Фикус

      Огромный коричневый горшок был настолько большим, что, наверное, сюда могли поместиться еще два или три его собрата-растенья. И теперь, в отличии от далекого питомника, весь этот горшок принадлежал только ему. В новом горшке было тепло и комфортно — корни согревало что-то странное, незнакомое прежде, но такое мягкое, уютное и очень родное. Интересно, а так у каждого из его сородичей? И ведь никак не спросить.              А когда солнце, пробивавшееся сквозь легкие занавески кремового цвета, касалось листьев, ему казалось, что оно улыбалось только ему, на что в ответ он тоже довольно жмурился всеми своими порами, подставляя листочки… и маленькому солнышку рядом. Она росла — ей поменяли кроватку на большую, он рос — его переселили в более просторный горшок и теперь он мог заглядывать сверху и видеть ее. Она протирала его листочки, что-то ласково щебеча, поливала и кормила. Изредка она о чем-то с ним разговаривала. Он не понимал, о чем идет речь, но слушал, не произнося ни слова — лишь ласково шелестел листочками.       Центр комнаты занимала кровать. Сначала она была маленькой, с деревянными столбиками и накрытая легким пологом, чтобы ребеночек не выпал, и его не покусали комары, потом уже побольше с резными столбиками, удобным матрасом и горой мягких подушек, но непременно с розовым одеялом с зайчиками и вкраплениями месяцев, как и ее пижама, как и все в этой комнате — начиная от стен и заканчивая ковром, лежащим на светло-коричневом деревянном полу. На стене над кроватью висели часы в позолоченной оправе, но несмотря на это хозяйка часто опаздывала, потому что любила вставать попозже, зачитавшись очередной мангой или, забыв обо всем, рисовала. Рисовала она, по его мнению, просто потрясающе. Особенно ему нравились его портреты. За резными столбиками кровати, находились полочки, заваленные выпусками манги, которую вечерами любила читать хозяйка и настольная лампа с приклеенным к ней забавным кроликом. Рядом с кроватью стоял туалетный столик на кривых ножках (явно у них ревматизм, подумал фикус) с коробочками, полными различных пудр, помад, теней и неимоверным количеством шпилек и невидимок. И огромным зеркалом, перед которым хозяйка любила укладывать свои хвостики. На таких же кривых ножках, как и туалетный столик, стоял учебный стол, заваленный редко открываемыми учебниками и тетрадями. На полках, среди прочего можно было встретить старую вазочку со сколотым горлышком, в которой стояли высушенные цветы, корзинку для рукоделия, где чаще хранились простые ленточки, коробки с красками, кистями, цветные карандаши и бумага для рисования, сложенный мольберт и набор для пленэра. На соседнем с его окном мирно уживались георгин и бегония, а на пузатом шкафу стояли пара хлорофитумов в своих горшочках, а их побеги часто свисали до дверцы, но она их аккуратно пересаживала в другие горшки, и, кажется, отдавала подругам.       Свет попадал сквозь легкий тюль лаская листочки, играя зайчиками, отражаясь от воды в кувшине и освещая и преображая всю комнату. Отражаясь от светло-розовых стен кучей радостных бликов, они окрашивали всю комнату, придавая ей теплое сияние. Остальные обитатели подоконников просыпались, старались уловить солнечный свет, радовались новому дню. Традиционный беспорядок — юбка школьной формы под кроватью, пиджак — на спинке стула, сразу под гольфами из разных пар, а блузка вместе с бюстгальтером — под подушкой, скомканное одеяло в ногах, подушка в объятьях, приоткрытый шкаф со сваленной там одеждой, кое-как запиханной, и куча рисунков: и законченных, и не очень. На некоторые он смотрел с гордостью — там был он — в разных позах. Он старался даже не двигаться и не трепыхать хлоропластами, чтобы ей было удобней его рисовать! Вон там он в лучах солнца, а на том, что висит на стене — пришлось терпеть огроменную лампу.       Корни привычно грела та штука, которую к нему когда-то давно засунул папа и вместе с которой его пересаживал. В исходящем от нее тепла можно было купаться, оно нежно касалось корней, проникало по стволу, в листики, в каждую клеточку, одаривая мягкостью, теплом и нужностью.       — Ты представляешь… а у папы ученик появился… симпатичный. Я видела издалека. Папа сказал, что он ко мне придет, чтобы научить меня математике и физике! Правда… я постараюсь, но не знаю как получится, — ее привычный теплый голос вызывал дрожь в хлоропластах, от чего листочки приятно дрожали под мягкой влажной тканью, которой она протирала его от пыли. — Интересно он какой? Наверняка умный…       Мужик показался странным, от него исходил непонятный… аромат — ложился мельчайшими капельками на листья, раздражал — ох если бы можно было его стряхнуть. Внизу что-то слишком стало жарко и пульсирующе — он чуть не отпрянул корнями от штуки. Приходил тот еще пару раз… потом перестал. И она расплакалась как-то вечером.       — Он сказал, что я глупая. Но я и так это знаю… но я старалась. Неужели он это не видел? — слезы были соленые, от них листьям тоже было больно, но он старался этого не показывать — если бы было возможно, то вытер бы листочками ее слезы, обнял стебельками и погладил бы по волосам — лишь бы она не плакала.       И вот он точно не ожидал, что она его… отдаст. И кому? Этому мужику со странным запахом из-за которого она же и плакала.       И где здесь привычные розовые обои? Где знакомые до последней черточки кривоногие столик, парта и подставка для ног? Где кровать с мягким одеялом — он и спит-то на диване, под серым пледом и на белой простыне, а потом все убирает в ящик. Где привычные георгин и бегония? Да даже неприметных хлорофитумов нет — все такое… пустое и чопорное!       В строгой до аскетичности серой комнате стоял только высокий, но тощий как каланча книжный шкаф под самый потолок, забитый такими же серыми книгами, да огромный телевизор — черной дырой висевший на стене — его практически никогда не включали. На блеклом полу лежал такой же блеклый ковер. Непонятного блеклого цвета кресла и диван, прямой настолько словно в него кол воткнули. Где же валяющиеся носки? Где рубашка под подушкой и ботинки под кроватью? Где крошки от булочек на ковре и пятка от дивного крема на одеяле? Где краски, кисти и рисунки? Где веселый смех и щебетание с лучшей подругой по вечерам? Мужик никогда не просыпал, не читал манги — только какие-то серые книги, нацепляя на нос очки, да делая записи.       — Ну, вот, давай помоем листочки, пока у меня выходной. Так… здесь написано, — он уткнулся в розовый листочек, а потом еще в какую-то зеленую книгу. — Ну, понятно, — листики мягко почесали… правильно, от чего все клеточки наполнились теплом. Новый хозяин мыл его в ванной, поливая импровизированным дождиком листья. — Тебе она ведь тоже нравится, — мужчина впервые улыбнулся. — И мне тоже… очень. Я ее каждый день провожал из дома до школы и обратно. Правда, так, чтобы она не видела. Я думал, что она будет злиться, да и… кто я и кто она — она такая удивительная! Просто волшебная! — с этим фикус не мог не согласиться, едва заметно покачивая стебельками и шелестя листиками. — А ты представляешь — она согласилась… вчера согласилась погулять! Сама, — он прикрыл глаза и некоторое время молчал. — А я и не знал раньше, что это она. Тогда в детстве… она была моим первым воспоминанием после аварии. Единственным, которое я хотел бы сохранить, — он провел по листьям пальцами. — Она тогда подарила мне розу, — он отвел взгляд и смахнул с глаз влагу. Оказывается он тоже способен к… транспирации. Несколько раз выдохнув, мужчина все же улыбнулся и продолжил его кормить. — У нее такие красивые глаза… синие, как озеро Бива. И… если бы с ней что-то случилось, я бы просто это не пережил, — резкий вздох, глоток воздуха. — Поэтому я и не стрелял в ту маньячку.       Подняв горшок с уже вымытым, посвежевшим, набравшим силу и встрепенувшимся цветком, мужчина вернулся в комнату, ставя на пол.       — Ты ведь можешь вырасти очень большим, если тебя пересадить в горшок побольше… на следующих выходных займемся, если ты, конечно, не против. И, — он снова улыбнулся, — надеюсь, что она еще придет.       На этот раз показалось, что комната все же преобразилась, и солнышко, проникшее сквозь шторы, и ветерок из приоткрытого окна, наполнили ее светом, преобразуя серый в сияющий перламутр, а непонятного оттенка кресло и диван — в золотой. И теперь диван не выглядел казненным на колу заключенным, скорее приосанившимся гордым старым воякой, у которого тоже в запасе много историй.       Но все же кое-что знакомое было — тепло корней — рядом с ним было тепло и он привык и к нему, тем более что и шпильки с розовыми кончиками, и розовые тапочки с зайчиками тоже поселились и тут, вместе с прежней хозяйкой.