Когда зажжется этот свет

Пауль в очередной раз ткнулся глазами в окно на третьем этаже, занавешенное простым белым тюлем, шумно засопел от накатившего в очередной раз жгучего недовольства. К сожалению, предметом его недовольства был не абы кто, а он сам, так что все, что оставалось делать — это сопеть и корить себя за глупость. В самом деле, зачем он тут стоял? Пауль задавал себе этот вопрос уже второй час и никак не мог найти ответа. Ждал опаздывающего непутевого друга? Нет, вовсе нет. Хотел получить свое, жестоко украденное каким-нибудь наглецом? Пауль вздохнул в очередной раз. Хотелось бы сказать, что да, но это было бы ложью самому себе, а врать себе — себя же не уважать. Пауль себя уважал. Наверное… Не беря во внимание то, что он битый час торчал под окнами чужой квартиры и ждал непонятно чего. В очередной раз, не зная, чем себя занять, он поддел носком кед кучку желтых листьев на земле и снова поднял глаза на злополучное окно. Оно так и осталось безучастным — черным и пустым, без намека на огонек. Белая занавеска, решетчатые росчерки веток в отражении, облупившаяся краска деревянной рамы, некогда бывшей ярко-зеленой. Поглубже засунув руки в карманы чересчур короткой и легкой для конца ноября куртки, Пауль шмыгнул носом. Это все было глупостью. Он пытал себя все это время и все это время так и не смог ответить на один простой вопрос: зачем он стоит тут и ждет, пока в окне зажжется свет. Пока в окне, с малой долей вероятности, не мелькнет знакомый силуэт. Что это даст? Говорить Пауль точно ни с кем не собирался. Просто стоял, ждал, смотрел, побитой собакой нарезая круги вокруг злосчастного дерева, мерз и дрожал на пронизывающем и влажном ветру. Странно, что до сих пор не пошел дождь — чтобы уж по всем канонам лишаться последних крупиц гордости, выглядеть максимально жалко и в собственных глазах, и в глазах… Он зло тряхнул головой, чувствуя, как пряди волос мешаются под капюшоном и щекочут кожу. Глупость. Какая же глупость. Уж его точно никто не ждет в квартире на третьем этаже с белой занавеской на зеленом окне. Не позовут радушно зайти, не предложат чаю — даже не улыбнутся, это как пить дать. Воспоминания все еще были болезненно-яркими, отчетливыми, будто высеченными на подкорке: почти брезгливо искривленные губы, будто Пауль был тараканом или чем-то таким же мерзким, пылающие практически ненавистью голубые глаза — ядовитые, обжигающие холодом, обиженно вздутые крылья длинного носа… Тогда Паулю было злобно-задорно, смешно, но дни сменяли друг друга, Алеша пил и тускнел, Флаке ныл и сам не знал, чего хотел, страна, к которой они привыкли, разваливалась и растворялась то ли в посеревшем прошлом, то ли в ослепительном и капиталистическом будущем, а Пауль все отчетливее понимал, что совершил ошибку. Отпустил? Нет. Прогнал. Сам прогнал, своими словами, своими действиями, своими неосмотрительными поступками. И теперь, как дурак, корил себя за то, что уже не мог исправить. В очередной раз подняв глаза, он наткнулся на яркий свет в зеленом окне с белой занавеской. Знакомую долговязую фигуру с копной кудряшек у этого самого окна, маленький огонек сигареты. Шнайдер задумчиво курил в открытую форточку и вряд ли его видел, а Пауль… Задыхался от любви. Он не смог бы зайти к Шнайдеру, как к старому другу. Шолле тоже вряд ли будет рад его видеть — Пауль знал, что эти двое мутили группу и даже участвовали в каком-то конкурсе, любая угроза в виде постороннего гитариста на горизонте будет воспринята Рихардом, как личное оскорбление. А Шнайдеру… Шнайдеру Пауль уже давно был не интересен. Он чуть сдвинулся, прячась за ствол дерева, иррационально опасаясь быть замеченным. В тайне желая, чтобы его заметили?.. Думать об этом не хотелось. Хотелось лишь жадно смотреть на длинные крепкие пальцы, так осторожно сжимавшие сигарету. О чем Шнайдер думал в этот момент? Вспоминал ли их последний разговор, больше напоминающий лай своры одичавших собак? Сожалел ли о чем-то? Наверно, Пауль помутился рассудком, раз мог смотреть так далеко, видеть задумчивую и уставшую полуулыбку на таких знакомо-незнакомых губах. Он столько раз любовался, как Шнайдер кривил их раздраженно, проглатывая очередную обиду, что иногда даже начинал думать, что знает, какие эти губы на ощупь. На вкус… Горькие из-за недопонимания, из-за невысказанного. И мягкие. Такие, что Шнайдера хотелось заткнуть поцелуем, с силой сцапав за гнездо из волос ладонью, заставляя запрокинуть голову и открыть длинную шею. Он так долго гнал прочь все подобные мысли и намеки ощущений, что сейчас размышлялось удивительно легко. Так просто — он хотел поцеловать Шнайдера, хотел снова быть рядом, пусть и невыносимым куском критики и злословия, если по-другому не позволят и не захотят. Хотел быть рядом каждый день столько, сколько будет отмеряно, нежась в ореоле вечного недовольства, которое Шнайдер носил с королевским достоинством, как кот в пятне солнечного света. Хотел прикасаться, смотреть, впитывать, по страничке открывая для себя эту книгу, наслаждаясь каждым кусочком этого самого дорогого блюда в самом пафосном ресторане. Пауль любил — и смотрел, как к фигуре в окне приблизилась еще одна, пониже и покоренастее, потянулась рукой к гнезду из кудрей, а Шнайдер с ласковым смешком затушил окурок в пепельнице и отошел вглубь комнаты, скрываясь из глаз.