не выноси сор из избы

Горсточки того, что раньше называлось терпением, Пьеро раскладывает в виде табака на бумаге выверенным слоем. Панталоне пялится на его большой и указательный палец, сминающий края папиросы, а Дотторе, как Дотторе — под этой маской толком не сыщешь. Но Регратор не сегодня родился: шестое чувство щеголяет по его профилю холодком ярости, съеживает кожу до табуна мурашек, и он прекрасно понимает, что этот додик у себя там под маской вовсю пялится именно на него. Когда Пьеро наконец доклеивает папиросу, ему досадливо приходится начать что-то говорить. — Ну что, в первый раз что ли, в самом деле. Как-то же до этого мирились? Вы с простого люда пример возьмите. Для них развод соизмерим с грехом. — Ага. А ещё для них в Бога не верить, так можно сразу в монастырь. — И людей убивать у некоторых не принято, этого я вообще не понимаю. — Кто будет искажать мои слова, сейчас пойдет за дверь. Они просиживают ещё минуты две в неуютной тишине, разъедающей домашний уют ловчее килограммовой моли. Пальцы Дотторе раздраженно простукивают по подлокотнику гостевого кресла, пока он не урчит деловито угрюмо, очень знакомо для ушей Панталоне. Отпетый показушник, привлекающий к себе внимание. — Просто подпиши пару бумаг, делов-то. У меня нет времени расхаживать по всяким загсам, а ты у нас уполномочен отдавать распоряжения любого сорта. — Мне очень льстит, что ты обо мне такого мнения, но это не совсем так, и кроме того… — ты уверен в своём решении? Он делает акцент на «ты», что на секунду взымает свой эффект: Дотторе вжимается в кресло и застывает в нём, вкушающий осадок этого местоимения. Сегодня его волосы не блестят, а одежда выглядит смятой — и это они ещё даже не развелись, только завалились с просьбой к своему начальнику, потому что перед другими отсвечивать своим внутренним уродством одному стыдно, а другой — просто нелюдимый. Второй предвестник переходит в оборону. — Если и собираешься с кого спрашивать, то задавай этот вопрос зачинщику. Лично меня всегда всё устраивало. Панталоне сгибает бровь так, что на неё можно насаживать рыболовные снасти. — Ну само собой. Тебя всё устраивать будет, даже когда в нашей квартире заведётся вестник бездны вместо посудомойки. Спасибо и на том, что ограничил свой эксперимент ебучим руинным охотником. — Так он раньше был человеком. Взаправдашним мойщиком посуды. — А сейчас он горлодёр! Беспорядка больше чистоты устраивает! — Господи. Ну раскромсал один раз твои любимые тапочки, так сразу его надо теперь приписывать во враги народа. Зато фейс-контроль у него отменный. Пьеро вклинивается в содержательный разговор между выдохом густого дыма. — Фейс что? — Это Дотторе так называет способность своего творения различать всех-кто-не-я, чтобы кромсать их, как мои тапочки. — А нечего кому не попадя появляться за порогом нашего дома. — И потом ты удивляешься, что я, видите ли, провожу деловые и дружеские встречи где-то в других местах. Дотторе фыркает, вороний клюв почти стукается о скрещенные руки. — Называй вещи своими именами. Этот явный намёк теперь улавливает даже Пьеро, и ему на секунду хочется исчезнуть из собственных покоев, но ещё больше — узнать, что произойдет дальше, даром что не в сценической пьесе. А дальше отточенная до безупречности улыбка-выпад, за которой уязвлённость Регратора процеживается до невидимых, мелких песчинок. — А ты договаривай. Скажи, какой я, по-твоему, блядун, и как у меня вечно яйцо чешется на гео-архонта и сотрудницу департамента по делам граждан. — А вот и скажу. И твоя подозрительная пассия, между прочим, даже не работает в департаменте. Что за слепая беспечность с твоей стороны. — А я, между прочим, уже сто лет не виделся с ней. Но ты же у нас вечно в бреду, и все у тебя лживые дилетанты, и в подмётки тебе негодные. — А тебе бы хоть раз прислушаться к моему многолетнему опыту и критичному взгляду на вещи. Но нет же — что не совет, то для тебя бред от старого маразматика. — Так если бы это были советы, а не явные намёки на расправу со мной и каждой непричастной душой в поле твоего зрения! — Умерьте свой пыл, вы оба. Я всё понял, — псевдо-судья многозначительно потирает уголок своей козьей бородки, как будто он и в самом деле понимает. В реале же он так сильно запутывается, что ему хочется закончить с этим как можно скорее. — может быть, сейчас вы и настроены решительно, но это дело времени. Через пару дней один начнёт сожалеть о своем невзвешенном, принятом на эмоциях решении. И я уже не говорю о том, чего нам только стоило одобрить ваш брак. Припоминаете? В тот день новостные газеты кишмя заполонили вопросы, куда смотрела Царица. Половину людей усмирила пометка «гражданский» брак, другая же половина оказалась слишком необразованна, чтобы понять смысл этого слова. Людям стали недоступны обручальные кольца — настолько в соответствии с клиентурой выросли цены. Даже с клонами Доктора не пришлось мараться — они и сами покончили самоубийством от такой вести. — Я, поди, как те же сегменты закончу, если не разойдусь с ним. Уши у Дотторе приобретают такой красный оттенок, как у тестового меха-убийцы, которого мелкий Аякса недавно раскрасил брусничным порошком. Но он берёт себя в нихуёвые такие руки, чтобы вместо фразы: «о, я могу ускорить твою гибельную участь», шумно, как-то по-учёному типично вздохнуть, когда те заходят в тупик в одном из своих опытов. Пьеро смаргивает под маревом собственного дыма, будто в озарении. — … Ладно, давайте мне свои бумаги, сейчас я подпишу их. Вы указали в них конкретную причину своих заявлений? Оба утвердительно кивают. Мужчина берёт в руки два листка и в смятении щурится: по целостности и содержанию даже на первый взгляд слишком уж сильно они отличаются друг от друга. Первый листок сделан из дорогого материала: односторонний глянец, обшитый позолоченной гравюрой. Он питает в себе увесистые доводы выверенных, отточенных банкирским профессионализмом слов. Глаза наспех пробегаются по десятке строк, чтобы зацепиться за последний абзац: «… Суммируя всё вышесказанное, я прошу принять во внимание моё заявление. Мой супруг никоим образом не в состоянии выполнять свой супружеский долг, вопреки тому, что у него было достаточно времени проявить себя со всех сторон своей… широкой, безграничной натуры. Он не уважает меня и моё мнение, не воспринимает меня, как независимую личность, не говоря уже о посягательстве на мои личные границы. Данный брак со всей уверенностью можно считать ошибочным, спешным решением». Смятый, словно выуженный из урны листок Дотторе оказывается испещрён закорючками, непонятными иероглифами и растёртыми пятнышками крови. Из внятного на нём читабельно всего пару слов: «Мозги заебал мне очкастый пидарас». — Ой, это не то. Сырая версия, — Дотторе тянется обратно, чтобы забрать свой иск, чему главарь Фатуи не препятствует, лишенный дара речи. Панталоне глаза закатывает, слава богу, ещё ничего не читавший. — А потом кто-то твердит мне, что это я здесь беспечный. — Да ты там элегию со всяким бредом расписал, потому что захотел чисто подвыебнуться, настолько я твоё эго задел. — Да ты— — Так. Нет. Знаете что. Вы сами идёте в загс решать свою проблему. Марш. Вы вдвоём. Панталоне заводит руку за спину; спутавшиеся пряди демонстративно выпрыгивают из-под горла воротника и шубы. — Да хоть в Фонтейн поеду. Если Верховный судья и разбирается в праведном разрешении конфликтов, то тут же огласит, что Клювик останется именно под моей опекой. Движение Доктора рваное, приходящееся на пик его смертоносного терпения: стиснутые до кряхтения перчатки, цокот ударяющихся о ножки стульев каблуков. Он тычет Панталоне в грудь пальцем, аккомпанируя этой злости самоудовлетворенным шипением. — Заранее готовься к своему провалу. Стало быть, сдалась мне эта тварина? Нет. Но мне осточертели твои сюсюкания с ним, и раз он подлинно моё создание… Знаешь, во что я превращу его? Панталоне белеет до оттенка зашарпанной штукатурной извести. — Клянусь при свидетеле, я все что можно тебе урежу. Ни морочки не оставлю на твои никчемные, уродливые идеи! — Царица помилуй, кто такой Клювик… По крайней мере, они хором сходятся на том, что Пьеро действительно не совсем способен посодействовать им в этом жизненном кризисе (он прогнал их взашей спустя ещё минут двадцать). Настоящий судья предлагает отмотать разборку к компромиссу: никакого раздела имущества — практически всё нажитое до того специфичное, что разделять особо то и не приходится, потому что Панталоне срать не сралось множество исследовательских приборов, а Дотторе в душе не ебет, что ему делать с теми же драгоценностями и антиквариатом. Клювика они отдают плешивому свидетелю процессии — Чайлд, вроде, заботится о тех, кто маленький и пушистый, главное заблаговременно напоминать ему о кормежке и уборке лотка. Бесцеремонная классика развода, когда дело касается предвестников: поорать друг на друга, припомнить все обиняки-тумаки, деликатную ложь, правду-матку и канувшую в Лету беззаботность. От неё теперь только чешущийся под нёбным язычком налёт ностальгии, против которого ни наркотики, ни алкоголь, ни дрожащий в кресле психотерапевт (от осознания кто явился к нему) не приходятся излечением. Чего не скажешь о грубом сексе в общественном туалете: можно припомнить все что было и, в особенности, чего точно не было. Брезгаешь касаться бортиков унитаза? Заботливо приподниму тебя за твою костлявую, обнаглевшую задницу. Тебе больно от того, как я царапаю её ногтями? А ты подумал о том, сколько раз ты причинял боль мне? Да тебе ведь всегда было наплевать! Дотторе ахает в своё любимое, широкое плечо, чтобы тут же укусить его с животным пристрастием. В тесноте жарко до одури и воняет родненькой хлорочкой, запах которой настолько въедается в кору головного мозга Регратора, что умертвляет клетки досадным принятием: чёрт, ладно, ему не хватало этой резкой нотки классической лаборатории. Резкому запаху полагается отсутствие всяких прелюдии: эмоции клубились в змеином гнезде так долго, что сплелись в неконтролируемый поток хладнокровного «недо»: недомогания, недосказанности, недостатка тепла. Панталоне дышит его всхлипами, лакает кровь-пот-слёзы всё такое солёное и настоящее — только здесь и сейчас искренность не оспаривается никем, потому что страсть наконец-то можно издать и объять: она в шлепках, укусах, ниточках слюны и негодных даже для санузла стонов. Хорошо и больно одновременно — именно так, как привычно. Как кажется правильным: не переживай, что и так испорчено уже не стоит той обдуманной бережливости, на которую никто из нас, будем объективны, никогда способен и не был. Скрип умывальника, свет и мир снова в движении, обличительно массивные серебряные зеркала; Доктор водит по контурам шрамов мокрыми ладонями. Панталоне скуривает сигарету, вторую. Здесь и сейчас можно пялиться в открытую, без улыбок, пряток и оскалов. Кто-то с упрёком секунд двадцать стучит в дверь за спиной и, к своему невиданному счастью, останавливается. Пульс потихоньку приходит в норму. — Всё же я буду скучать по некоторым… вещам. Силуэт Второго предвестника так же сгорбленно устремлён в отражение. Панталоне знает, о, этот рот умеет вешать лапшу на уши — умеет придумывать, что ему не чужды человеческая тоска и сожаление. Пепел пачкает безупречные туфли, но сейчас это неважно. Всё неважно. Мысли плывут по какой-то сумерской шамбале, отдалённой от уже будничного раздражения. Если бы они только познакомились, когда оба были юны, мечтательны и свободны. Ох, если бы они оба умели ценить взаимность. Ведь в таком случае рай ждал бы их не в выдуманной стране после бесконечных дней ругани, вредных привычек и жёсткого секса, а в обычном, созданном своими руками доме. — Я тоже, — когда Панталоне заканчивает с протиркой своих очков, то уже забивает на чистоплотность, полируя маску уголком влажного рукава. Трофей благодарно блестит в его руках, пока не устраивается на лице своего законного владельца. Регратор надевает его бдительно, даже как-то аккуратно. Шрамы снова исчезают из виду. Лёгкие сжимаются то ли от чересчур сильной финальной затяжки, то ли от хаоса островков в этих глазах: извержение Везувия на натланский лад. Керасиновые звезды. Однажды они потухнут, и, может быть, тогда станут горячо любимыми. — однако, чтобы вернуть брак и снова ограничить себя узами обязательств? Ни за что в жизни. Дотторе весело смеётся. — Согласен, абсолютно нет.