нежно-розовый

Кашики Юно на удивление больно наблюдательная. Помимо неё были подвержены суду ещё четыре «грешные души» из женского коллектива. Какая жалость. Насколько же горестно и странно смотреть, как в одном месте мешают нахальную первогодку и, право, слишком славную, слишком светлую для прогнившего в темноте MILGRAM солнечную студентку; как судят наравне разломавшегося от давления ребёнка и именно что убийцу, волка, олицетворяющего надуманное всеми ими в этой проклятой тюрьме «правосудие», написанное словно бы золотыми чернилами в священной непререкаемой книге — большая, гро-мад-ная ложь и недочёты с миллионными «но» есть их правильный, сладко звучащий моральный устой. Лучше бы встретились лицом к лицу с судом настоящим, если построить таковой в данном мире всё ещё возможно, нежели с тем, что ломает психологически. С тем, что давит, давит так сильно, что человек, подобно хрупкой фарфоровой куколке послушно склоняет голову, расходится по трещинам, пусть и, порою, напускно пытается защититься, угрожать, убежать. В этом аду каждый найдёт что-то своё, и безмерно жалеющие ли иль обвиняющие — что неважно, главнее, что судящие, — голоса раздаются звоном в голове, тяжело и мерзко... В MILGRAM не сломаться — настоящее достижение. С другой стороны, заранее заботливо сломанное никак не сломаешь опять. Бедная Аманэ-чан. Очевидно, ей пришлось вырасти слишком рано, и вот, на впечатляющий всех детишек трюк с веревочкой реакция у малышки разочаровывающе сухая... Отчего же? Промывка мозгов ли? Или же внешний фактор, как рычаг воздействия работающий? Может, всё вместе и одновременно? В целом, безразлично! Нет дела Кашики до того, что происходит в чужих мозгах, а оттого и копаться в них и совершать эти противные психоанализы ей смысла нет. Обеим им, кажется, друг на друга всё равно... Сейчас Аманэ-чан в любом случае выглядит ужасающе. Может, в следующий раз надзиратель подумает дважды над выбором «союзников» и уходом в столь долгую безответственнейшую «спячку» после вынесения глупых вердиктов, думается Юно. Котоко как союзник — самое опрометчивое и опасное для окружающих решение из возможных, то рассуждает Кашики. Юно торопливо вспоминает десятую заключённую — кажется, взаимоотношений тут никак не выйдет, учитывая, насколько Юзурихе всё равно на Кашики, пока их с надзирателем хрупкое эго не признает вторую заключённую виновной. Она держится в стороне, и мысли «бравого сильного союзника» полны совсем другим, полны своим преимуществом, управлением. Котоко кажется самодовольной до того, что зубы скрипят, будто все в миг оказались под властью единственного и самого верного для неё надзирателя и единственной и самой верной ему Котоко. Таки-ие правильные в своих моральных установках, настолько, что причинение другим боли для них становится «допустимым»... Заключенная немо вздыхает. Лучше бы этот самосуд поскорее бы заслуженно кончился; и Юно надеется на быстрый вердикт и скорый конец. Уже всё равно. Но суждение о чужих делах продолжает раздражать. Мерзость, особенно когда другим от этого так больно. Когда их, лишённых справедливого суда, заперли в золотой птичей клетке. Ограничили. И в этой клетке пострадала Махиру-сан. Пострадала ужасно тяжело физически — вина Котоко-сан. Ещё ужаснее Шиину пытают морально. Ещё ужаснее шестую заключённую MILGRAM её же тюрьма и сломала. Мерзко, мерзко, мерзко. Кашики Юно не думает, что имеет хоть какое-то право выносить вердикт — она не судья и не надзиратель, но взгляд сам по себе предательски хмурится. Кашики больно смотреть, и вторая заключенная пытается помочь шестой как только может, смело перешагивая все ступени вниз на выстроенной вердиктами неозвученной иерархии. На душе немного пусто от холода. Шиине так больно, её состояние так хрупко и несчастно, — кажется, хоть раз упомянуть возвышенную ею сломавшуюся надежду на то, чтоб стать любимой, так она раскрошится на части, словно эталон той самой фарфоровой «куколки» в руках MILGRAM, — но она держится и никак не решается попросить помощи, абсолютно любой, будто не слишком важно, будто не заслуживает. Нет, она слишком хорошая для MILGRAM. Юно никогда не будет решать, что там кто заслужил, и на эту кривую дорожку вставать у неё желания нет абсолютно, к чёрту, но от взгляда на влияние настолько скверного места на Махиру-сан становится непонятно тошно. Кашики всегда старается помочь, потому что Юно хочет помочь таким, как Махиру-сан... Дружба ли это? Для MILGRAM звучит совсем уж неуместно — и Кашики горько и пусто усмехается. Как мерзко и странно, до ужаса мерзко и странно, как опутывает, словно обвивающиеся вокруг тела миллионы цепких шипастых лоз, как... Знакомо. — Ээй, Юно-чан... Так странно, стоишь тут посреди прохода с холодным взглядом... — Кашики еле заметно вздрагивает и приковывает взгляд к собеседнице. Холодно. Точно. Смотря на Махиру-сан, становится отвратительно холодно, — Что-то случилось? Ты можешь рассказать всё Му, знаешь? Ведь... Эй, ты меня слышишь? Кусуноки Му... Такая невыносимая. Ещё более невыносимая чем раньше. Доставучая и вечно зависящая от других, от чужого положительного внимания, от сладкого подобно мёду одобрения и восхваления, послушания, будто в этом заключается понятие «дружбы». Будто все ей всё должны. Полная противоположность Юно Кашики. Второй заключённой еле удаётся скрыть резко нахмурившиеся брови и подправить выражение лица. Если Юно действительно не хочет лишних конфликтов, то ей следует оставить лишь небольшое беспокойство. Напускная деловитость и занятость входят в привычку. — Всё хорошо, Му-чан. Просто дай мне пройти, ладно? Хм-м, может, поиграй с Харукой, как ты это обычно и делаешь. Знаешь ли, сейчас я немного... Занята, и это дело важнее игр с тобой. Му разочарованно отводит взгляд. Как же раздражают её извечные попытки высосать внимание за любой повод, словно вонзаясь клыками в самое сердце и забирая всю драгоценную еле остающуюся энергию, будто пытаясь «дружить» в самом извращенном понятии из всех, игнорируя очередной негласный отказ Кашики. Кусуноки Му абсолютно невыносима. Но Юно это уже не интересует.