Моя зубрила

Старые часы на стене тикали громко и противно. А может, Мирону казалось, что громко и противно, потому что тишина в час ночи была такая давящая, что он слышал и стук своего сердца, и шум в ушах от напряжения. Взгляд уже час как застыл на белом листе бумаги и синей ручке. А одеревеневшие пальцы так и не смогли взять её и написать то, что хотелось. Мирон мимолётом глянул на недопитую банку пива, которая должна была придать уверенности, но тут же снова уставился на бумагу и ручку. Подумалось, что, может, стоит написать письмо на тетрадном листе, чтобы в клеточках его корявый почерк выглядел аккуратнее, а не как расползшаяся саратовская гармонь? Он знал, что обманывает сам себя, думая о внешнем виде, а не о содержании. А ведь вопрос так и оставался открытым: с чего начать, как сказать, да стоит ли вообще писать письмо зубриле? — Зашквар, — вспыхнул от стыда Мирон и скомкал лист в кулаке. «Зашквар» — пожалуй, одним этим ёмким словом можно было описать последние одиннадцать лет его отношений с зубрилой. Пугачёва ему сразу не понравилась. Ещё в первом классе на линейке одиннадцать лет назад. У неё были дурацкие белые банты размером с инопланетные шары, за которыми было не видно классную руководительницу, дурацкое имя Варвара, дурацкий розовый ранец с Barbie и невыносимо противный писклявый голосок. И этот вездесущий вздёрнутый нос, которым она нагло залезла в его тетрадь на следующий же день на уроке и сказала, что квадратики он рисует криво, тем самым окончательно закрепив за собой звание мерзкой выскочки. Тощая носатая заучка с косичками и тягой к розовому цвету. «Ненавижу розовый» — подумалось Мирону. Может, с этого и начать письмо? «Пугачёва, розовый — это зашквар!» И учителя противные вечно ей во всём потакали и ставили всем в пример. Особенно ему. Потому что он был невнимательный на уроках и вообще прогульщик и хамло, как его окрестила класснуха. У зубрилы была юбилейная победа на олимпиаде, у него юбилейный поход к завучу за разбитый горшок с цветами в кабинете биологии. И эти же учителя ещё и издевались, сажая их за одну парту. Кто-то даже съехидничал в седьмом классе, сказав, что у них должна случиться классическая любовная история к концу школы. Как же это его взбесило! Мирон грубо ответил, что общаться с зубрилой — это зашквар, тем более шутить про любовь! Он нагло ушёл с урока, громко хлопнув дверью, и больше за одну парту их не сажали. И Пугачёва наконец убрала свой нос из его тетради по русскому. Зато добесила окончательно в старших классах! Переехала с родителями в его дом, в квартиру на два этажа выше. И почти каждый день пять дней в неделю утром Мирон вызывал лифт, тот спускался, двери со скрипом открывались, а в кабине уже стояла Пугачёва с розовым рюкзаком. Через месяц таких утренних встреч Мирон психанул и высказал прямо в лифте, чтоб зубрила нашла себе друзей и перестала его преследовать. Пугачёва взвилась и назвала его тупым. Неприязнь между ними достигла пика и уже напоминала ненависть. Зубрила принципиально продолжала ездить с ним утром в лифте, Мирон принципиально продолжил придумывать новые обзывательста, помимо зубрилы и ботанички. Слова Пугачёвой про тупого зацепили до печёнок. Хотя, похоже, его фраза про отсутствие друзей её тоже задела, потому что с деcятого класса всё в корне изменилось. Мирон стал учиться как проклятый, мечтая сдвинуть её задницу с пьедесталов всех олимпиад, Пугачёва записалась в пять кружков и залетела во все тусовки. К удивлению обоих, Мирон оказался умным, а Пугачёва — весёлой и общительной. В десятом классе Мирон выиграл олимпиаду по физике, доведя до белого каления зубрилу, а Пугачёва месяц ходила за руку с тощим коротышкой из другой школы, раздражая Мирона своим довольным видом. А в одиннадцатом классе всё пошло по звезде. Парень потёр глаза, отгоняя воспоминания, но они уже опутали его и приклеились, как старая жвачка к асфальту. Он продолжал думать о зубриле. Всё действительно пошло по звезде в выпускном классе. Пугачёва опсихела. Или, как шутил весь год Мирон, «вошла в поздний пубертат». Выкрасила некоторые пряди в чёрный, что смотрелось очень странно на её светлых волосах, одеваться стала по-другому, ходила, как дровосек, в майках и рубашках в клетку, от участия во всех олимпиадах отказалась и стала дерзить. — Против кого бунтуешь, зубрила? — часто шутил Мирон. — Против тебя, Козлов, — вечно ехидным голосом отвечала Пугачёва и, как в детстве, задирала нос до потолка. Мирон глупо хихикнул, вспоминая это, и постыдился своих мыслей. Как же зашкварно дулась на его шутки Пугачёва. Задирала нос и острый подбородок вверх и фыркала. Это было так комично-мило и смешно, что Мирон даже рисовал карикатуры на неё на уроках, пока Евгения Павловна не отняла его тетрадь и на весь класс не заявила, чтобы он свои любовные письма Пугачёвой писал в свободное от алгебры время. Дура! И Пугачёва дура! Но без зубрилы на олимпиадах в одиннадцатом было скучно и неинтересно. Её безразличие жутко бесило, и Мирон стал шутить над ней всё жёстче. Он только сейчас смог признаться, что его обидело, что она не отреагировала на его первое место в олимпиаде по физике. Парни в школе, видя, как Мирона бесит зубрила, решили поддержать и тоже стали прикалываться над Пугачёвой. Это было лишним, она всё равно никак не реагировала, только нос задирала. А потом пришла на выпускной в июне. В чёрном платье и на таких каблуках, что все её рубашки дровосека забылись вмиг. Зубрила одним своим видом вышибла весь воздух из лёгких: такая красивая, что в горле пересохло, а он всё равно умудрился глупо пошутить. И все подхватили его смех. А Пугачёва впервые не ответила ничего. Смотрела и молчала. И нос свой с подбородком вверх не задрала. Наоборот, опустила глаза на свои шикарные туфли. И тогда собственный смех разрезал грудь. Сердце как будто вытащили наружу. Мирону стало больно и тошно внутри от неожиданной горькой мысли: «зубрила не была зашкваром, зашкваром все эти одиннадцать лет были его шутки». — Я переезжаю, Козлов, — вдруг сказала она, пискляво-высоким голосом, как в детстве. — Больше не придётся меня терпеть. Развернулась и ушла к своим подружкам, глотая слёзы, забрав с собой его сердце. Не зная, как заполнить эту дыру в груди, Мирон напился вусмерть и уехал домой спать, отказавшись от гуляний с друзьями по городу. И вот он лежит на кровати и по кругу гоняет дурацкую мысль. Куда и почему Пугачёва уезжает? Говорила же, что будет поступать в их областном городе в тот же институт, что и он, только на специальность другую. Как она может уехать? Тем более сейчас? Тем более, когда он понял, что не знает, как жить без зубрилы. Когда понял, что она ему нужна. А поезд ушёл. Ночью пришла бредовая идея написать письмо и кинуть ей в почтовый ящик, чтобы хоть как-то попросить прощения за всё. И признаться… Хотя смысла в признаниях нет — она всё равно уедет. Зачем ей его признания? На взаимность тем более не стоит рассчитывать. Мирон поднял и развернул скомканный лист бумаги. Пугачёва права — он тупой. И мало того, что тупой, ещё и трус, раз сказать не может, позвонить не может, письмо написать не может. Ничего не может. Парень лёг на кровать и положил на грудь мятый лист бумаги, а в кулаке зажал ручку. До её отъезда он должен ей сказать, иначе будет мучиться всю жизнь. Часы на стене затикали ещё противнее. Внутри как-то всё сжалось. Надо же было влюбиться в зубрилу тогда, когда она решила навсегда исчезнуть из его жизни. Зашквар.

***

— Варя! — мама вошла в комнату к дочери и позвала в третий раз. — Сколько можно сидеть дома? Сходи хоть в магазин, мне мука нужна. Чего хандришь? — Ничего, — буркнула Варя, поставила сериал на паузу и сняла наушники. — Хочешь всё лето до переезда просидеть дома? — изогнула бровь мама. — Да. — Варвара, марш на улицу, — скомандовала мама, убеждённая, что всем нужны ежедневные прогулки на свежем воздухе. Варя надела шорты с майкой, накинула рубашку и пошла к выходу. Настроения не было совсем. Она даже написала девчонкам, что кино вечером отменяется. Подруги попытались её растормошить, но Варя была непреклонна, и они сдались. Если девушка упрямилась, то сдвинуть её не мог и танк. И всё же она согласилась пойти в магазин для мамы. Варя нажала кнопку вызова лифта и с тоской подумала, что совсем скоро переедет и больше никогда не столкнётся в лифте с Козловым. Глупо, но ведь она и вправду часто подгадывала время, чтобы встретить его. Мирон всегда выходил в школу в одно и то же время, точно до минуты. И совсем не сложно было пересечься утром. — Идиотка, — тяжело вздохнула Варя. С восьмого класса страдать от чувств к однокласснику, который только и делал, что подшучивал над ней. Верх кретинизма. За всю школу он едва ли пару раз назвал её по имени, зато придумал сотню обидных прозвищ. И всё равно он ей нравился, весь: начиная с веснушек на лице, заканчивая улыбкой после первого места на олимпиаде по физике. В душе щемило то от нежности, когда она слышала его звонкий смех, то от переживаний, когда он в восьмом классе упал на физре и сломал два пальца. Варя сотни раз оправдывала его сама перед собой, что шутки у него безобидные и добрые, никаких настоящих пакостей он никогда не делал, а на день рождения именно он от всего класса подарил ей цветы и плюшевого медведя. Бабником не был, хулиганил исключительно по-детски и то больше от неуклюжести, бил горшки с цветами. — Хватит, — встряхнула спадавшими вдоль плеч волосами Варя и зашла в лифт. Сколько можно молиться на Мирона?! Он придурок! Никогда она ему не нравилась. Он считает её зубрилой, ботанкой, в младших классах смеялся над её носом, а мама потом переубеждала её, что нос у неё красивый и ринопластика не нужна. Ему совершенно всё равно было, когда она месяц гуляла с шахматистом Димой после школы. И вообще она для него объект для шуток, неприятная соседка и назойливая одноклассница, не более. Так что к лучшему, что она переедет. Сможет наконец забыть его и перестать воображать перед сном, как он зовёт её на свидание. Лифт проехал два этажа вниз и остановился — у Вари машинально всё внутри сжалось. Почему-то она заранее знала, что встретит сегодня Мирона в лифте. Так и вышло. Он тоже удивлённо посмотрел на неё и тут же отвёл взгляд. — Я за тобой не слежу, — вместо приветствия фыркнула Варя раньше, чем он мерзко пошутил, что она сталкер. Козлов странно посмотрел на неё и нажал кнопку лифта, чтобы двери быстрее закрылись и они поехали вниз. Молчание было гнетущим. Варе было совсем не по себе, но сколько бы она ни боролась с собой, всё-таки украдкой посмотрела на Мирона. Привычка. С восьмого класса она научилась аккуратно и беспалевно пялиться на него и с кошачьей реакцией отводить взгляд, чтобы никто не заметил. Как всегда донельзя красивый. Тёмные волосы, карие глаза, бледная кожа, веснушки на носу и щеках, словно художник аккуратно брызнул краской на холст. Варя никогда не встречала кареглазых брюнетов с веснушками. Только Мирона. Но это понятно — у него мама рыженькая, вся в веснушках, а папа смуглый кареглазый брюнет. Природа выбрала лучшие гены и отдала Мирону. А ей достался некрасивый нос, который он рисовал в тетрадях. Варя отвела взгляд и как-то машинально почесала нос, надеясь, что он уменьшится от силы её мысли. — Куда переезжаешь? — неожиданно спросил Козлов и вцепился в её лицо взглядом где-то на уровне её проклятого носа. — Не твоё дело, — вспыхнула Варя и выбежала из лифта, лишь бы он не смотрел на её нос и не понял, как сильно она расстроилась из-за его шуток на выпускном. Мирон так и остался стоять и смотреть, как она быстро убегает. В кармане жгло, словно пустой лист вдруг загорелся. Мирон думал проветриться на улице, подумать, ведь так и не смог подобрать правильных слов. Всё думал о школьных годах и о зубриле, ничего не написал. И сейчас испугался. Охватила какая-то тупая злость. Как она могла уехать? Как он мог всё просрать? Мирон сел на лавочку у подъезда, потерянно осматриваясь. Подождать, пока она вернётся, и сказать лично, без письма? Вдруг она завтра уже переедет? Что если это последний шанс? Ждать пришлось долго. Прошёл час, а Пугачёва всё не возвращалась, зато мимо проходили знакомые парни со школы и остановились поболтать. Время в ожидании стало бежать быстрее, хотя Мирону хотелось послать их подальше и просто молча ждать Пугачёву. Которая, как назло, вышла из-за угла с пакетом тогда, когда Колян ныл, что мать его живьём закопает, если не поступит на бюджет. — О, зубрила! Привет! — заржал Колян, чем сильно разозлил Мирона. — С тортиком идёшь? Сладкое вредно — толстой будешь, зубрила! Варя приблизилась к подъезду и стала нервно шарить в кармане в поисках ключей, чтобы скорее скрыться от них и не разговаривать. — Зубрила небось на бюджет в МГУ уезжает. Да, ботанка? Ты ж в МГУ от нас уезжаешь? — продолжил хихикать, как придурок, Коля. Варя не успела придумать ехидный ответ, как Мирон резко встал с лавочки и зло приказал Коле заткнуться. — Мирон, ты чё? — изумлённо спросили парни. Варя сама чуть не спросила то же самое. — Я сказал тебе заткнуться и не лезть к ней. Ещё раз повторить? — злобно прищурился Мирон. — Мирон, это ж Пугачёва! — сказал Макс. — Ну, зубрила! — Макс подумал, что Мирон не узнал её. — Это моя зубрила, а ты рот закрой. Мирон сказал это так резко и так всех шокировал, что Варя едва пакет с мукой и тортом не выронила, а парни чуть с лавки не упали. Затем Мирон под совсем ошалелыми взглядами парней схватил Варю за руку и зашёл с ней в подъезд. — Ты что делаешь? Варя думала, что сердце сейчас выскочит из горла. По крайней мере, казалось, что бьётся оно где-то там. А Мирон вдруг вложил ей в руку белый мятый лист, который вытащил из кармана. — Это пустой лист, — Варя непонимающе разглядывала бумагу в руке. — У меня в голове пусто, когда тебя вижу, — смущённо сказал парень. — Не смог написать всё, что хотел. — Почему? — Потому что люблю, — выдохнул и покраснел Мирон. — Прости. Варя бросила пакет с тортом и мукой на пол, резко поднялась на цыпочки и поцеловала его в губы. Страстно и жадно, круче, чем во всех своих мечтах. И по-настоящему. — Куда ты переезжаешь? — повторил свой вопрос Мирон, не веря в то, что между ними происходит. — В соседний район, где новые ЖК, Козлов, — хихикнула Варя, видя, как он меняется в лице то ли от злости, то ли от счастья. — Пугачёва, ты, ты… просто заноза и зараза! Я думал… думал, ты из города уедешь! — возмутился Мирон, уже начиная жалеть, что признался ей. Теперь нос свой ещё больше задирать будет. И верёвки вить начнёт после его признания. — Я тебя тоже люблю, — тихо шепнула Варя, густо покраснев. Её пальцы нежно сжали его руку, и она смотрела на него так, как он всегда хотел. Дыра, которую оставила в его груди Пугачёва, стремительно заполнялась теплом, которое подступало куда-то к горлу, перехватывая дыхание. Сердце ёкнуло, запнувшись, а потом застучало быстро-быстро. «А и пусть вьёт, ей можно,» — решил Мирон. Это же его зубрила.