В конце

Рут Хоук и млела, и робела, и лопалась от ощущения смелости и всемогущества. Все это — от одного прикосновения. Все это от взгляда, горячего, горящего, от эмоций, которые разрывали надвое и так двойственное существо Андерса. В любом другом случае это выглядело бы нелепо, ломко, до смешного драматично. Не хватало только ручку ко лбу приложить для полной театральности: ах! Я уйду! Я не смею быть с тобой, Хоук! Но каким-то образом у Андерса этот жест получился не смешным и не театральным. Может быть, от искренности? Он не ломался, не строил из себя невинность, а действительно разрывался между тем, чего очень хотел и тем, что считал правильным и достойным. Конечно, она его удержала. Не ожидала только... что он не может вести себя в этом смысле как человек. Любому мужчине было бы свойственно попытаться сдерживаться. Попытаться казаться круче, серьезнее, мужественнее. Просто чтобы защитить свое хрупкое мужское эго. Но этот конкретный мужчина был еще и духом. Существо эмоций, которому невдомек человеческие условности или мысль о том, что искренность может быть нежелательна. От одного ее прикосновения Андерса перекрутило, выбило воздух шумным дыханием, согнуло плечи в болезненной сутулости, будто он собственным телом пытался это же тело удержать, и тут же — рывок вперед, жадный, сильный, слезливый и рычащий, со стоном удовлетворенного облегчения и одновременно стоном поражения и горечи. И губы были такие же — жадные, мягкие, грубые, требовательные, ласкающие. Язык, который проник ей в рот уверенно, полно, требовательно, облизывающий полость ее рта широкими мазками. Казалось бы — далеко не приятный поцелуй. Но он облизывал ее, заглатывал ее, и оторвался с судорожным вздохом и стоном человека, выжившего в пустыне и испившего воды. Человека, который почти умер от удушения и вдруг вздохнул полной грудью. Ошеломленная Рут, не успевшая ухватиться ни за одну эмоцию — ни за брезгливость от странного поцелуя, ни за влюбленную мягкость в груди, услышав этот стон, эту мольбу и потребность в ней, прильнула к нему уже сама, больше не пытаясь размышлять. Все, что ему нужно. Все что угодно... И откуда-то появился не раздираемый от эмоций и потери контроля одержимый, а мужчина. Человек. От ее отклика все будто встало на место, устаканилось и тут же взметнулось бурей, но уже человеческой, а не теневой. Второй поцелуй, через две секунды после первого, был сладким, был мастерским, был нежным. Все еще стонущим, пыхтящим и рычащим, но уже с медленным и соблазняющим, легким движением языка, уверенным и нежным посасыванием губ. Сводящим с ума и разжигающим тело. Его пальцы ласкали ее лицо, как драгоценность, его сбитое дыхание говорило о потребности, его тело прижималось в теплом обещании совершенства, его запах, уникальная смесь мужчины и его магии, обещали исцеление души и тела, а каждое движение опытных губ уверяло ее в том, что с каждой секундой ей будет лучше, слаще, дальше, больше, томительнее, горячее, быстрее, глубже, пожалуйста, люблю, люблю тебя... ...Я мечтал о тебе три года... Андерс, не уходи, я люблю, люблю, люблю тебя! *** — Андерс, не уходи, будь добр. Он поморщился, слегка раздраженно мотнув головой, но покорно отошел от тропы, которая уводила прочь от пещерного комплекса, в котором они обитали в данный момент. Наверное, он хотел глотнуть свежего воздуха, или ощутить солнечные лучи на коже, чтобы взбодриться и дать себе перерыв. Чего бы он там ни хотел, Андерс просто вернулся к работе, к сделанному наскоро и из подручных материалов алхимическому столу, на котором готовил аптечки, припарки и зелья. Хоук не смогла заставить себя сделать голос хоть капельку теплее или любезнее. Казалось, что горло сковало льдом и поэтому слова получаются такими ледяными. Заставить себя смотреть на него тоже было трудно, но необходимо для самой же себя. Столько лет она искала оправдания своему отношению к происходившим с ним изменениям: «ему тяжело», «он борется со своей одержимостью и концентрации не хватает», «он все еще говорит разумные вещи, наслаждается едой и сексом, лечит друзей и любит и их, и меня, он все еще Андерс, и ему тяжело». Все это — видя физические признаки одержимости, которые с годами проявлялись все сильнее. На самом деле в одержимых ее отвращала именно эта главная деталь: в моменты эмоционального всплеска их кожа покрывалась светящимися трещинами. И ты очевидно видел, что тело человека, это лишь кожаный мешок, хрупкий, тянущийся, способный разорваться сосуд, который сдерживает что-то невообразимо большее и более страшное, вот-вот готовый разлететься на кровавые клочки и выпустить это нечто в мир. С Андерсом было так же. Как в церкви, когда погиб его старый друг. Как в подземельях, когда Справедливость едва не убил Элу. Как в Виммаркских горах, когда он сопротивлялся зову Корифея. После взрыва Церкви это свечение больше не уходило. Оно пробралось в самые глубокие морщинки, что были на его лице и теле, затаилось там — у глаз, на сгибах рук и ног, между пальцев, на линиях ладоней. Поэтому она заставляла себя смотреть на него. Напоминала себе, что Андерса больше нет. Теперь это Месть, носящий тело Андерса, как костюм. И нужно было бы его убить, но она так сильно любила Андерса, что... Она обещала ему, что будет рядом и будет его защищать до самого конца. А конец все не наступал и не наступал. Андерс, какая-то его часть, все еще существовал. Раньше, когда они спали с ним (и она точно знала, что он испытывает эмоциональный всплеск, радость, любовь), свечение никогда не охватывало его кожу. Будто дух стеснялся оказаться с ней в одной постели. С ней всегда был только Андерс. И он сейчас жив потому, что в тот день посреди горящего города, шока от взрыва, с рушащимися обломками за спиной, на дело своих рук в поражении, горе и принятии собственной казни, смотрел Андерс. Усталый, отчаявшийся, сломленный, в ужасе, в страхе от того, что еще сможет сделать, и все равно пытающийся придать осмысленность и логичность суровой необходимости своему поступку. Все это было человеческим. Избегал смотреть ей в глаза, срывающимся голосом просил о смерти, сутулился, будто самим собой пытался себя же остановить — это был Андерс. Это был человек, которого в опустошении оставил дух на некоторое время. И Рут не смогла его убить. Она убила бы Месть, убила бы Справедливость, но не могла убить Андерса. Но и оставить Месть бродить в одиночестве тоже не могла. Теперь это стало ее ответственностью. Она оставила Андерсу жизнь ценой заточения их обоих. Они замерли в странных недоотношениях, в странном молчании, в странной невозможности даже смотреть друг на друга, в ужасающей холодной вежливости. Она не могла даже в туалет отойти так, чтобы не пришлось стреножить его. Она пользовалась рунами удержания, теми самыми, которым Андерс же ее и научил. Они могли дать ей десять-двадцать минут, если нужно было отойти от него. И все это было вежливо — она вежливо и ровно просила встать спокойно, сообщала, что собирается связать его и зачем, а он спокойно и покорно замирал, слегка кривя губы в отдаленном раздражении. Но позволял, молчал, терпел, ни разу не возразил. Мог только не менее вежливо и ровно попросить об отсрочке, например: «давай через пять минут, я хочу долить эту партию зелий». И за все это время ни один из них не поднимал важной темы. Ни одной из сотни важных тем. Когда они уходили из Киркволла, Рут думала, что будет не меньше недели орать на него и допытываться, понимает ли он, что сделал. Уходя из города, она заставляла себя делать шаг за шагом и прокручивала в голове все то, что собиралась ему сказать, все, что собиралась спросить. Но чем больше ее внутреннее возмущение и боль формировались в связную речь, тем яснее становилось, что произносить вслух просто... нечего. «Ты проклятый лицемер! Как ты мог так мучиться из-за того, что едва не погубил Элу, когда с таким спокойствием погубил куда больше невинных?! Не просто сопричастных, как она, а истинно чистых и не виноватых! Ты подумал хоть об одном ребенке в городе?!» И ответ на это приходил сам собой. Он, может быть, испытывал не меньший ужас и омертвение, чем она (и, возможно, даже больший), при взгляде в полные страха и слез глазенки тех немногих детишек, которых они встретили в толпе бегущих после взрыва церкви людей. И еще большую разрывающую нутро боль и чувство неправильности и нереальности происходящего при виде маленьких тел на улицах. Но если для нее при слове «ребенок» рисовался нейтральный образ любого малыша на любой улице, держащегося за юбку матери, то для него это слово ассоциировалось с образом напуганного и силком утащенного в Круг маленького существа. Он спасал свой собственный образ детей, пожертвовав остальными. Пожертвовав, в понимании Мести, немногими в угоду будущим массам спасенных малышей. Так что же он мог ответить на вопрос: «как ты мог убить детей?». На это не могло быть ответа. «Скажи, когда ты месяц за месяцем вынашивал свой план и спал со мной, ты смеялся надо мной? Считал меня дурой? Или хоть на секунду побеспокоился о том, что со мной сделают после взрыва? Побеспокоился, что Мередит вспомнит с кем ты жил, и ее храмовники придут за мной? Что мне может не хватить сил биться с ними, и они казнят меня, как соучастницу? Или тебе было наплевать?!» Она вспоминала, каким идеальным во всех отношениях партнером он был в последние годы. И понимала, что он не считал ее дурой. Что он, несомненно, переживал о том, что же станет с ней. И понимала, что когда он становился все нежнее в последние месяцы, он, оказывается, мысленно прощался. Смаковал их близость, запоминал эти моменты, чтобы памяти о них хватило на то время, короткое или долгое, что ему оставалось после его деяния. Поэтому предыдущие вопросы отпадали сами собой, и на смену приходили отчаянные, даже в мыслях окрашенные истерикой, рыданиями и сердечной болью возмущенные восклицания: «А мне ты не оставил даже такой возможности! Ты любил меня достаточно, чтобы смаковать меня для своей собственной памяти, но недостаточно, чтобы выбрать будущее со мной. Ты выбрал не меня. Ты упивался нашей любовью, сознательно готовясь ее оборвать, не желая бороться за нас, и наше будущее, наше личное будущее, реальное, а не окрашенное мечтаниями о свободе и свободной любви. И не дал мне возможности специально запомнить наши идеальные мгновения. В последнюю нашу ночь ты знал, что она последняя, поэтому она была такой необычно для нас долгой. Ты все это делал медленно и вдумчиво и запоминал. А я не имела возможности узнать, что целую тебя в последний раз, и запомнить это до микросекунды!» И все это возмущение порождало одну чистую, ясную и спокойную мысль-осознание: это все правда, с которой ничего нельзя поделать. Он выбрал не ее. Да. Она была важна, но, как Андерс и предупреждал, не важнее его священной миссии. Так бывает и в других парах: я люблю тебя, но не откажусь от чего-то важного для себя. Я не буду любить тебя ценой потери себя. Это не ново, пусть и больно — признавать, что тебя и твоей любви оказалось недостаточно, чтобы удовлетворить и сделать счастливым своего партнера. Больно, но... это было осознание, которое гасило необходимость вопросов. Зачем говорить ему это в лицо? Что он мог ответить? «Когда ты заложил взрывчатку и шел обратно по городу, ты смотрел на дома, которые тоже наверняка завалит? Ты смотрел в лица их жителей?» «Ты желал, чтобы Фенрис был дома, когда Церковь по соседству взлетит на воздух? Ты хотел, чтобы его особняк сравнялся с землей вместе с ним самим под обломками? И чтобы Изабелла была в этот момент у него?» «Ты испытывал желание предупредить Авелин о том, чтобы она не вздумала вдруг направить Донника в патруль у Церкви в решающий день? Или тебе было все равно, если и второй ее муж погибнет?» «Ты хотел бы, чтобы Себастьян в тот день стоял рядом с Эльтиной?» «Отдавая Варрику последнюю личную вещь, ты думал каким-то образом позаботиться о том, чтобы он в этот момент не пошел по делам в поместье Бартранда?» На эти вопросы не могло быть нормальных ответов, да они и не требовались. Ей не было нужды слышать (было бы страшно услышать) ни оправдания, ни признания порочности злодейской натуры, ни слезливые сожаления или раскаяние. Поэтому ничего не было произнесено вслух ни сразу после, ни сейчас, ни еще в течение года. Только замершие в ледяной вежливости два че... человек и одержимый. За прошедший год больше всего удивляло то, что Месть покорно терпел это. Хоук не сомневалась, что ему достало бы сил сразиться с ней и даже победить, возможно, если бы он того захотел. Но он позволял вешать на себя все более строгие правила и запреты почти безропотно. Иногда Рут думала, что устанавливает все новые ограничения, просто чтобы рассердить его, вызвать эмоции, понять, что именно за существо перед ней. Но Месть принимал все с ледяным, бесящим спокойствием и лишь иногда, в минуты особо заковыристых ее заскоков, глядел на нее со странной, почти презрительной насмешкой. Так никогда не глядел бы Андерс. И безропотным он бы тоже не был. Сегодня было точно так же. Вот почему она не разрешила ему выйти на солнышко? Потому что мстила существу, который убил ее любовь и держал в заложниках останки? Ведь Андерс все еще был там. Его запах иногда возвращался. Его сутулая беззащитность, его симпатия к котам. Его больной, потухший, страдающий взгляд иногда проскальзывал в обычно бесстрастных глазах, похожих на застывший янтарь. Иногда Месть вдруг будто задумывался, замирал, глядя в пустоту, а потом (это случилось лишь трижды за прошедший год) сиплый шепот, не ледяной, не ровный, а человеческий и срывающийся, вдруг звал ее: — Рут, любовь моя... ... — Рут, любовь моя... — А? Андерс поглядел на нее из своей старой оболочки, ссутулившись и устало хмурясь. Но заговорил быстро, будто боялся, что у него мало времени. Напомнил ей его усмиренного друга в храме много лет назад. — Скоро мы уйдем. Мы не решили, когда именно, но плоды нашего деяния созрели достаточно, и мы должны развивать то, что начали. Чем бы это ни кончилось. Это все, чего хочет Месть, и это все, что осталось у меня самого. Рут с холодным удивлением усмехнулась: — Уйдешь? Интересно посмотреть, как ты попробуешь. Отдаленная тень былого Андерса поглядела на нее с легкой насмешливостью и вызовом: — Попробуем, и у нас получится, не сомневайся. Или ты думаешь, что мы оставались здесь из-за трусости перед тобой? Мы не ожидаем легкой победы, но мы можем тебе сопротивляться, мы сможем с тобой биться, если придется, и, уж прости, сможем победить. Мы были здесь потому, что вы с Андерсом любили друг друга. Мы появились из сознания человека, который любил, и сознания духа, который впервые осознал себя вне Тени в теле преданного мужа. В сознании Справедливости навсегда оставалось убеждение о непреложности долга перед супругой, а в сознании Андерса никого иного своей супругой он и представить не мог. Поэтому Месть выбирал подчиняться тебе, любить тебя, оберегать тебя. Быть твоей тенью до той поры, пока не нужно будет вернуться к тому делу, ради которого он и появился. Мы слышали о созыве Конклава. Мы маг, прошедший испытания, имеем право и будем там. Должны там быть. Рут страдала, слушая родной голос, видя, как почти потухли, почти исчезли светящиеся черточки на его коже. С ней говорил Андерс, он сам, вне всяких сомнений. Он был здесь, а она так скучала и тосковала по нему. Так любила и так презирала его и себя. Но говорил он о себе во множественном числе. Рут отвернулась, без интереса разглядывая, как соцветие эмбриума покачивается на ветерке. — Зачем тебе там быть? Чтобы мстить? — Да. — А себе ты когда отомстишь за всех тех в Киркволле, кто заслуживает отмщения? А за меня кто отомстит? Ответом ей было долгое молчание, и она уже было подумала, что ответа не будет вовсе, но Андерс хрипло и тихо пообещал: — В конце. Рут только рассмеялась жестоко: — Ой ли? И что же будет? Простая смерть? Это в вашем представлении достойная месть, которая все исправит? — Месть не должна ничего исправлять. Она должна просто быть. Женщина в сердцах огрызнулась: — Кол в жопе у тебя должен быть, глядишь и шило вертеться перестало бы. Тьфу! И, как ножом ей по сердцу, Андерс в ответ на это весело рассмеялся. Смехом настоящего Андерса, которого почти больше не было и уж точно больше не было у нее. *** Ей хватило сил удержать его до Конклава. Теперь его месть была направлена и на нее, но на Конклав он не попал. А после им даже прятаться больше не приходилось. Начавшийся хаос заставил их думать о ее выживании. И не как отступницы в мире Кругов и храмовников, а как отступницы в мире безнадзорных магов, безнадзорных храмовников, в мире, где убийство, одержимость, запретная магия и страх стали нормой. В этом мире не совсем понятно было, кому именно предназначается эфемерная месть Мести, да и Разрывы не позволяли слишком сильно углубляться в философию. Они старались помочь там, где только могли, и Андерс появлялся гораздо чаще. Письмо Варрика расставило все по местам. От его рассказа о появлении Корифея волосы вставали дыбом от ужаса. И все же... Рут вдруг почувствовала облегчение. Не было сомнений, что она обязана помочь в этой ситуации. Не было сомнений, что Андерса и близко нельзя подпускать к Корифею или территории, на которой он может орудовать. Был только вопрос, что же с Андерсом делать. Теперь, когда он сосредоточил свои силы на ее защите со всей своей одержимостью, когда не осталось объекта для мести, его было очень трудно уговорить оставить ее, и так же опасно было отпускать одного. И ответ пришел к ней в иронии. Она даже была уверена, что старый Андерс это оценил бы. Хоук не стала ему ничего объяснять, просто оповестила, что хочет вернуться в тюрьму в Виммаркских горах, чтобы найти ответы на некоторые вопросы касательно Корифея. Он шел за ней так же покорно и равнодушно, как и весь последний год. Раньше, снимая печати отца, она запоминала, что делала, и подозревала, что сможет их восстановить, если нужно. Оправдались и другие ее подозрения — тюрьма была пуста, не считая на удивление маленькой горстки порождений тьмы. Оправдались и другие страхи (надежды). Андерс чувствовал порождений тьмы. Месть не сожрала, не выжгла его тело и кровь подчистую. Он оставался Серым стражем, со всеми их бонусами и слабостями. Он оставался человеком, со всей своей скверной, с настоящей кровью, пусть и зараженной. Андерс все еще был жив, и она обязана была позаботиться о нем. Правда, и она тоже отомстила. Немного. Когда поставила последний барьер в тюрьме Корифея, пусть не идеально, пусть к нему можно было подобраться, дотронуться, подойти, но достаточно, чтобы он застыл в таком же, как ранее Корифей, стазисе, она отомстила. Приблизилась к нему вплотную, зная, что он в сознании и все чувствует. Не спит, несмотря на закрытые глаза. Знала, что Андерс сейчас здесь более, чем за все последние годы, сердится, бесится. И Месть вместе с ним. Рвется пойти с ней и защищать ее. Наплевать! Она уйдет, она хоть немного глотнет свежего воздуха, отогреет свое обезумевшее и замороженное сердце вдали от него. И поможет уничтожить Корифея. Может быть, выкупит им с ее одержимым хоть крупицу искупления. Немного, лишь бы хватило хотя бы на то, чтобы взглянуть на него безо льда, без ужаса. Хватило бы отогреть его Месть, которая была, как и полагалось, холодным блюдом. Она уходила, впервые за год — с искоркой надежды в сердце. И впервые за год поцеловала его. Прижалась губами к губам, с удовольствием вдыхая родной запах, к которому примешивался оттенок ее магии. Смаковала это мгновение, видя, как повлажнели ресницы его закрытых глаз. И ушла в Скайхолд. *** В самом конце, когда ее взгляд нервно перебегал с лица Алистера к лицу Инквизитора и обратно, она готова была выть от... От всего! Свобода была прямо здесь — рукой подать! И героическая смерть спасет сотни жизней, путем спасения Инквизитора. Ей не придется возвращаться и мучиться, глядя на ее Андерса, борясь в одиночку за остатки того, чего давно нет. Трусость. Пускай, но такая желанная, такая простая! Никогда тяжелый и правильный выбор не был таким простым для нее. И все же (история ее жизни!) она не имела права поступить правильно. Если она погибнет здесь, то рухнут ли печати? Выйдет ли на свободу разгневанный и обезумевший одержимый, сильный как никогда, почти монстр в своей мощи? Или печати не рухнут, и он просидит там тысячелетия, соблазняя порождений тьмы, Серых стражей, случайных путников — до тех пор, пока спустя века его, уже настоящего монстра, не выпустит какой-нибудь несчастный потомок ее кровей? Она не имела права поступить правильно, хотя хотела освобождения так отчаянно... — Я могу помочь. Я смогу помочь. Успокой свое сердце. Я обещаю, я помогу. Сострадание! Даже такая, как она, под конец выкупила-таки им с ее одержимым крупицу сострадания! Рут расплакалась и, наверное, остальные подумали, что из-за страха. Кроме одного из них, который чувствовал, какое облегчение ей подарил. Который знал, с каким легким сердцем она бежит навстречу Кошмару. — Прости, Андерс. *** В тюрьме было тише, чем в любом склепе. Порождения тьмы давно ушли за своим повелителем, Хартия забыла об этом месте, как о страшном сне. Мести не за что и не за кого было зацепиться. Это сводило с ума. Он не был и вполовину таким сильным существом, каким мнил себя. Его разум находился в напряжении и на грани очень долгое время, и держался только за одно. Да, за силу мощную и древнюю, способную перевернуть мир и удержать его от падения. Он держался за любовь, и ею одной был жив. И сорвался в ту же секунду, как она ушла. Безумие, впрочем, пожирало лишь его одного. Никого больше не было здесь. До тех пор, пока у уха не раздался тихий, спокойный голос провожатого, полный сострадания: — Я пришел помочь. Я обещал. Последние его слова, хоть и были произнесены голосом молодого юноши, несли в себе безошибочно узнаваемые интонации Рут: — Прости, Андерс. Милосердное небо! И какое счастье — этот четкий, точный до миллиметра, пронзительно болезненный и благословенный, медленный кинжал, проникший меж ребер! В конце его Рут прислала ему, отнюдь не заслужившему, столько сострадания и милосердия! Рут, любовь моя...