветают сразу два отверстия. За себя и за старшего — Курокава знает, нельзя не броситься на защиту того, с кем провел полжизни или, не дай ками, всю жизнь. Уж он-то знает, а потому разряжает всю обойму в Рана сразу же, пока тот не осознал потери. С ними нельзя было говорить. Диких зверей, вкусивших плоть, нужно отстреливать. И он знает: секунда промедления могла очень долго ему стоить. Прощание с Хайтани было бессмысленным. Они бы не поняли, он бы не принял их отказ. Ему не хватает лишь бледного коня. Все остальное он выдерживает точно. «Иди и смотри», — говорит сам себе Изана за неимением других действующих лиц. И он идет. И он смотрит. Смотрит в лица тех, кто не достоин умереть чисто и спокойно, смотрит в лица тех, кто даже не догадывается. Елеем на рану — избранные им догадались. Кто-то умом, кто-то волчьим чутьем, кто-то на уровне инстинктов. Кто знает, к какой категории принадлежал Мучо? Гадать — бессмысленно. Спрашивать — тем более. Он стоит на коленях, раздетый по пояс, и Курокава понимает все с первого взгляда. Иного исхода быть не могло: Мучо предан своему королю, а единственный, кто достоин сопроводить его в чистую смерть — как раз король. С коротким поклоном он протягивает катану, и не принять ее было бы полнейшим неуважением по отношению ко всему, что было сделано ради него. По его указке. Отточенная, сбалансированная, идеальная. Таким оружием может управлять только истинный мастер, и в его руке она лежит правильно. Он не японец, но понять, что сейчас нужно сделать, можно едва ли не инстинктивно. Ясухиро закрывает глаза и заносит танто. Одно движение, и тонкая алая линия рассекает мускулистый живот, без того украшенный шрамом. Изана сейчас не король. Сейчас он — кайсякунин. Он следит, как кровь заливает пол, и взмахивает катаной. Обязанность каясякунин завершить жизнь человека так, чтобы не обесчестить. И он справился с возложенной обязанностью. Тонкий кусок кожи предотвратил падение позора на жизнь их обоих. Для кого-то это могло быть бессмысленным в ситуации, когда жить осталось всего несколько часов, но Курокава уважал желание своего преданного человека. Кровь стекает с лезвия меча, и он принимает этот прощальный дар. Пусть привычная руке зазубренная красавица с ним уже давно, но дальше он пойдет с этим мечом с изукрашенным напутствием лезвием. Он не вчитывается, но может сказать: это пожелание, чтобы рука разила точно. Как раз то, что ему нужно. Перед встречей с Какучо. Тот находит его сам — как и всегда. С Хитто иначе не бывает. Он приходит в нужный момент и встает за спину, где ему и положено быть. Но сегодня особенный день. Они стоят лицом к лицу. Изана всматривается в до боли знакомое лицо, ищет в нем — что? Признаки неодобрения? Такого не будет никогда. Лишь кивок головой. Лишь поклон — принятие. И обещание последовать, даже если мир вокруг рушится и падает под ноги. Совсем не так, как хотелось. Когда-то давно это все могло бы кончиться тоскливо, но жизнь вносит свои коррективы. И они лишь стоят друг напротив друга и смотрят, заканчивая последний в этой жизни безмолвный разговор, в котором ни единое слово не нужно. Ни единый звук. Они понимают друг друга иначе. Хитто вскидывает руку и кладет ее поверх тонких пальцев Изаны, лежащих на рукояти пистолета. Ему даже не нужно ничего делать. Это самое легкое, что ждало его сегодня. Всего лишь спустить курок под легкую и ненавязчивую улыбку на расслабленном лице — такое редкое выражение у его самого преданного помощника. Последователя. Или?.. — Прощай, — он касается пальцами шрама и ведет вниз, закрывая опустевшие глаза. — Друг. За спиной остается еще одно тело, а за душой нет больше ничего. Он свободен настолько, что от этого тошнит. Расправить бы белые крылья, да за время их растерял. Лишь сесть на подоконник и остаться — никуда уже не улететь. Ему и не нужно. Судьба решила все за них, сведя любые усилия на нет. Судьба решила все за него, спутав карты, но не устроив хаос на шахматной доске. Курокава сделал все, чтобы фигуры аккуратно были уложены в коробку для следующей партии. А сам гроссмейстер… Встретил алый рассвет, красок в которого добавили небрежным мазком те, кому этот город не принадлежал. Облако взрыва на горизонте поднялось ввысь, заслоняя встающее солнце, и на секунду это сожрало его бледность, наполнило красками. Катарсис, переросший в апофеоз за мгновение. Катана опускается. Глаза закрываются. Таймер остановлен. Ничья, чертова сука судьба, тебе не выиграть.