[Не] Кусается

      «Наш младший брат не кусается», — очень осторожно, с некоторой неловкостью и стыдом в голосе объясняют братья, стараясь своими словами хоть как-то унять чужую дрожь в коленях. А миссис О’Нил продолжает дрожать, то поднося, то отнимая руки от лица, и плачущим голосом снова и снова просит свою дочь, милейшее и добрейшее своё солнышко, «избавиться от этих монстров» и уехать куда-нибудь с фермы. Эйприл, сама чуть не плача, просит драгоценную, наконец обретённую мать остаться, успокоиться и дать им объяснить ситуацию; а та смотрит сквозь слёзы на давно выросшую дочь и продолжает упрямо, уже на грани истерики, просить прогнать хотя бы его. Донни косо смотрит на младшего брата — в его глазах отчётливо читается злость. Лео стоит в растерянности, ставшей свойственной ему в последние недели, явно ещё не до конца осознавая, что младший брат действительно мог наброситься на невинную женщину с целью, по всей видимости, задушить её голыми руками. Раф сжимает кулаки. — Она — крэнг! Вы вообще видели, как она защищалась?! Я же вам говорил, что с ней что-то не так, не может обычная женщина так сражаться! — зло шипит младший брат и делает несколько резких, спотыкающихся шагов назад, когда над ним нависают три фигуры, впервые в жизни кажущиеся совершенно незнакомыми и враждебными. Миссис О’Нил пуще прежнего заливается слезами, хватается за дочь, стискивая её в объятиях, больше похожих на удушающую хватку капкана, чем на ласковое желание защитить, и вновь начинает бессвязно завывать что-то про обязательный переезд. Младший брат на это действие хмурится и, не скрывая отвращения, кривит губы: он уже давно разгадал эту стерву. Он вновь открывает рот, чтобы что-то сказать — гадкое, но правдивое, полностью правдивое. Его ударяют по щеке. Ему кричат что-то про то, что он поступил отвратительно. Он, испуганно огрызаясь, отвечает, что сделал это только потому, что они ему не поверили. Его снова ударяют, и приказывают извиниться. Он возмущённо пытается протестовать: извиняться за правду, пускай и добытую таким не очень хорошим способом, он не намерен. Его вновь ударяют — более несдержанно и импульсивно, чем в предыдущие разы. _ Жжение медленно, с каким-то горделивым и даже надменным опозданием приходит в тело только тогда, когда всё заканчивается. Он садится на колени перед миссис О’Нил и склоняет голову настолько низко, насколько ему позволяют остатки осознания собственной правоты и, едва выдавливая из себя слова, просит прощения. Смотрит на «мать» — та боязливо и вымученно улыбается, словно прощает. Словно обида действительно была. Она встаёт, чуть пошатываясь, и выходит из комнаты — а её безжизненные, холодные и расчётливые глаза уже оставляют в сознании пометку: Зубки у младшего острые, а следов от них не остаётся. ___________       «Этот идиот не кусается», — докладывает Крис Брэдфорд своему безоговорочному хозяину — Мастеру Шреддеру — и всё-таки заменяет слово «идиот» на что-то более приемлемое. По его тону, однако, становится прекрасно понятно, какое именно слово он заменил. Шреддер не возражает — ему всё равно, как они называют друг друга — ему нужны лишь головы. И одной пока будет достаточно. Крис знает это, Крис это исполнит. _ Крис почти исполняет. — Что ты делаешь?! — голос звучит звонко, испуганно и даже робко, когда идиот наконец понимает, что его загнали в ловушку. Он не бежит, не зовёт на помощь, не пытается сражаться или хоть как-то дать адекватный отпор. Он лишь растерянно смотрит своими глупыми большими глазами на Криса и бестолково открывает и закрывает рот, дрожащим, озадаченным и несколько обиженным голосом произнося что-то про «дружбу» и «кумира». Он продолжает нудеть о своих чувствах до тех пор, пока его насильно не затыкают, хватая за горло и прижимая панцирем к стене. Идиот начинает вырываться — он оказывается на удивление сильным — пинается, извивается, наконец-то кричит. Крис считает, что это бесполезно: сопротивляться нужно было раньше, когда у безмозглого животного ещё был шанс сбежать. Брэдфорд подносит катану к чужому горлу — жертва начинает вырываться сильнее. Он не успевает завершить начатое, как сзади на него бросается другая черепаха. Крис отскакивает, не выпуская из рук шею добычи, голову которой обещал принести — но идиот успевает воспользоваться секундным замешательством и наконец, чуть трясясь и тяжело вдыхая, вырывается из чужой хватки. Миг они смотрят друг другу в глаза, и Брэдфорд одним презрительным взглядом, сопровождаемым нечеловеческим рычанием, мысленно высекает на асфальте слова: Без чужой помощи, идиот, твои зубы — ничто. ___________       «Эта черепаха не кусается, Крэнг», — своим бесцветным, осточертевшим всем живым существам голосом прозносит Крэнг. — Ты уверен, Крэнг? — спрашивает Крэнг, и черепахе хочется засмеяться так, чтобы его внутренности — назло этим железякам с мозгами в желудке — разорвало от неудержимого больного смеха. Но ему слишком хочется спать — не остаётся сил, чтобы открыть рот — и последнее о чём он думает, что ему всё же не стоило подставляться под вторую иглу со снотворным, до глупого самоотверженно прикрывая собой… А кого он там прикрывал? _ Он открывает глаза. Его тут же ослепляет розовый, с оттенком фиолетового свет, в тёмной комнате кажущийся особенно ярким и опасным. Он узнаёт камеру крэнгов и громко протяжно сопит, желая разреветься прямо здесь и прямо сейчас. Завыть, потому что это не оказалось сном — ведь окружающее ощущалось настолько туманно, обрывочно и с таким чётким привкусом безнадёжности, что реальность идеально могла бы сойти за кошмар. Но в родном логове он не просыпается — и он сдерживает в себе разочарованный вой, сжимая челюсти плотнее и с тяжестью в груди замечая, что руки и ноги не только связаны, но и сцеплены между собою, а в довершение прикованы к полу. Он ничего не успевает подумать и сделать: массивный камень — дверью это обозвать нельзя — уезжает куда-то в пространство потолка и крэнги вваливаются в камеру. Они разговаривают, делая большие — невозможно большие — паузы. Черепаха косо и боязливо смотрит на них, где-то на краю сознания смутно воображая, чтó они собираются делать. Один из крэнгов выходит вперёд — черепаха отодвигается, насколько возможно, назад — и склоняется над ним. Он говорит встать — черепаха, демонстрируя ему язык, отказывается. Выходит второй. Он также наклоняется, недолго смотрит своими безжизненными, но всё же необыкновенно злыми глазами. Вдруг — к ужасу черепахи — дверца в животе робота распахивается, и Мозг вылезает наружу. Черепаха визжит и брыкается, когда он, липкий и склизкий, ползёт по его ноге, пластрону, цепляется за руки и останавливается напротив лица. Крэнг без своей железной оболочки — ничто. Он не может направить дуло бластера в нужную сторону, не может словами заставить почувствовать тошноту; его глаза некрасивые, стеклянные, злые — они не умеют выражать других эмоций. Крэнг молча смотрит на него, и черепаха даже без телепатии прекрасно догадывается, что означает этот взгляд: Укусишь — и я вырву тебе зубы. ___________       «Так ты, дружок, не кусаешься?», — голос Шинигами, как обычно, звучит саркастично, оставляя за собой стойкое приторно-сладкое послевкусие. Так было всегда: весь этот месяц с небольшим. В этот раз, однако, послевкусие оказывается другим: каким-то горьким и разочарованным, с нотками скуки. Друг недоумённо поднимает голову, вопросительно уставившись на Шинигами. Та отводит взгляд, будто стыдясь чего-то — чего? — и явно желает удалиться. Он смотрит вдаль — туда, где только-только скрылся футовец — опять смотрит на неё и, кажется, начинает понимать. _ Он приходит как раз вовремя: какая-то группа футовцев, всё ещё не желающих смириться с поражением Шреддера и так и не принявших Карай в качестве лидера, всё стремительнее зажимала Шинигами в угол, видимо надеясь расправиться хотя бы с одним из подчинённых дочери их бывшего покровителя. Ему удаётся отогнать футовцев довольно легко: четверо из них, скорее всего искренне верившие в слухи про кровожадность и агрессивность черепах, разбегаются сами — последний, несмотря на упрямство во взгляде, оказывается бойцом не очень-то опытным и, спустя уж слишком непродолжительное время, падает, кривя страшные рожи и абсолютно тщетно и ненатурально пытаясь скрыть свой страх. Шинигами — довольная то ли собой, то ли своим другом — эффектно качая бёдрами, подходит ближе и присаживается перед футовцем, поправляя ведьминскую шляпу. Она достаёт кусаригаму — искривлённое в форме месяца лезвие не блестит даже тогда, когда полная луна с неба замирает где-то в отражении и покорно остаётся в нём. Она приставляет оружие к горлу футовца — что-то хищное, кошачье поблёскивает в её жёлтых радужках. — Что ты делаешь? — спрашивает её друг. Несколько резко, настороженно, испуганно, жалостливо. Она поворачивается, внимательно всматриваясь в чужое лицо, и будто надеется найти в нём намёк на шутку. Намёка не оказывается. Она фыркает, гордо убирает лезвие от футовца и приказывает ему свалить, пока она не начала игру в «кошки-мышки» — тот, не веря своей удаче, подскакивает с места и, дико озираясь по сторонам, вскоре совсем скрывается из виду. Вдалеке доносится нелестное выражение — они узнают голос, пару минут назад молящий о пощаде, и понимают, что слова были обращены к ним. Друг супится, показывает язык, кричит что-то оскорбительное в ответ, но с места не двигается. Шинигами смотрит на него и про себя решает: Тот, кто не желает пользоваться зубами, ей не подходит. ___________       «Я не кусаюсь!», — кричит Майки ещё издалека, чтобы, по всей видимости, заранее предупредить о своём дружелюбии. Аллигатор, привязанный к столбу, ему откровенно не верит. А Майки — отчего-то донельзя счастливый — тащит за собой огромную кастрюлю; и вертит, грохочет ею так, что аллигатор невольно поражается тому, как её содержимое всё ещё не расплескалось по полу. Из кастрюли доносится довольно приятный аромат. Майки торжественно снимает крышку — там оказывается суп. Ищет ложку, не находит, бежит за ней — всё это происходит так быстро, что кажется, стóит безымянному проходимцу, привязанному к столбу, просто моргнуть, как это странное, маленькое, зелёное существо мгновенно переместится из одного места в другое, да так скоро, что никто не успеет даже рта раскрыть. И это пугает. «Гость» не хочет принимать от него пищу — Майки заметно расстраивается, но на удивление не настаивает: лишь прищуривается, будто желая прочитать чужие мысли и наконец понять о чём тот думает. Понять, по всей видимости, всё же не получается. Он опять куда-то уходит — а скорее, снова внезапно пропадает — и аллигатор остаётся один. _ Он появляется после пятиминутного отсутствия и с ходу заявляет, что теперь его зовут «Кожеголовый». Кожеголовый, явно не успевший по нему соскучиться, непонимающе распахивает глаза, не совсем понимая к чему это он и как на это заявление реагировать. Майки слегка тушуется и говорит, что если имя ему не нравится, то его можно поменять — в конце концов, ему же с ним ходить. Потом, не давая ответить, быстро подходит, хватает ложку, пробует суп — едва тёплый — и вновь предлагает его Кожеголовому, который ещё даже не согласился со своим новым именем. Он, то ли из жалости к зелёному созданию перед ним, то ли из-за подобравшегося голода, всё-таки пробует. Суп оказывается невероятно вкусным. Пока он ест, Майки болтает что-то про то, что его братья «не в восторге» с Кожеголового — имя всё ещё не согласовано — и что они, должно быть, прогонят его, как только вернутся с патруля. Он неожиданно замолкает. — Вообще, я не крепко тебя связал. Такое откровение Кожеголовый — он смирился с этим именем — находит странным и даже глупым. Потому что рассказывать о своих промахах врагу — глупо. Но Майки выглядит так, словно не сказал ничего важного. Он немного склоняет голову набок, когда замечает быструю перемену во взгляде своего «гостя», и будто совсем не понимает в чём только что признался. Кожеголовый думает, что мутант перед ним либо хороший актёр, либо просто… сущее дитя. Он, кажется, впервые в жизни не чувствует от противника угрозы. Совершенно. Майки улыбается и радостно убегает на кухню, когда Кожеголовый просит добавку. Он чувствует себя в относительной безопасности — и ему впервые становится жалко того, кого он жалеть не должен. Даже если у этого мальца есть зубы — он не умеет ими пользоваться.

***

      «Наш младший брат кусается», — думают братья, но вслух не говорят. Потому что всё ещё не верят. Не могут поверить. Потому что зубки у младшего брата острые, цепкие, как будто нарочно целящиеся только в самые слабые места. А младший брат прекрасно знает, что слабое место братьев — он сам. Он помнит об этом — и не даёт забыть об этом другим. _ Потому что когда все наконец замечают, что что-то не так, оказывается слишком поздно. Младший брат ведёт себя даже более непредсказуемо, чем ожидалось: он, притворно-мило округляя глазки, непонимающе смотрит на окружившую его почти что толпу и, будто действительно не понимая в чём именно провинился, спрашивает нарочито удивлённым голосом. — Что-то случилось? Ему, едва сдерживая гнев, объясняют. Он наклоняет голову вбок и спрашивает, причём тут он. В его голосе скользит лёгкая злость и обида, которую вполне можно списать на обыкновенное раздражение от ситуации: никто не любит, когда его в чём-то обвиняют. Все собравшиеся прекрасно понимают, что он бессовестно лжёт — кажется, будто он и не скрывает этого, с каким-то щекотливым и испытующим вызовом глядя на братьев. Это уже четвёртое происшествие за последнюю неделю, которая ещё даже не успела закончиться. Братья молча смотрят в ответ и не знают, что им предпринять — они пребывают в почти осязаемом, вязком замешательстве, смешанным где-то глубоко, но ощутимо, с испугом, потому что против младшего брата уже не действовало ничего. Ни ласка. Ни лекции. Ни физическая сила. Младший брат улыбается, видя чужое смятение и панику, и будто упивается чужим бессилием. Потому что теперь следы от укусов остаются. ___________       «Этот идиот кусается», — Крис Брэдфорд знает, что никогда не произнесёт эту фразу. Но не сделает он этого лишь из-за собственной гордости. Потому что идиот кусает быстро и часто: не важно, насколько глубоко и точно, главное — слишком много. _ Крис и до этого понимал, что это бестолковое создание хоть что-нибудь, да умеет; по крайней мере, он должен был уметь хоть что-то, иначе сдох бы ещё при первой встрече. Вот только вспоминая первую встречу, Брэдфорд совершенно не понимает, почему теперь он сам находится в роли жертвы, а не наоборот, как было раньше. Крис старается приподняться, опираясь всею своею ладонью о шершавую поверхность крыши — мелкие камешки впиваются в загрубевшую кожу рук, и он старательно игнорирует покалывание в начинающих неприятно чесаться пальцах. Он устал; он выдохся, как чёртова псина — ему остаётся лишь высунуть наружу пересохший от жажды язык и жалобно скулить от того, насколько он вымотался. Этот идиот наконец-то додумался использовать скорость не для побега, а для нападения — плохая новость для всех, кроме самого зверёныша. Прикидывая в уме примерное время, Крис подсчитывает, что с начала боя прошло около пяти минут с учётом всей болтовни. Около пяти каких-то жалких минут. — Ты что, уже устал? Идиот удивлённо нависает над ним, чуть наступая на его тело ногой и вынуждая тем самым третий раз за битву поцеловать землю лицом. Его голос звучит до того расстроенно, что Крису кажется, будто его соперник сейчас расплачется от того, что бой так быстро закончился. Брэдфорд скалит зубы, но молчит. Потому что помощь уже давно нужна не идиоту. ___________       «Эта черепаха кусается, Крэнг», — сообщает Крэнг, обращаясь к Крэнгу, и черепаха злорадно фыркает, чувствуя крайнее удоволетворение своей выходкой. Потому что зубы у него вполне себе способны прокусить даже мозг. В буквальном смысле. _ И это выясняется самым прозаичным и всё же несколько ожидаемым образом: черепаха кусает крэнга. Мозг — опасно не рассчитавший меру чужой находчивости, силы и безрассудства — взвизгивает, когда в одно из его щупалец с силой впиваются чужие зубы, и черепаха крепко, не желая отпускать склизкую и абсолютно дурную на вкус плоть, сжимает челюсти. Другие крэнги, то ли ошарашенные подобной выходкой, то ли просто не сразу сообразившие в чём дело, бросаются на помощь довольно поздно, несколько неуклюже — видимо, в силу механизмов — всё же раскрывая чужие челюсти и оттаскивая пострадавшего товарища. Если, конечно, крэнги считают друг друга «товарищами», а не своими же точными копиями. Черепаха, морщась, выплёвывает из своего рта что-то розовое, мокрое и мерзко-холодное — щупальце, теперь отделённое от хозяина, стремительно пачкает пол какой-то желтовато-прозрачной и грязной жидкостью. Раненый крэнг визжит что-то, видимо приказывая хорошенько пересчитать кости этому противному мутанту, но другие крэнги не двигаются с места. — Кто следующий? Черепаха сплёвывает, игнорируя рвотный позыв, и с вызовом глядит на них — крэнги делают шаг назад. Потому что теперь зубами вырывает он, а не они. ___________       «Так ты, дружок, кусаешься?», — Ренет говорит это без всякого сарказма или насмешки, даже «дружок» она произносит так особенно мягко, как уже делала до этого. Но слова её звучат как-то робко, с плохо скрываемым разочарованием и испугом. Потому что друг действительно кусается: обиженно, горько, слишком жестоко и, кажется, сам этого до конца не понимает. _ Зато Ренет начинает понимать, когда видит, как друг добивает своего противника. Точнее, её противника, который напал со спины, пока она шла, не видя и не слыша ничего вокруг себя. Человек, напавший на неё, оказывается довольно слаб — скорее всего, какой-то обыкновенный воришка, подумавший, что у них есть чем поживиться — поэтому, когда его прижимают к земле, он совсем не сопротивляется. Её друг действует не в меру жестоко и резко, чуть ли не выкручивая несчастному руки. Когда тот издаёт протяжный хрип, она не выдерживает и наконец вскрикивает. — Что ты делаешь?! Он удивлённо останавливается и смотрит на неё. Пристально, словно стараясь найти в её словах скрытую шутку. Её не обнаруживается — он нехотя отпускает неудавшегося вора. Тот, не медля ни секунды, с воплями о помощи убегает прочь. Друг фыркает и делает шаг вслед за убегающим, будто желая погнаться за ним и даже догнать; но тут же, словно вспомнив о чём-то, кидает беглый вопросительный взгляд на Ренет. Та, вздрагивая, качает головой и разворачивается, стараясь уйти с этого места как можно быстрее. Потому что тот, кто злоупотребляет зубами ей не подходит. ___________       «Я НЕ кусаюсь», — неожиданно будничным тоном произносит Майки, но Молот, всё же несколько удивлённый таким заявлением, своё механическое тело, служащее оружием, не отключает и явно не собирается. Майки на такое бездействие дует губы: и для кого он выделял «НЕ» в предложении? Тем более, разве он хоть немного похож на того, кто умеет кусаться? Молот смотрит на него сквозь линзы тёмных-претёмных очков и неожиданно ухмыляется. Потому что Майки оружия не достаёт и явно не собирается — наоборот, демонстративно берёт его в руки и забрасывает куда-то в сторону, ни капельки не меняясь в лице: оно остаётся таким же простодушным и открытым. Молот начинает медленно подходить — массивный робот, управляемый им изнутри, тяжело, но удивительно быстро ступает по земле. Молот уверен, что безоружный мутант ничего ему не сделает. Конечно не сделает, он и не планирует ничего делать. На лице Майки расползается довольная улыбка — он щурится, будто ему в глаза бьёт яркое летнее солнце — и начинает тихонько хихикать, совсем не стесняясь своей улыбки в тридцать два зуба. Молот видит за собой тень — он разворачивает механическое тело, готовясь к удару. Массивный длинный хвост одним точным и яростным движением сбивает всю конструкцию с ног и впечатывает её в стену. Аллигатор сверкает глазами и издаёт сотрясающий близстоящие дома рёв. — Я-то не кусаюсь! — Майки уже откровенно смеётся.

— ОН КУСАЕТСЯ!