Когда был свет.
Его мать всегда любила мечтать. Наивная… необыкновенно наивная женщина с большими зелёными глазами, она выбегала на крыльцо, изо всех сил старалась поднять мальчишку себе на худенькие плечи и говорила: — Куп, смотри, это звёзды. А он тянулся к ним, склоняя набок голову, открывая рот в неподдельной детской любознательности, пока в голове рождались сотни тысяч вопросов. И на секунду весь тот скучный мир под материнскими плечами попросту растворялся. Словно не было никакого кризиса, словно по телевизору взрослые дяди и тёти не кричали друг на друга, грозя развернуть войну за воду и хлеб. Мир был там, наверху, а не под ногами, и он словно плыл среди волшебной темноты, в океане без дна, в сказке, где каждая туманность — сахарная вата из отцовских рассказов, где каждый астероид — драгоценный камушек. «Мама, смотри, я летаю!» Расправить бы руки как крылья и устремиться туда… туда, за грань реальности. Где нет взрослых проблем, да и самих взрослых-то нет. Всё, о чём только можно было мечтать — улететь с этого клочка земли и поскорее оказаться в столь далёком месте, что одни зовут космической материей, а другие попросту раем. «Мама… я, кажется, летаю...» Мысли в голове проносятся с бешеной скоростью, а сердце вроде как и останавливается. Всё встаёт на паузу, когда перед тобой — она. Бесконечно большая и бесконечно красивая, всепоглощающая, нечто высшее, нечто за гранью понимания человеческого ума и того, что людишки за сотни световых лет отсюда называют физикой. Картинка из книжки, которую мать сохранила вместо того, чтобы сжечь в холодную зиму. У неё были жёлтые страницы и старая потрёпанная закладка, а на обложке красовались три отливающих серебром буковки.«С.У.Х.»
Вот только теперь эта потускневшая картинка стала реальностью. Чёрная, чтоб её, дыра. Какое же пошлое название люди придумали для чего-то настолько возвышенного. И осознаёшь это только здесь и сейчас, в том самом бескрайнем океане, в который так рвались детские мечты и надежды. Тишина давит на уши, и, засматриваясь на то, как этот исполин искривляет вокруг себя лучи света, будто бы это и не свет вовсе, а лёгкие ниточки, развевающиеся на ветру, теряешь счёт времени. Время… для этого чуда и время является ничем большим, как очередной пищей, насыщающей неугомонное чрево. Оно не различает, что навеки уходит за горизонт событий — будь то частицы космической пыли, туманности, звёзды или галактики, осколки его корабля или даже он сам, такая маленькая крупиночка, возомнившая, что она есть жизнь, есть нечто важное в этом мире, есть что-то, о чём стоит заботиться непонятной высшей силе, что появилась из ниоткуда и ушла в никуда, оставив его здесь, так далеко от дома, где его дочь давно уж состарилась, а ему возвели памятник над пустой могилой. «Господи, мама, я… я летаю!» Убегая от Бога на страницы с формулами, невольно приходишь к тому, с чего начинал, и от этого становится не по себе. Нет… перед его глазами нечто, что просто жестоко и грубо называть природным явлением, ведь это не дождик, не град, не пыльная буря и не пожар в соседнем штате. И ежели человек и захотел придумать себе всевышнего и его кару, то видеть их он должен был не в засухе и не в алой воде, нет. В ней. В ней. Она такая пугающая и вместе с тем манящая и невероятно родная. Где-то там, в её недостижимом центре находится всемогущая сила, нечто бесконечно плотное, бесконечно раскалённое, словно сама Вселенная перед рождением. Там и только там есть ответы на все вопросы, в ней всё — от пространства до времени — становится единым, разложенный по полочкам код, несущий информацию о том, что когда-либо существовало, что было и что будет. Там, где всё замедляется и останавливается, где нет ни жизни, ни света и почему-то одновременно есть всё. Там, там, в сердце бездны есть и мама с её книжками, и отец с деревянным самолётиком. Там навеки осталась и улыбка его жены перед смертью, и смех его детей. Там часы, которые он подарил Тому на четырнадцатилетие. Там часы, которые он подарил Мёрф перед тем, как улететь в бесконечность. Там часы… Часы! Боже, им же нужно свести часы! Нужно срочно свести часы. Ему нет дела до корабля, нет дела до скафандра, нет дела до назойливого робота под рукой, он устремляется туда, шагает в миллиарды раз большую чем он сам бездну, погружается в черноту, словно в кристально чистую воду, что когда-то текла меж земных скал. Вот и всё, тьма окутывает его со всех сторон, пеленой затуманивает взгляд и заставляет закрыть глаза. Ничего не видно.Ничего не слышно.
Пустота.
Этот сон он видит почти каждую ночь, но сейчас почему-то отчётливее обычного. На орбите Сатурна время тянется несколько иначе, чем на Земле, но через пару месяцев и к этому привыкаешь, и часов в сутках снова начинает не хватать, а душа жаждет поспать «ещё пять минуточек». — Дед, вставай давай! Из объятий чёрной дыры его вырывает бойкий и почти мальчишеский голос. Этой рыжеволосой копне с веснушками он приходится, конечно же, не дедом, а двоюродным прапрадедом, но такое выговаривать каждый раз — язык сломаешь, простое «Куп» или «Джо» звучит уж слишком развязно, а «Джозеф» и «Мистер Купер» — чересчур формально. А потому они сошлись на чём-то, не вызывающем у него чрезмерного отвращения к своему возрасту в переводе на земное время. — Ты на часы смотрел, Эндрю? Рань неимоверная, ещё кольца за окном видны. — Дед, вставай, кому говорю! Люси из роддома привезли. И вот уж великан чёрной дыры рассеивается окончательно, сердце снова начинает биться, и мир вокруг из грёз переходит в такую твёрдую и ощутимую под ногами реальность. — Черт, прямо с Мёрф? — Нет, дед, вот Люси просто так такси одна до дома взяла, она ж у нас в тебя забывчивая. Ну конечно с Мёрф! Дейв же говорил, что они рано будут, а ты дрыхнешь битый час! — Сам хорош. И не надо на кузину наговаривать, а то ведь и щелбан отвешу. И дать бы ему подзатыльник, и начать бы шуточную словесную перепалку, да не до этого сейчас. Он вскакивает с кровати, на ходу натягивает носки и окунается в суматоху нового дня, разделившего жизнь на «вчера» и «сегодня», ровно как в тот момент, когда он нырнул в бездну. — Дедушка! Боже, как ты? Эндрю тут тебя не замучил, пока нас с Дейвом не было? — девушка в дверях устало поглядела сначала на него, а потом на плачущую девочку, которую с неимоверной любовью прижимала к груди в попытках успокоить. — Тише, Мёрф, тише. Мы дома, солнышко. Дедушка, ты только взгляни на неё! И вроде бы он тут, на станции, а ощущения ровно такие же, как когда его затягивало за горизонт событий и мир вращался с бешенной скоростью, пока он сам абсолютно и всецело замер. — Дедушка? Ты меня слышишь? Он, кажется, что-то и слышал, но не реагировал совершенно. Попросту смотрел в серые глаза младенца, который в этом мире не прожил дольше недели, а значил для него больше, чем сотни галактик вокруг. Эта крохотная девочка, которая сжала его палец, стоило ему только поднести его к её хрупкой ладошке, за секунду доказала ему, что время всё же можно обернуть вспять. Что существуют вторые шансы и есть на свете что-то необъяснимое, будь то судьба, карма или божество, которое в эту минуту позволило ему начать всё заново и обрести всё то, чем он пожертвовал ради человечества: Семью. Жизнь. И пусть жизнь эта теперь уж далеко не на Земле, пусть она вновь переполнена рутиной и глупыми человеческими заботами, несравненно малыми и бессмысленными перед величием космоса, это всё равно жизнь. А пока на свете есть жизнь, есть и надежда. ⠀ ⠀ ⠀