***
Люмин мчалась всю дорогу: сердце её, душа и тело стремились туда, откуда другие со страхом помышляли сбежать. За милю самые отчаянные разбойники обходили столь ненастное место, а она бежала почти, впрочем, вполне аккуратно. И всё же больше не были спокойными её мерные шаги, заслышалась наконец спешность дыхания. Это иной совершенно человек, не тот, что уверенно рассекал ему навстречу воздух дворцовой канцелярии. Потому как уверенность для всех, смятение — ему одному. Не тому, что стоял позади, но тому, к кому в беспокойстве обращался её взор. Прерываемым от волнения голосом, примкнувши к холодной решётке, она исступлённо прошептала — опять, купно с прежним отчаянием — имя одного из известнейших последователей Фатуи. А он тотчас вскочил, обратился к ней с ярчайшей улыбкой, будто не его сковало ожидание приговора о свершённом злодеянии, будто не ему могла грозить смертная казнь. — Уже успела соскучиться по мне? — приветствовал он её, и в голосе его, во всём шутливом и игривом его облике звучал и виднелся оттенок другого свойства, отличный от того, какой обыкновенно вкладывали здесь, в Фонтейне, в эти самые слова. Здесь был вызов, присущая Предвестнику любовь к состязанию. Нёвиллет не чувствовал, чувствовать не умел, так почему же раздражение поднималось с глубин собственной, ему даже неизвестной души? Люмин, несомненно, заслуживала лучшего, более серьёзного к ней отношения. — Можно войти внутрь? — с надеждой Люмин спросила его, Нёвиллета, а Нёвиллет вновь, в который уже раз, вынужден был разочаровывать, не соответствовать совсем незначительным её ожиданиям. — Боюсь, это большее, что я могу Вам предложить. — Тогда не могли бы Вы оставить нас наедине? Просьба зашла в сердце клином, но ведь Люмин важнее: она заслуживает большего, даже если просит его о незначительном, даже если незначительное он не способен ей предоставить. — Да, разумеется. Прошу прощения, я должен был сам догадаться, — только ответил он и покинул двух соперников, двух неизбежных врагов и возлюбленных восвояси. Паймон последовала за ним следом — последняя капля пред началом скорби, разлившейся по небу громом. — Они, сколько я могу судить, состоят в отношениях? — Голос невозмутимый, чрезмерно принуждённый, отдающий фальшью слишком звучно, ведь слышал он хорошо, лучше любого, и слышал эхо неестественно весёлых для него голосов до сих пор. Паймон активно закивала, и с ответом дождь обрушился на камень следственного изолятора. — Вы же не посадите её за это, правда? — с ужасом озвучила она свои мысли и отлетела назад. — Не спрашивайте, — замахала Паймон руками, — я тоже не знаю, как так вышло. Нёвиллет кивнул. Гроза сражалась с усилием ветров, силясь прочно засесть над его утерявшим безупречность силуэтом. Сошла на нет твёрдая походка, прямой стан согнуло к земле личное его порождение, творение эгоистичного горя. Люди любили природу, он знал это тоже. Для многих дождь становился какой-то непередаваемой тайной, такой любимой ими драмой. О нём слагали сомнительные мифы, о нём же повествовали пленительные сказки в ночи. Он не чувствовал, чувствовать не умел той же тяги к сокровенной, упрятанной среди строк запыленного фолианта загадке. Загадки Нёвиллета сложнее, главная их тайна — тайна человеческой природы, даже если она оказалась погребена под тёмной бездной и затерялась в руинах путей людской истории. Путей множество, всех ему не счесть и за сотни лет, ибо на замену старым являлись останки новых неизъяснимых легенд. Легенда теперь у него тоже собственная, но не та, которую с воодушевлением из раза в раз повторяют похожие на родителей в своём стремлении к тайнам мальчики и девочки его любимого Фонтейна, вовсе нет, эта легенда давно утекла к своим истокам в воды Первозданных морей и океанов. — Вы куда, мсье Нёвиллет? Там же дождь! — Будем надеяться, что Гидро Дракон окажется ко мне милосерден. Не проявит к нему милосердия никто, кроме него самого, а он должен сберечь свою легенду, героическое сказание о нелюбимом в его любимом Фонтейне мотиве — любви. Нёвиллет любит Фонтейн и щедро потому обогатит легенду духом соперничества, битвой за справедливость и тайной, любимым фонтейнцам драматизмом, словно дождь утопившим бы правду.И пусть забудут меня легендарные мотивы
25 августа 2023 г. в 10:00
Когда сквозь дверь к нему раньше посетителя ворвался уверенный стук, Нёвиллет уже знал, кто находился по ту сторону кабинета. Слух любого другого существа в Фонтейне, смертного или малодушно помышляющего о смерти, уступал во многом его собственному: в вылавливании из толпы зрителей малейших жемчужин сомнений, возбуждённых перешёптываний и тихих торжественных восклицаний закалился судья изрядно. А звучание этих шагов, этого равномерного, едва-едва проступавшего дыхания различил бы он даже под толщей воды, коей грозило обуять Фонтейн пророчество. Грозило только, не более, ибо для Нёвиллета воля его государства превосходила всякое первородное проклятие.
— Входите, пожалуйста.
Люмин ступала твёрдо, точно смертельный враг перед ней занял незаслуженное место в канцелярии. С ним она такова всегда. Каждая точёная эмоция на её лице искренна, Нёвиллет уверен, иначе не заметил бы отсвечивающих в глазах бликов призыва к пробуждению совести. Ей ничего не стоило опытно облечь их гладью равнодушия. Как Верховный судья множество раз становился он свидетелем одной и той же картины; как Нёвиллет — терзался от мысли, что должность и стремление защитить любимый Фонтейн в очередной раз прорыли ров настолько глубокий, что непроходимая пропасть разделила его и защищаемых им людей. Пропасть, в которую все они до дрожи боялись провалиться. Оставленный оживать в чужой памяти лишь в привязке воспоминания к судейскому разбирательству, он так и не сумел выйти из границ стороннего наблюдателя.
— Я могу вам чем-нибудь помочь? — спросил он после привычного обмена любезностями, переводя взгляд с Люмин на Паймон и обратно. Привычка, выдержка из известного в водной стране этикета, прочно укоренившегося во всех явлениях «истинного» — в сиянии морской глубины, в отражении звёздного неба, в жалобе ушедшей под воду земли — совсем не попытка выдержать баланс между дружелюбием и враждой, ведь Нёвиллет другой, непохожий на фонтейнцев. Он имел ввиду каждое слово, каждую заданную формулировку, умелый сгиб фразы в нужном месте.
Пусть вопрос пересёк дистанцию скоро, а на безукоризненном лице не отразилась тревога, сам он давно знал, чего именно желала просить путешественница.
— Если Вас не затруднит, мсье Нёвилетт…
Нёвиллет знал, ведь слух его превосходил всякий другой, ведь он был обучен, закалён многовековым опытом судейства.
— Мы не хотели Вас беспокоить, но нас наотрез отказались впускать без причины! — перебила просьбу Паймон.
Люмин кивнула, и теперь ничто не было больше скрыто нарочитым, напущенным при входе безразличием. Он видел, как прижималась ладонь к сердцу, как в горечи брови сдвигались вниз, и в этот миг, в этот единственный, до краёв наполненный болью миг Нёвиллет мечтал окунуться в нехарактерную ему наивность, будто это способно было изменить действительность, обернуть вспять время и избрать иной — о, он согласен был на неисповедимый, но только не этот, донельзя предсказуемый — путь.
Вовсе не нужно было гадать, чего потребует она дальше. Ведь он уже всё слышал, всё понял, смог отобрать нужное и отсеять бессмысленное. Для Верховного судьи задача знакомая, привычная, простая.
— Позвольте мне посетить заключённого по неизвестному подозрению Чайльда Тарталью.
Нёвиллет слышал раньше и боялся услышать вновь.
— Вы… — он прервался, вздохнул резко, до боли в груди, как если бы планировал нырнуть ещё глубже в бездну собственных вод, — отдаёте ли Вы себе отчёт в том, какой опасности можете подвергнуться, оставшись наедине с возможным преступником?
— Это Вы просто не видели, как мы его в Ли Юэ откинули одним взмахом! А путешественница с тех пор стала ещё сильнее, никакой Предвестник с ней не сравнится.
Что мог возразить наисправедливейший, по общему признанию, из судей, какой мог предпринять вид обороны помимо сжатых губ и хмуро отведённой в сторону головы?
Как мог воспрепятствовать сбиравшейся грозе, перестать являть собой безэмоционально-чувствительное недоразумение?
— Или Вы сомневаетесь в наших намерениях, а, мсье Верховный судья? — возмутилась Паймон, на что Нёвиллет только сокрушённо качал головой.
— Как я смею..? Нет, конечно, нет, — с тоской ответил Нёвиллет, но тонкие его черты лица пресны по-прежнему. Он всё ещё не стёр свои грани, между вечной мерзлотой и вечным огнём застыл где-то в вечной середине, в тёплом мраке, который продолжал размывать перед ним чувства судимых им людей, сливать в единое целое признание и покаяние, жажду свободы с самопровозглашенным смертным приговором. Недостаточно холоден, недостаточно горяч и всегда позади, среди пыли вышедшего из моды старья. — Я дам вам письменное разрешение. Предоставите его коменданту. Но всё же… Позвольте мне сопровождать вас.
Люмин колебалась, и он знал причину. Всегда знал и никогда не ощущал интуицией. Нёвиллет предоставил выбор: её желания выше и важнее.
— Хорошо. Спасибо Вам, Верховный судья!
Однако Люмин не знала, что не Верховный судья, чьи речи струились подобно патоке и чей неизменно образцовый, безызъянно-недостижимый вид повергал в благоговение и трепет весь Фонтейн, уступил её смиренному прошению. Готовность выразил Нёвиллет, ибо он, право, готов, готов на всё, лишь бы не знать печали на её лице, не слышать снова сурово предшествовавшего заключению Предвестника Фатуи укора.
Ведь он слышал её рваное дыхание тогда, слышал отчаянный шёпот: «Тарталья…» Он слышал слишком много того, чего бы предпочёл не слышать никогда. Долг, священное обязательство единственно принуждали судью до сих пор вникать в ненавистную ему, говоря по правде, истину.