Семь королевств

Отрубленная голова повалилась на деревянный эшафот. Зной и тишину пронзил голос глашатая: - Да здравствует Великая Правда! Собравшиеся на площади люди вторили этим словам, будто магической мантре. Затишье перед актом чудовищного зла всегда сменяется ликованием. Народ был счастлив. Искренне. Неподдельно. Ещё пару минут назад совесть взывала к одурманенному разуму, и все молчали, будто стыдясь. За минуту страдание из упрёка человечности превратилось в сладостную, долгожданную воду после нескольких дней в пустыне. Все глотали её с дикой жадностью, упивались ею. «Всё плохое случается не со мной. Смерть пришла не по мою душу. Я… Я жив!» Я жив… Этими словами отдавался бешенный стук сердца в груди Эдмунда. Он был весь в испарине. Усугублял положение юноши зной, что раскалывал его голову, как фарфоровую вазу об камень, окончательно и бесповоротно. Перед глазами Эдмунда плясали черти. Была в этом бесновании ещё одна странность, помимо того, что мучало оно юношу не впервые. Эд совсем не понимал, откуда оно взялось. «Мне рассказали шутку – я смеюсь. У меня случилось горе – я плачу. Всё до ужаса просто. Но сейчас… что это?» Цепь мысли в голове Эдмунда с оглушительным грохотом рушилась. Не было никакой связи между тем, что происходило и тем, что он чувствовал. Звенья не скреплялись между собой. «Почему я… злюсь?» В моменты бессилия сознания человека его часто выручает странность. Да, именно странность. Та, что сидит на затворках нашего «Я». Всплывают смутные образы. Появляются неясные мысли, которые и мыслями-то трудно назвать. Эдмунду вспоминалось детство. Оно представало перед ним в совершенно абстрактной форме, которую разум юноши четно пытался понять. Диалог между непрожитыми эмоциями и «странностью» любому бы показался невнятным. «Картина. Лист. Улыбка. Огонь. Страх». Сложным шифром, непонятными символами проносились перед Эдмундом эти слова. Бесы изрядно постарались над своим танцем. К счастью или к сожалению, он был прерван. Прямо рядом с Эдом кто-то с наслаждением произнес: - Какой восторг!.. Внимание юноши переключилось с бесовских плясок на соседа. Рыжеватое золото его волос блистало в лучах испепеляющего солнца. Веснушки усеяли всё лицо и, наверное, их можно было разглядывать часами, находя всё новые созвездия на щеках… Именно этим и занялся Эдмунд. Его рассеянное внимание решило полностью сосредоточится на лице незнакомца. Наверное, это ему показалось странным и слегка подозрительным. И вправду, Эдмунд беспощадно сверлил взглядом рядом стоящего. - Извините, сэр… Что-то случилось? – аккуратно поинтересовался незнакомец. Его слова окончательно возвратили Эдмунда в реальность. Он с трудом собрал обрывки мыслей в кулак и ответил: - Нет, ничего. Абсолютно. Простите, что потревожил своей неосторожностью. Эдмунд искренне верил в то, что диалог на этом был исчерпан. Как же он ошибался… собеседник ему попался не из молчаливых. - Неосторожность – дело тонкое, сэр. Сначала по неосторожности вы привлечёте внимание случайного прохожего, а потом, из-за неё же, внимание служителей Ваархайта, - тут говорящий сделал паузу, — вот как этот, например, - он кивнул головой в сторону эшафота, на котором уже стоял следующий осуждённый. - …за отступничество и предательство Великой Правды приговорить к смертной казни – повешению на столбе. Эдмунд смог уловить лишь этот отрывок речи глашатая, но, кажется, черти снова норовили пуститься в пляс. - Прекрасно… - снова раздался голос незнакомца, - карательная система вразумления, до чего дошёл человек! По-другому их не исправить! Эд, кажется, был слишком вымотан собственными мыслями и испепеляющим солнцем. Он совершил неосторожность… - Чем вразумление поможет мёртвому? Да и что за урок – смерть? – плохие, очень плохие слова вырвались из уст Эдмунда. К сожалению или к счастью, он пока не осознавал собственного весьма бедственного положения. Эта пара вопросов для него самого казалась лишь мыслями, которые не услышит никто. Незнакомец даже выпучил глаза. Сильно же он удивился. Но за удивлением последовала какая-то странная, почти хищная улыбка. Добыча найдена. Добыча умрёт. «А я… я жив!» - Всё же, сэр, неосторожность и великих может завести в могилу, - с прежней ухмылкой продолжил юноша, - а, впрочем… Кто вы? Как я могу к вам обращаться? Что-то показывает мне, что вы были бы отличным собеседником. Может, ещё увидимся на досуге… - Я Эдмунд, из рода Геллеров, —в прежнем забытии сказал Эд. - Геллеры! Чудесный, чудесный род, сэр. Что ж, Эдмунд, рад иметь знакомство с вами. Всех благ и царства Великой Правды, Эдмунд, всех благ! – с этими словами неназванный юноша бесследно растворился в толпе. Танец чертей, кажется, окончательно затих в голове Эда, когда тот, прорвавшись сквозь всё сборище людей на главной площади, наконец-то свернул в переулок. Смрад гораздо меньше бил по носу, да и глаза больше не видели свежих трупов казнённых. От этого правда становилось легче. Но в кривых переулках Зорнштадта обычно нарастало другое беспокойство. Стены домов давили на мозг. Каждое окно будто оборачивалось впалой глазницей с до ужаса наблюдательным глазом. Многочисленные глаза эти не смыкались ночью. По правде говоря, они даже не моргали. Каждый поворот таил в себе тайн не меньше, чем королевская темница. Каждый прохожий другому прохожему был волком. Каждый сантиметр этих улочек был слишком уж чутким. Слишком гудким был каждый вздох. Эдмунд порой через чур сильно концентрировался на своём дыхании. Хотя, наверное, когда всё во круг стремиться сжать тебя до атома, и ты будто в огромных тисках, такая реакция вполне оправдана. Слишком много шума было вокруг даже в самых глухих закоулках города. Посмотришь на камень на дороге – а вдруг он следит за тобой? А вдруг вон та палка уже донесла обо всём Ваархайту? Перманентные раздумья обо всём этом знатно щекотали нервы. Гораздо более лёгким занятием был подсчёт собственных вздохов. Но «защита» эта была весьма слабой. Вскоре в голову Эдмунда стали неспешно прокрадываться навязчивые мысли. Погодя ещё несколько минут прокралось и осознание. «Дурак! Ну что за дурак!» - юноша чуть не закрыл со стыда лицо руками, - «Как вообще можно было сказать такое, в своём уме находясь? Да ни один нормальный человек бы так не сделал. Честное слово, дурак! Хотя всё же я сделал это не от чистого рассудка. Меня давно уже мучали эти «временные помутнения». Но, что я, Ваархайту это говорить буду? Простите, мол, душевная болезнь. Одним словом – дурак!» Напряжение и тревога с каждым шагом всё нарастали. Но тут на помощь Эдмунду пришла ещё одна «защита». «Право, ничего уже не исправить. Будь, что будет. Да и к тому же, может, ещё и не будет ничего? (Хотя вряд ли…)» - мысли эти слегка успокоили юношу. Теперь напряжение и тревога с каждым шагом лишь уменьшались. Тем временем Эдмунд всё ближе подходил к тому, что мы привыкли называть «неблагополучными районами». В Зорнштадте место это в народе называлось городом фигляров. Эд без особого труда мог попасть домой и не проходя через эту улицу, но в таком случае дорога занимала бы времени вдвое больше. Юноша вполне мог заплатить риском за сэкономленное время. Трущобы эти могли бы с лёгкостью посоревноваться в жуткости своей с всевидящими стенами тихих переулков. Пожалуй, даже выиграли бы. Здесь в любую минуту ты мог бы лишиться жизни (ну или в лучшем случае всех сбережений, что нёс с собой, если всё-таки посчастливиться не получить нож в спину). Наверное, место это существовало для того, чтобы зорнштадцы больше ценили собственную жизнь. Будто всё здесь было частью одного большого, ужасного полотна, смотря на которое, действительно хочется жить. Ужасный смрад и грязь, полуразвалившиеся дома и маленькие лавки, даже сами люди – всё это как будто было лишь частью чего-то отдалённого, что не может коснуться тебя, но этого «чего-то» определённо стоило бояться, как ада. Воистину город фигляров был адом на земле. Долгие годы Кир, король Зорнштадта, пытался изничтожить само явление «города отбросов». Но как бы он не старался, чума эта продолжала оставаться для Зорнштадта болезнью неизлечимой, вечной и будто вживлённой в само человеческое существо горожан. А люди не переставали быть помойными крысами, переносчиками ненависти и страха… Каждое лицо, в которое всматривался Эдмунд было прожжено великой скорбью и горем. Хотя, впрочем, Эд скорее обозвал это простой злобой. Глаза въедались в него, готовы были от голода сожрать его полностью прямо здесь. Вокруг пестрили лавки с овощами далеко не самой первой свежести; люди, бесчисленные толпы людей муравьями всё спешили куда-то. Среди них были и те, кто стоял на месте – самые страдающие, или, как выразился бы Эдмунд, самые ужасные люди из всех, находящихся здесь. Вот женщина в лохмотьях стояла с младенцем на руках, просила милостыню. Наверное, Эд посочувствовал бы ей, но, как любил говорить юноша, «он не первый день живёт на свете». Ребёнок в её руках, вполне вероятно, не приходился ей никем. Давно известная схема в городе фигляров: забеременела женщина и, либо умерла при родах, либо чадо ей было без надобности… вот и попадает новорожденный в руки «торгашей». Понятно, конечно, что торгашами называли отнюдь не простых лавочников. Подробности этих грязных дел весьма не хотелось бы описывать тут, так что просто заключим, что за некоторую плату младенец передавался в руки попрошаек. Девушка, стоявшая сейчас перед Эдмундом, вполне вероятно исключением не была, потому как в местах, подобных этому, исключений в принципе не бывает. Следующим человеком, на которого Эдмунд обратил внимание, стал одиноко стоящий у поворота в переулок мужчина лет сорока. Лицо его было прикрыто капюшоном от черной накидки, закрывавшей от ненужных взглядов, впрочем, и всё его тело. К этому «субъекту» Эдмунд испытал гораздо большее отвращение и ненависть, чем к предыдущему. Причина была проста. Это, по всей вероятности, и был торгаш. Вдруг, мужчина вздрогнул. Он посмотрел на противоположную сторону улицы и, увидев что-то, мгновенно улизнул в тёмный переулок. Эдмунд перевёл взгляд на то место, куда посмотрел человек в плаще. Теперь всё стало ясно. Служители Ваархайта собственной персоной. Раздались крики и визги. Эд немного ускорил шаг, но всё же, не бросился наутёк, так как понимал, что ему-то сейчас бояться нечего. «Они обычно приходят домой и редко кого преследуют по улицам. Да и вряд ли тот с площади уже успел донести…» Тем временем появилась сильная давка. Люди спешили поскорей унести ноги, потому что даже если тебя не поймают, может произойти неосторожность… Ваархайту она позволительна. Карательная система вразумления работала прекрасно. Человек в военном мундире бил другого человека. Бил до крови. До чёрных гематом. За что? За неосторожность. И все боялись. Человек во власти страха сделает всё, что прикажут или перестанет делать то, что ему недозволенно. Человек начнёт бояться неосторожности. Эдмунд шёл вперёд. До его слуха продолжали доноситься визги и крики, а также, иногда он улавливал возгласы: - Именем Великой Правды! Окровавленный подпол плаща, меч в руке и гнев в сердце – такова была правда Зорнштадта. С молоком матери каждый перенимал страх и злобу – две неразлучные вещи, вытекающие одна из другой. И настолько они проели сущность всех этих людей, что казались теперь чем-то неотъемлемым, чем-то, что дано было самой природой. С безжалостным гневом Служители Ваархайта калечили и забирали в свои лапы людей, во всепоглощающем страхе оставшиеся, пока ещё свободные на целую толику люди бежали к жизни. Только вот… к какой? И Эдмунд бежал. Возможно, в смысле более фигуральном, но он не жалел ног для побега практически всю свою жизнь. Оставив картину и лист, позабыв об улыбке, он бежал от огня, ведомый страхом. Юноша очутился у знакомого ему так давно дома. Помутнение сознания мучило его уже второй раз за день. Он не помнил своей дороги от того самого момента, когда в город фигляров ворвался Ваархайт, до этого места. Впрочем, сейчас ему это было неважно. Эдмунд скорее хотел просто повалиться на кровать и забыть обо всём. Хоть облавы на тот район случались достаточно часто, как читал Эд из газетных сводок, он за всё время воочию не увидел ни одной. До этого самого дня. В явлении этом было слишком много ужасного. Оно представало перед Эдмундом торжеством насилия. Странные, однако, это были мысли. Даже больше, они были неприемлемы для выпускника Академии Защитников Великой Правды (проще – АЗВП, ещё проще – школа Ваархайта). Эдмунд прежде не допускал подобных раздумий и даже сейчас всеми силами старался открестится от них. Поэтому, войдя в здание и поднимаясь к своей комнате, он что есть мочи пытался подумать о чём-то другом или вообще ни о чем не думать. Удавалась ему это, надо сказать, плохо. Ноги с трудом перешагивали со ступени на ступень. Они того и норовили споткнуться где-нибудь, так как помимо слабости Эдмунда, этому способствовало ужасное состояние лестницы. Здание было старым и весьма потрёпанным жизнью. В камне стен местами были видны трещины, на полу было полно многолетней пыли и грязи, которую, надо признать, вытирали достаточно редко. Но, впрочем, это не особо мешало Эду здесь жить. Да и где он нашёл бы более достойное жильё на свои-то пожитки, оставшиеся от покойных родителей и учёбы в академии? Так что, он не жаловался. Наконец-то комната. Такая маленькая во всём этом враждебном мире, но такая неприступная. Хотя таковой она была ровно до момента разговора с неизвестным сегодня на главной площади. Ни одна старенькая тёплая кровать, ни один потёртый со всех сторон шкаф, заполненный доверху книгами, ни один чуть поломанный письменный стол с двумя ящиками «для всякой всячины» не спасут теперь Эдмунда от Ваархайта. Хотя, может, и не случится ничего? Вот так, в беспокойных раздумьях о собственной судьбе, Эдмунд прямо в одежде лёг на постель. Вскоре он уснул, оставшись один в этом большом мире, переполненном огнем и страхом.