Трип предсказателя

Чёрными венами пульсируют нити судьбы, пред воспалёнными глазами. Местами порваны, брызжут гнилью, заливая податливое окружающее мерзостью последствий, местами связаны в паутину вокруг уродливых язв, старых, новых и только-только зарождающихся, — это люди. Меньше значимость человека — меньше язва. Мёртвые люди, — шрамы разной степени уродливости и размера на теле реальности, изрывшие её сухую, дряблую кожу вечными следами. Белый бетон забвения заливает одни шрамы и кроваво-гнилые следы прошлого, вырезая из истории, но старая тухлая кровь так и брызжет из них, разжижая заплаты и являя современникам покорёженную, лишённую многих деталей правду. Воздух вокруг медленный, мясистый, жирный, голодный, склизкий... Он поглощает мозги, извращая тела, гипертрофируя отрицательные качества, он расплывается тёмными полуголыми брызжущими стеклянными отсветами силуэтами, стелящимися пред чёрным зеркалом, он скользит по миру тёмными щупальцами, он горит алым в стеклянных доспехах и пишет в утерянной книге восемью руками двух Древнейших шрамов и двух всё ещё гниющих Древних язв, чёртовыми буквами... Он трещит битыми зеркалами, он воняет горелыми книгами, он полыхает вместе с белыми знамёнами и храмами, оплавляясь символом глаза меж звёзд и сменяясь Черепом, гниющим первее всех, Змеёй, сдохшей в подвале, Куклой, невольно повесившейся на собственных нитках, Пауком, запутавшемся в чужой паутине, Нетопырём-кровопийцей, обескровленным своими же жертвами... Пирамида из стеклянных гробов уходит в серые небеса, отражающие изуродованный труп вселенной, Трёхликий Отец не успевает копать могилы своим детям, падает на землю, роняя сломанный меч из стекла, виснет голубым светом на собственной шее и смотрит, смотрит на пятерых, смотрит на мир, смотрит на горящий орден. Все они, потомки его, рядом смотрят с земли, из зеркал, из гробов все они смотрят на времена, на события, на гигантское кладбище, бывшее домом. Все они смотрят, и глаза их зеркала, бурлящие кругами воды. Змеи шепчут на ухо о фокуснике в царских одеждах, выползая из истончавшегося гниющего рта, змеи ползут под кожей к груди вместе с червями, сворачиваются в плоский кружок и загораются красным, змеи пахнут пряным вином в старческой руке, змеи падают, на пол, отравой растекаясь, змеи в зелёных бездушных глазах, змеи в беспомощно тянущемся за противоядием Трупе в чёрном бархатном пиджаке и его красном бессмертие, вероломно отобранном. Шипение их над колыбелью похищенного дитя, и над застывшим крылатым демоном, шипение жрёт уши и осыпается нескреплёнными красным червями, прахом, землёй на пол, шипение блестит из зеркал безумной старой машины и обнимает двоих, шипение диктует слова, предложения дрожащей ручке одного путешественника, шипение ведёт второго навстречу неизвестности и отбирает желание уничтожить ключ. А черви поглощают девочку, заползая ей в уши, нос, рот, глаза, пытаясь войти внутрь, вселиться, подчинить, и позади, далеко-далеко неистово смеётся фокусник с вырезанным сердцем, сплёвывая кровь и ударяя в крышку гроба, лежащего на разбитом троне, а копия неудавшейся убийцы с раскалённым обручем кольца на окровавленном пальце смотрит в зеркало, текущее волнами медлительности, на чужие дома, города, школы, улочки, жизни, смотрит и видит червей, ползущих в метающуюся с места на места девочку. А девочка кричит, а девочка бьётся, раскидывает, поднимается, падает, снова встаёт, возгораясь красным пламенем ярости, и потушить никто его скоро не сможет. Страна-мир в отражение горит столетиями на глазах пяти, растекаясь ароматом отчаяния и кровью по трубкам в сердца из стекла. Но рабы встают, сгрызая прозрачные цепи, замки рушатся, корона в крови, статуи вдребезги, грифоны из золота взмывают в небеса, осколки стеклянной пирамиды режут почву, красные и чёрные когти перчаток звенят ненавистью тонких девичьих рук, ими скрытых, в унисон... Красные доспехи, принесены червями вновь и в этот раз въедаются в девочку гораздо крепче, чёрные щупальца уже в её теле, нитки надёжно пробили кожу. Но дуло пистолета готово потеплеть в последний раз, ведь вены податливы для ножа нестабильности будущего. И язвы увеличиваются вместе с гнилью последствий, а заживших шрамов — трупов всё больше и больше... А луны резко падают, вспарывая землю. Луны покидают стеклянное небо. Луны бьются о металл. Луны растекаются серебром возможностей и вероятностей, окропляя небоскрёбы судьбоносного города... И Никита Шадурский, лучший ученик Корнелиуса, только-только полноценно принятый в ряды Созерцателей вместе с товарищами по кругу, с громким криком просыпается, ошалело уставившись на неровный ряд пустых бутылок, усеивающих пол. Ему давно стоило перестать столько пить.