Хасан

      Я смотрел на него и думал: мне пиздец.       Не в тот момент, когда захотел его трахнуть. Это было отвратительно, тошнотворно мерзко, но кое-как можно было списать на животные инстинкты, адреналин в крови, жажду экспериментов, несчетное количество ударов по голове в многочисленных драках или еще какую срань. Это гадко и порицаемо, об этом совершенно небезопасно даже думать, не то что влезать. Но совсем не сексуальный интерес стал началом конца.       Я смотрел на него и думал: мне пиздец. Когда понял, что хочу его защитить от всего этого говна. Оградить, закрыть собой, подставляя никому не нужное тело под все удары, которые польются на нас, потому что он — не вывезет, а я сдохну за двоих. Сдохну не на словах, а буквально — меня забьют до смерти, потому что пидорам в нашей среде не место. Стоило увидеть его, и в голове настойчиво орало, что хочу схватить, запихать насильно на заднее сиденье побитого жизнью Шевроле, самой неприметной из моих тачек, у которой даже номера затерты, и увезти нахуй отсюда, подальше, где никто его не тронет, где его, блять, забудут и не посмеют зацепить.       Это было давно. Года три назад. Когда мы хоронили его брата, а он, молодой и уничтоженный горем, рыдал на моей груди и открыто демонстрировал мне ранимую изнанку. У меня тогда мир поделился на черное и белое. Где черное — горе, связанное со смертью лучшего друга. А белое — это свет, которым этот ревущий на груди пацан наполнял мою жизнь.       Он удивительный. И не слабый же он — нихуя. В разборках замечен не раз, собственные руки об чужие лица разбивал в мясо, не стесняясь замараться и не пытаясь спихнуть на охрану. Да он с наркотрафиком связан, и не на уровне барыжки, а повыше сидит. Мы не из одной группировки, он ходил под Туто, занимаясь не столько наркотой, сколько палеными медицинскими препаратами — сложнейшая ниша вообще, а я и мои пацаны крышевали их мутные делишки. И все это он. А я тут в голове кручу бесконечно «защитить, уберечь, не дать проебаться, не дать сдохнуть в черноте этого города и налипшей грязи жизни, которую мы сами выбрали».       Меня по городу знали отбитым уродом, без царя в голове и Бога в сердце. Не врали, я и правда мразь. Прочитал когда-то в книжке, как один персонаж сеял разрушение, стирал и губил целые планеты, потому что был бесплоден и соответственно уверен, что не может ничего создавать, значит, станет наилучшим в уничтожении. Вот и я был таким: неспособный на любовь, не знавший ее, прекрасно умел сносить ебальники и разрушать чужие жизни. Никакой рефлексии, никаких лишних мыслей, никаких страстей. Жрать, трахаться, драться, выбивать бабло, запугивать и калечить. И похуй. Так по кругу, день ото дня, почти ничего не менялось. Чуть дороже тачка, чуть красивее шлюха, чуть больше людей ссутся от привычного уже прозвища «Хасан». Власть не вставляла, бабки просто прибывали, но не было ни сытости, ни радости, как когда-то давно, в юности, ни ненависти к такому образу жизни.       Пустота и пресность. Пока все не разломал на части он.       Той пиздит мешок с особой злостью. Мы с ним не первый раз пересекались в малоизвестном, но охуенно оборудованном боксерском зале. Лучшие парни города выбивали из себя всю дурь вместе с потом именно здесь. Почти закрытый клуб для своих, где редко встретишь кого-то незнакомого. И пока я наматывал бинты, не мог оторвать взгляд от месива, которое устраивал Той с грушей. Его сейчас в спарринг поставить — разъебет себе руки даже через перчатки и партнеру какую-то гадость сделает. Бесконтрольный в моменте, башка явно не на месте.       Смешное прозвище прилипло к нему еще с ранних лет, когда он долго оставался мелким и тщедушным, с огромными распахнутыми глазищами, и больше походил на куклу или игрушку, чем на пацана. Так и стал он игрушечный Той. Я знал его буквально с детства — старший брат Тоя, земля ему пухом, был моим близким. И невольно наблюдал, как мелкий лез в криминальный мир с жаждой, интересом, едва контролируемым азартом. Творил безрассудную дичь, отчаянно подбирался к старшим за советами и признанием, проебывался, сплевывал кровь, забивал шрамы татуировками и упорно отгрызал у жизни кусок своего хлеба. Даже брат не мог его контролировать, хоть и пытался уберечь, отгородить. Куда там. Пацан хоть и был жадным, а еще полностью уверенным в собственном бессмертии и безнаказанности, но точно не тупым. Понимал, когда пахнет жареным и надо съебать по-тихой.       Я не наблюдал за ним, когда он был еще совсем неоперившимся пиздюком, а сейчас ему уже чуть за двадцать, наверное. Мы вместе три года назад хоронили его родного брата и с тех пор работали чуть ближе, потому что я странным образом вызывал у него доверие. Ладно у старшего, а мелкий-то куда… не с ним же мы вместе из перевернутой обстрелянной тачки выбирались. Видимо, брат ему вложил все-таки правильные мысли в голову, и Той тянулся ко мне, хоть и открыто не лез, границ не нарушал, встречи не искал, но уважение выказывал.       А меня тогда начало крыть от него, медленно снося чердак к хуям. Не подступал никогда. Даже думать не смел. Потому что слабым — пизда. А он быстро становился моей слабостью.       Той.       Он и сейчас похож на игрушку, только теперь разукрашенную. Белые волосы, татуировки по телу, шее и даже по вискам, все еще тощий чутка, хоть и плечи боксом развил. Замечаю, что срывается в психоз, лупит мешок отчаянно, орет в ударах надрывно, понимаю, что состояние у пацана истерическое. Глазами по залу скольжу, отмечаю, что никто не заметит, даже если сейчас разобьет себе руки или ебнется. Все как-то по парам, тренера свободного нет, а я то ли за день заебался так, что контролировать себя больше не хочу, то ли сердце рваное тянет к нему. Крышую, да. Но уберечь хочу даже от себя. Но и от его истерики тоже.       Подхожу сбоку, так чтобы в поле зрения у него появиться, чтобы зацепил меня взглядом. Ловит глазами, а я понимаю, что парнишку прямо разъебало. Мокрый от пота, но глаза припухшие, красные… заплаканные? Пиздец. Срывает не гнев, а горе? Удивительная хуйня, как же я давно не видел живых эмоций у таких же уродов, как я сам. Уже привык к состоянию перманентной отмороженности. А тут — на тебе, блять. Заплаканный мальчишка.       Той максимально свой. Даже не из-за чувств, нет. Черт знает, как так вышло. Есть ощущение, что всегда был своим, ну младший брат близкого же, рос на глазах, взрослел, тянулся к нам. Но сейчас это вышло на новый уровень. И похуй, что крышую его, похуй, что башляет мне регулярно, и встречаемся мы исключительно по деловым вопросам, чтобы я не натворил хуйни, но было в нем все почти родное и понятное. Смотрю на разбитого и заплаканного пацана, а он глазами контакт держит, не отпускает. Проверяет, не начну ли давить побольнее, не начну ли ногтем ковырять, разъебывать за слабость и уничтожать показательно, как было принято в наших кругах. А мне оно надо? Может, ему одному быть сейчас невмоготу, ведь реально довело до края что-то. Раз на слезу пробило, что даже лицо удержать не смог, и приперся в боксерский клуб, где это увидеть могут — то либо вообще пиздец случился у пацана, либо мне же лучше первому узнать, что Той потек и теперь ненадежный.       Обхватываю руками мешок, давая ему опору, да головой киваю, чтобы начал снова бить. Становлюсь для него временным зрительным фокусом. Той возвращается к битью груши, снова обращает внимание на технику, лупит уже качественней, не пытается выбить себе все костяшки, но на меня не смотрит. Я вбрасываю какие-то советы, помогаю ему сосредоточиться на чистоте удара, чтобы не просто себе руки разносил, а тренировался.       Красивый. Понимаю это словно удивленно. Типа раньше вот он просто был, такой, какой есть, единственный, из-за кого что-то в голове щелкнуло, а в сердце заныло. Но я просто жил с этим и не позволял себе рассматривать. Думать, оценивать. А теперь вижу, насколько нереально красивый. Черты лица эти резкие, скулы высокие, словно топором выстругали, губы пухлые. И детские глаза. Пиздец.       Той стабилизируется. Дыхание становится более ровным. Он и так не всхлипывал, но я понимаю, что душил это, наверняка хотел скулить. Спрашивать не было смысла: видно, что еще минута-другая и сам пиздеть начнет. Не прогадал.       — Ты помнишь Анюту? — вскидывает на меня свои кукольные глаза, с красными белками и потешно припухшими веками. Киваю — их бабушка была в моих воспоминаниях светлым человеком. Видел я ее давно, правда, лет десять назад. — Вчера ее не стало.       — Мне жаль, — коротко говорю, приостанавливая его бой, а он по-ребячески лицо вытирает предплечьем. За ним следить интересно. Столько живых эмоций на лице.       — Хасан, блять, вчера умерла! — неожиданно чуть не кричит, глядя на меня напористо, возмущенно. Молодой еще, видимо, щадило его чуть больше, чем меня с его братом когда-то. — Она уехала два года назад в деревню, больше двухсот километров от нас. Сказала, что хочет заниматься огородом, а не душевно умирать каждый раз, когда я прихожу с новыми татуировками. Знала же, что после каждой разборки я зарисовываю себя, как чуяла, что ли? Уехала. А я не приезжал почти, ну сам знаешь, дела-делишки. А сегодня звонят — схоронили Анюту. У меня, блять, сердце разорвалось. Она же мне как мама была, она нас вырастила с братом.       Живой еще такой, такой эмоциональный. Я перестал горевать по людям давно, разве что смерть его брата когда-то заставила на день закрыться в себе и предаться воспоминаниям о близком друге. Никого роднее его у меня не было. Он не шкварился дружить с пацаном из детского дома, притаскивал мне пирожки, испеченные Анютой, и считал меня родным. Самый близкий, самый лучший друг, ушел по нелепой случайности — автомобильная авария. Той тогда, еще более дерзкий, более острый, рыдал как мальчишка у меня на груди, и запустил какие-то механизмы в окаменевшем сердце. Запустил, но я сам дал этому чувству развиться. И сейчас его плач снова возвращает в те времена. В тот день, когда я перестал испытывать ко всему, кроме него, вообще что-либо, кроме равнодушия. Словно он отобрал все чувства, все эмоции и сосредоточил на себе. Отключил для меня весь мир, оставшись единственно-ценным.       — Она умерла, а я не знал. Я даже не попал к ней на похороны! — скидывает перчатки, постепенно снимая бинты с рук. Уязвимый такой, а я смотрю на него, и понимаю, что не хочу сейчас оставлять одного. Пусть говорит. Пусть все рассказывает. — Я когда ее вез в деревню, обещал приезжать. А она мне всегда говорила «Сашка, не забывай обо мне, я же тебе свое сердце отдала», — и не выдерживает, носом шмыгает. А я думаю, что уже даже забыл, как его зовут. Да и собственное-то имя затерлось в памяти. Уж лет двадцать я Хасан. А то и более. — Я звонил, честно. Приезжал пару раз. Слишком мало, критически мало. А теперь ее нет, а я даже не знал! Я даже не был на похоронах! Если бы не соседи…       Его мажет и ебет. Стоит посреди зала, подвывает в руку. Пацан еще. Практически мать потерял и даже не похоронил. За плечо его беру, тяну за собой в сторону раздевалки, чтобы в душ засунуть или просто убрать от лишних глаз. Идет покорно, глядя в пол, бинты продолжает разматывать и даже не смотрит, куда я тащу его. И что с ним делать? Выслушивать и успокаивать? Хуй знает, я не привык даже играть в психоаналитика, а быть им и подавно. Все что хочется — сгрести в охапку, вжать в стену, исцеловать все лицо и не предложить, блять, никаких даже решений, кроме того, чтобы побыть с ним. Ценность такой идеи нулевая, конечно, если не отрицательная. Ничем хорошим оно кончиться не может, кроме того, что пиздец грянет всем нам.       На скамейку в раздевалке сам падает, лицо трет ладонями теперь, и плечи дрожать начинают. Бля-а-а-ать. И что мне с ним делать? И как себя сдержать?       — Той, — голос дает петуха, но я прокашливаюсь и возвращаю ему привычный низкий тон. — Хочешь, поедем к ней на могилу? В конце-концов, она и для меня была как тетка, наверное. Хоть один не будешь.       Пиздец мой мозг сгенерировал идею. Охуенный план, надежный, блять… куда-то ехать с ним не безопасно. Сорвусь, наделаю хуйни, себя раскрою и подставлю, его оттолкну, репутацию уничтожу… слишком, блять, много угрозы. Мне потом в город просто не вернуться. Свои же убьют. Если Той хоть слово скажет.       А зазноба моя голову поднимает, шморгает, и моргает несколько раз. Блять, ну ребенок… и как он с подпольной фармой может быть связан вообще? Благо хоть сами не варят, хуй бы я тут прикрыл. Хуй бы тут вообще кто прикрыл, откровенно говоря. Но он смотрит на меня сейчас так открыто и распахнуто, что внутри противно ноет и требует убрать руки от пацана. Парень же, блять, парень. Глаза эти игрушечные, губы почему-то распухшие, словно целовался долго. В шортах боксерских сидит, а я ниже шеи смотреть блять боюсь, потому что может случиться непоправимое. Годами глушил в себе мысли, а видеть его таким уязвимым — больно.       Уберечь, защитить. Уберечь от боли. Обнять. Сука, нет. Не трогай.       — Ты серьезно? Ты сможешь организовать прикрытие, чтобы нас не хватились за два дня? — ты, блять, прекратишь смотреть на меня так? Так, что выть хочется, ноги твои обнимать, но я только челюсть сжимаю и киваю снова.       Он привык видеть Хасана молчаливым, и он никогда в жизни не должен узнать о том, как сильно Хасану хочется скулить, сжимая его в объятиях, тереться лицом о щеку, шею, куда, блять, только можно лицом вжиматься. Я настолько сильно давил это в себе, что лишь пару раз позволил сексуальным фантазиям взять верх над самоконтролем. Но это были исключительные случаи, за которые я себя потом пиздец как наказывал. Поэтому годами жил не мечтая о нем, как о любовнике. Удавалось неплохо, учитывая, что баб я продолжал стабильно трахать, а на других мужиков не тянуло. Страшная зацикленность.       — Иди в душ. Поедем сегодня вечером или завтра с утра, — я тянусь за телефоном, чтобы предупредить своих людей, о том, как меняются планы и как им реагировать.       — Сегодня, — неожиданно спокойно говорит Той, вставая и забирая из своего шкафчика полотенце. Он мне называет деревню, в которой жила Анюта, отметив, что там в семнадцати километрах есть небольшой город и можно там пробить отель для ночевки, а с утра пойти на кладбище.       Пиздец. Я себя заживо хороню. Ночь с ним в другом городе, в отеле, наедине, блять. И чую, что не повезет. В отеле по-любому что-то пойдет не так и нам еще придется жить в одном номере. Я ебнусь, натурально ебнусь, натворю хуйни и свалю из города, может из страны, похуй куда. Но здесь мне жизни больше не будет. Грохнут же, прирежут как псину. Заднеприводный в нашем окружении — самоубийца, решивший повесить мишень себе на грудь.       За спиной шум воды и я понимаю, что тут, рядом, на расстоянии пары метров, моется голый Той. Понимаю, что могу даже невзначай подойти, глянуть, обнять его со спины и сдохнуть на месте, просто оттого, что его запах вставляет, а гладкая бледная кожа — под пальцами. Туплю в разговоре, пока говорю одному из своих парней, чтобы организовали мою машину, чтобы закрыли информационно отъезд Тоя, чтобы ни одна живая душа не узнала, что мы съебались из города. Туплю, потому что в голове картинки как вода течет по телу его, как охуенно красиво и контрастно смотрелись бы мы рядом: смуглый и огромный шкаф, и стройный, бледный парень. Блять, сколько у нас лет разницы? Восемь, десять? Не помню совсем. Он интуитивно кажется мне младше, более хрупким и беззащитным, изящным…       Стою, блять, посреди раздевалки, пытаюсь говорить по телефону, а у самого башка свернута в сторону душевых, где моя погибель моется. Сейчас зайдет кто-то — не поймет нихуя, но лучше все равно перестать так пялиться.       Организовать все оказалось в разы легче, чем я думал. Когда Той вышел через минут двадцать из душа, уж не знаю, чего он там себе намывал, я успел со всеми договориться и запланировать все наши перемещения.       — Сюда тачку подгонят, мою старую, неприметную, — блядский Шевроле. Прямо как в моих фантазиях. А передо мной Той стоит, в одном полотенце, едва вытертый от воды. Стоит и смотрит, смотрит. Взгляд какой-то нечитаемый, словно ему смотреть сейчас интереснее, чем слушать. — Мою тачку отгонят, твою, если надо — тоже. Я сам тебя закину домой, чтобы ты взял шмотки свои. Поэтому поедем сразу же, пока нам бронируют номера в отеле, который ты сказал.       Той продолжает пялиться. Что, блять, что? По лицу сканирует, а потом на грудь взгляд переводит, по узорам татуировок. Словно впервые их видит. А может, и впервые? Той же фанат татушек — художник. Сам рисовал почти все свои эскизы, насколько я знаю. Вот и залипает на моем торсе, все ниже и ниже соскальзывая взглядом, так что мне неловко становится. Мне, блять, неловко, от того что на меня пялятся! Любому другому уже начал бы высказывать, что охуел рассматривать меня, начал бы бычить и провоцировать конфликт, а с ним даже не думаю. Он, возможно, ждет этого, и удивлен моим молчанием. А мне хочется ладонью пах прикрыть, потому что там напрягается все только от того, что игрушечный мальчик меня рассматривает.       Он отворачивается резко, отходя к шкафчикам, че-то невнятно мычит, вроде как соглашаясь со мной, странно придерживая полотенце на бедрах. Тощий, что ли? Не держится нихуя?       Одевается, стоя ко мне спиной, роняет то самое полотенце на пол, и я блять, глохну, потому что пульс слишком громко начинает биться, когда его молочные ягодицы вижу. Тонкая мускулатура спины, ямочки на пояснице аккуратные, задница мелкая, пацанская, но упругая, и бля буду, самая желанная задница, из всех, что я видел в своей жизни. У меня встает резко, как по команде, напрягается до боли, требует внимания, требует ЕГО, сюда, ближе, просто тереться как малолетка и дышать им, позорно спустив в штаны. Он что-то говорит, а я нихуя не слышу, полностью потерявшись в картинке его голого, наклоненного к шкафчику тела.       — Хасан, ты в поряде? — возвращает в реальный мир его голос, а потом просто роняет меня же в гроб. Потому что Той стоит уже лицом ко мне, вытирая другим полотенцем волосы, решив, что нахуй ему надо одеваться вообще.       Я не буду смотреть. Не буду, блять, смотреть! Хоть и мне кажется, но скорее всего это от восторга котелок совсем потек, мне кажется, что хуй у него полунапряженный. Телефонный звонок — просто спасение мое, и я отдергиваюсь от Тоя, отходя поговорить, а еще подставить красное разгоряченное ебало под воду в умывальнике. Машину уже пригнали, шмотки мои завезли, оружием тачку заполнили, так что можно гнать к пацану домой. Я невнятно угукаю в трубку, усиленно умываясь, силясь сбить плохо контролируемое возбуждение хотя бы ледяной водой. Не помогает нихуя, конечно, но лучше я постараюсь, чем забью.       — Поехали, — хрипло командую Тою, натягивая на себя футболку. Так и не успел потренироваться, так что похуй.       Малый внезапно быстро собирается, и через несколько минут мы уже гоним к его дому в полной тишине. Полчаса, что он собирает шмотки, дают мне фору и возможность перекурить собственные мысли. Болезненный стояк отпускает, мысли стабилизируются, но судьба сегодня ко мне неблагосклонна. Потому что еще один телефонный звонок оповещает меня о том, что там, где мы едем, сейчас отмечают то ли праздник, то ли фестиваль, так что в отеле буквально один номер, который нам и забронировали. Даже не спрашиваю, раздельные ли кровати, потому что по виноватому голосу понимаю — нихуя. И меня ждет самая тяжелая ночь в моей жизни.       Той выходит, молча сует в багажник сумку и падает на переднее сиденье, тут же закуривая. Я прекрасно знаю, как ехать в тот город, что он назвал, а с более точной навигацией разберемся на месте.       Мы молчим и слава богу. Я просто отключаюсь от всего, сосредотачиваясь на дороге и парне, что сидит рядом и травит меня собой. Мне сыпятся звонки, привычно, но нахуй их всех. Все равно, блять, нет никого важнее того, кто сидит на правом сиденье. Той косится на мой телефон, но вопросов не задает. А у меня самая большая мечта и самый страшный кошмар в одночасье в жизнь воплощаются.       Город, привычно шумный, заканчивается быстро, и уже через полчаса мы несемся по темной трассе, потому что в этом направлении никто и не думал нормально ставить фонари. Той курит одну за одной, барабаня пальцами по колену, словно нервничает, но в этой машине и так дохуя нервных на один квадратный метр. Я руль сжимаю до следов от ногтей на ладони, слишком сильно обхватив, но глаза невольно липнут к его профилю, пока он задумчивый и тихий жует свою нижнюю губу. Пухлую, с нечетким контуром, словно разбивали ему рот не раз, вот и форма неаккуратная, но охуенно идет ему. Пацан же. Зачем ему идеальная внешность, как у девочек. Хоть и красивый, что аж глазам больно.       — Анюта всегда говорила, что ты хороший и с тебя надо брать пример, — неожиданно нарушает тишину, отрываясь от поедания губы и глаза на меня поднимает.       — Анна была мудрой женщиной, но она тоже ошибается, — ухмыляюсь я, покачивая головой. И правда, вот уж с кого брать пример не стоит.       — Не в этом, — улыбается и с упрямством малолетки мотает головой. Я ржу несдержанно, потому что это и правда потешно. Ну, кто еще мою честь и достоинство защищать будет? — Анюта всегда умела видеть свет там, где все видели только темноту. Она же понимала, что мы с братом в криминальный мир лезем, что хуй уже оттуда выйдешь живым, что каждый день травим этот мир своим ядом и ходим по лезвию ножа. Не осуждала никогда, причитала много, заботилась во всю широту своей души. Но всегда мне говорила: Сашка, если уж что — ориентируйся на Хасана. У него разум холодный, а сердце горячее. С ним не пропадешь.       Сердце горячее? Было когда-то. Может, как раз когда мы с Анютой-то и познакомились. Когда вхож в дом их был, горел еще чем-то, мечтал… кажется, мне было лет пятнадцать, и я фантазировал, что у меня будет собственное СТО, и даже начал разбираться в тачках. Не получалось нихуя, все больше выходило драться, потому что детдом — хорошая школа жизни и мордобоя.       — Анюта всегда говорила, что ты делаешь все дела не из жестокости, а из рациональных побуждений, и что если уж и брать в жизни ориентир — то тебя, — Той рассказывает тихо, но эмоционально. Словно воспоминания нахлынули по пути на могилу к любимой бабушке. Поворачивается ко мне, голову укладывает на подголовник, и я взгляд его чувствую, такой, что на месте елозить начинаю, как пацан неоперившийся. — А я тянулся, но ты меня отвергал всегда. Почему?       Бля, я аж глаза распахнул и чуть по тормозам не дал. На него смотрю ошарашено, дальний свет включаю, потому что на дороге не видно нихуя, а тут этот еще добивает неожиданными пассажами.       — Это когда я тебя отвергал? — нашариваю пачку сигарет и по старой памяти зажимаю прикуриватель, а не хватаю зажигалку. Помню еще, как пользовался им каждый раз, когда эта тачка была моей первой. Мелкими движениями отвлекаю себя от ахуя, который накатывает по мере того, как Той говорит.       — Да всегда, на самом деле, — хмыкает, а потом выкидывает в окно окурок. — Я ж к тебе в банду лез, а ты мне упорно «уйди, Той, не по твою душу это». Хотел у тебя учиться, хотел, чтобы ты мне удар ставил, чтобы на разборки брал с собой. А ты «нихуя, займись чем-то нормальным». А я нормальным не мог уже, понимаешь? Примера не было. Только брат и ты. Кем бы я пошел? На завод или водителем метро? Нихуя. Я видел романтику преступного мира и хотел учиться у лучших, но случилось как случилось.       — Зато ручки свои татуированные в крови не мараешь день ото дня, — неожиданно злюсь на него. В памяти и правда подтерлись воспоминания о том, как тринадцатилетний Той лезет ко мне, просит научить драться, просит научить базарить, потому что брат занят своими делами, а ему хочется.       — Гонишь? Да мой стафф каждый день десятки людей убивает, не говоря уже о паленых инъекциях для косметологов, — смеется не весело, а потом в окно пялится, отворачиваясь. Я хоть дым выдохнуть могу, потому что когда он смотрит, то дыхания нет, я просто коченею весь. — Я думаю, что на моих руках кровь тысяч людей, хоть и физически к их кончине я ни при чем. И брата я убил…       — Не говори хуйни, — выдыхаю, глядя на дорогу чуть уставшими глазами. Темно же блять, скорость приходится чуть сбросить, чтобы не сбить какого-то неудачливого зайца. — Брат погиб в автомобильной катастрофе, даже не заказной, а просто неудачное стечение обстоятельств. Не справился с управлением.       — Да он бы справился, если бы я ему не ляпнул кое-что, из-за чего он на меня в телефон и орал, когда вылетел на встречку… — выдыхает тихо, заставляя меня снова охуеть, но наводящих вопросов не задавать. Может, мне лучше и не знать. — Останови где-то. Ссать хочу.       Там в принципе похуй где останавливаться. На дороге-то ничего нет. Но все равно съезжаю на гравий, выключая дальний свет, чтобы не ослепить залетного встречного пассажира, а Той сразу же вываливается из машины, отходя на пару метров. Давая мне передышку от своего голоса, запаха, своих историй. Я не знаю, у кого мне просить сил, у Бога или дьявола, но я просто откидываю голову и прикрываю глаза, надеясь, что справлюсь с собой и хотя бы не трону его.       Моя дверь распахивается с грохотом, потому что по-другому в этом ржавом куске металла она уже не умеет открываться. Я тянусь к стволу, открывая глаза резко, но вместо того, чтобы встретить угрозу, вижу только лихорадочно блестящие глаза Тоя, который стоит опасно близко и пялится на меня.       — Ты можешь убить меня после, мне похуй, правда похуй. Ты можешь убить меня хоть сейчас, сразу. Но блять, дай мне пять минут. Просто пять минут, — шепчет бешено, почти неразборчиво, губы лижет, а потом подается вперед и влипает этими самыми зализанными губами в мой рот.       И я взрываюсь нахуй. Я просто умираю в этот момент, вжимаясь спиной в спинку кресла, потому что это блять не может быть правдой. Это бред, иллюзия! Может, мы разбились уже и меня выкинуло в какой-то из кругов Ада, потому что иначе подобное произойти бы просто не могло? Потому что Той напирает, давит своим телом, мажет ртом, обнимает за шею, посасывает мою нижнюю губу и скулит щенком, дрожа. Потому что в его голове он через пять минут будет покойником. Потому что у него не было бы шансов выжить, если бы не мой блядский секрет, который моя погибель, а его спасение.       — Той, блять, хватит, — хотел бы рычать, но по факту выстанываю, подыхая в моменте. Позорно, неверяще. Чем я заслужил? Как такое вообще возможно?       — У меня четыре минуты еще, Хасан. У тебя ствол на бедре, просто убей сразу, только чтобы не мучился, потому что я уже столько лет мучаюсь этим, что лучше один раз поцелую, чем никогда не попробую. Сдохнуть уже не страшно. Пожалуйста, Хасан, бля буду, четыре минуты, — он дышит рвано, говорит хрипло, умоляет и гладит по загривку, такой близкий, такой охуительно вкусно пахнущий. И самые красивые в мире губы так близко.       Одна пуля будет его. Вторая — моя. Я уйду следом. Но он умоляет о четырех минутах.       За талию его хватаю, а он и правда стройный, только твердый такой. Не девка же. К себе затягиваю, одновременно нажимая на рычаг, чтобы максимально назад сиденье отодвинуть. Он не верит, охуевает, мычит, но поцелуй разорвать не рискует, потому что уже три с половиной минуты.       На руки к себе затягиваю, вообще не представляя как нам тут разместиться, потому что он долговязый, а я просто большой. Но группируется как-то, ляжками мои бёдра обнимает, затылком едва в крышу не упирается, обнимает за шею и радостно стонет, когда я наконец открываю рот. Это самый сладкий поцелуй в моей жизни. Самый смертоносный. Прошивает нахуй, насмерть, навсегда.       За спину его сгребаю, другой рукой по выбеленному ершику волос и затылок сжимаю, чтобы вдавить в себя крепко, чтобы не делся никуда. А он даже не пытается, влипает животом в мой, и стонет тихо-тихо, но я слышу, потому что сам держусь, чтобы не застонать. Потому что его стояк упирается в мой, натянув мои джинсы и его спортивки. И дико так, удивительно, ощущать чужую твердость и желать ее.       Две минуты.       Той отрывается от поцелуя, смотрит в глаза взглядом поехавшим, затуманенным, нежным. Нежным, блять, я такой никогда не видел в свой адрес вообще! Гладит пальцами по затылку и бедрами тереться не рискует. Смотрит тепло и не понимает, почему это происходит, но не анализирует. Нет времени у него. Он умирать шел, он прощаться решил.       Дергаю футболку на нем в сторону, оголяя острые ключицы и забитую рисунками шею, горячим языком к пульсирующей вене припадаю, а он шипит, за плечи сжимает, а ещё обнимает крепко, обвивая обеими руками, не лапая, именно сжимая в объятиях. Пока я кожу его зализываю, ключицы царапаю неосторожными укусами, под челюстью носом вожу, запах запоминая и впечатывая в сознание на веки вечные. Он выдыхает тихо, стонет неожиданно громко, сладко, искренне, когда поцелуями линию челюсти обвожу и мечу его максимально близко к углу челюсти, грубым и жадным засосом оставляя след.       Одна минута.       Дергается, горло подставляет, бедрами, блять, проезжается и членом о член трется. И я сам выдыхаю, едва слышно застонав, в эту самую сладкую, бледную, чувствительную, как оказалось, шею. Давит пахом, раз, другой, неумело и не пытаясь выглядеть сексуально. Просто ведет его похоть и адреналин, потому что чувствую, как пульс бьет под языком истерично, он хочет немного больше удовольствия на прощание. Трется безумно, плечи мои хватает до синяков, сильный и жилистый, а так жарко подается под поцелуи. Ткань в кулак на его спине сжимаю и бедрами навстречу толкаюсь, прихватывая губами дернувшийся кадык и мысленно заскулив от его сдавленного «ох».       Футболка его — нахуй. Вообще не понимаю, как сдираю ее, но вижу этот блестящий голодный взгляд, вижу собственные следы на шее, вижу, как бедра мои сжимает ляжками, не желая отпускать, и руками к его соскам тянусь, сразу два сжимая, хуй знает почему — интуитивно. Отзывчивый. Пиздец какой. Судя по реакции и сам удивляется этому, но реагирует ярко, искренне. Глаза распахнутые и охуевшие, когда я маленькие бусины сосков пальцами ласкаю легко, заставляя его дрожать и даже выгибаться. Бешеный и дерзкий обычно, сейчас растерянный и тихий, размазанный адреналином и ощущениями.       Минус три минуты.       Большими пальцами давлю на возбужденные соски, пока он не начинает извиваться, сам не ожидая, что может так реагировать, и за поцелуем тянется, за плечи обнимает, но вместо того, чтобы засосать, бегло губами по лицу. Суетливый, хаотичный, такой искренне голодный. Поцелуй-поцелуй-поцелуй. Легко, едва ощутимо, желая приласкать везде, и глаз не закрывает, боясь момент упустить. И я такой же, пялюсь вовсю, спину глажу, лицо подставляю, не веря. Мое личное безумие. Невозможный сценарий.       Руками под футболку ныряет слишком осторожно, кажется, что сомневается, что разрешения спрашивает. Все еще не верит нихуя. Я тоже не верю, но я им нажраться не могу, надышаться не выходит, а он, напряженный весь, не знает, в какой момент пуля полетит в висок. Трогает торс своими грубоватыми пацанскими руками, забираясь выше, а потом футболку мне через шею перекидывает, даже не сняв ее, так и оставив на плечах и спине. И тоже целует плечи, ключицы, грудь, татуировки языком повторяет, облизывает бегло и мягко. Съезжает жопой с паха моего на колени, потому что недостаточно гибкий и неудобно ему в этой тачке низкой. А мне слаще всего на свете сейчас, я даже не стесняясь дышу тяжело и громко, показывая ему, что мне в кайф. Пусть знает, чувствует. Пусть хоть малость догадается, какую надо мной имеет власть.       За задницу его хватаю, заставляя охнуть, и рывком в себя вжимаю, снова притираясь к члену, глядя в глаза его отъехавшие. Пиздец он нежный. Ласковый. Гладит по лицу, в бороду пальцами зарывается, скулы большими пальцами гладит и выдыхает в самые губы хрипло.       — Отсосать тебе? — меня простреливает острым уколом желания, потому что его вопрос вообще не вяжется с тем, как безумно бережно он гладит мои щеки и смотрит в глаза.       — А ты умеешь? — и похуй, насколько ревниво это звучит. Похуй, что голос у меня сел, и я зад его мелкий, но идеально подходящий по размерам лапы сжимаю так, что ему, наверное, больно, и следы будут, если кожа тонкая, но мне не оторваться от него.       — Нет, — улыбается по-ребячески так, смешливо и легко, а я сам ржу и глаза прикрываю. Не умеет. Я бы ебнулся, если бы он умел. И правда убил бы на месте. И себя следом.       — Похуй, — тихо и окончательно.       Минус десять минут.       Мои руки тянутся вперед, дергая шнурок на его спортивных штанах и тянут шмотку вниз. А он приподнимается судорожно, когда я его хуй и мошонку оголяю, заводя ткань ниже яиц, так что возбуждение его прямо у меня под руками. Той дышит поверхностно, смотрит неверяще, ладонями своими сжимает мне плечи, сам резко к моей ширинке тянется, суетливо расстегивая. Пуговица не поддается, его пальцы дрожащие сильно срываются один раз, второй, третий. Не тороплю. Пусть сам разберется. Сам тянусь и шелковистость члена рукой обхватываю, выбивая из него дрожащий стон и словно мышечный спазм.       Удивительный. Роняет в себя, в контрастные ощущения, в звуки и запахи, в рваные движения и невозможность оторваться от него ни на секунду. Руки себе оторвать будет легче, чем отпустить его сейчас.       Впервые трогаю чужой член. Еще и пялюсь вовсю, не отрывая взгляд. Не противно, потому что это ОН. Потому что твердый такой в руке и толстый, обрезанный и течет, стоит лишь немного погладить. Течет красиво, сразу наполняет всю машину запахом своего возбуждения и реагирует охуенно сладко, так что я запоминаю старательно. Большим пальцем по головке влажной скольжу, заставляя его задергаться, словно током бьет, а еще возмущенно выматериться, ведь с ширинкой у него все еще не сложилось. Ему тоже хочется, возбужденный до предела, поэтому беспорядочно целует ключицы, ямку между ними, подбородок — везде, где дотянется, пока воюет со змейкой.       Минус пятнадцать минут.       Он справляется. Достает хуй дрожащими руками, и я приподнимаю бедра ему навстречу, чтобы легче стащить толстую джинсу было. Трогает осторожно, а потом стекает по ляжкам моим, максимально близко, животом в живот, так, что членом в мой упирается, трется. Новизной, жаром и шелковистостью кожи пытает, и смотрит жадно на то, как я ему отдрачиваю, и как же завораживающе выглядят два прижатых друг к другу напряженных ствола.       Пиздец. Как это красиво.       Наклоняется чуть вперед и пускает слюну на наши влипшие друг в друга члены, больше на мой, так как его мокрый уже совсем. Смотрит неотрывно, двумя руками тянется, откидывая мою в сторону, и, обняв оба ствола, неспешно ласкает. Сначала оголяет мою головку и, чутко следя за реакцией, пробует ритм. Сжимает охуенно крепко, охуенно туго, потому что мужской кулак — не сравнится с девичьим. Покручивает чуть рукой, давит большим пальцем на головку, себя лаская более рвано и грубо, а меня — тверже, медленней, словно сразу понял, как надо.       Мои стоны бесстыжие — сам не ожидал. Шиплю и выгибаюсь, предплечья его хватаю, то ли желая ускорить, то ли остановить. Но взгляд к нему сам тянется, возвращается, липнет, и я не могу перестать смотреть. Пресс напрягается, когда чуть подаюсь бедрами навстречу, чтобы удобно терлись мы друг о друга.       Лоб ко лбу. Мои глаза прикрыты, так что вижу только узкую полоску мира, а он жадно пялится, как его руки дрочат оба члена. Я чуть длиннее и немного толще, но и его щедро природа наградила. И хуй у него такой нежно-розовый, ровный, гладкий, выглядит пиздец маняще и сексуально. Не думал, что скажу когда-то такое. Но какой же, блять, идеальный член.       Задницу его лапаю, перестав терзать, а больше сжимаю, глажу, подталкиваю его к себе, так что он трется об меня, почти скуля от ощущений. Сладко. Его тело отзывчивое и безумно горячее, моментально ловит нужный темп, подхватывает, откликается. Напористо бедрами притирается, подается ближе, словно всегда объезжал мужиков, но я-то знаю, что нихуя. В моменте учится и отдается кайфу.       Простой ритм, но как же жарко, влажно, все быстрее и быстрее, и мокрые звуки дрочки только подгоняют фантазию. Мы стонем оба, не отдавая себе отчета, лижемся и кусаемся, синхронно ускоряем ритм, наслаждаемся и жарко выдыхаем друг другу в рот.       Места в машине критически не хватает. Той иногда бьется темечком о крышу, но ему похер. Он погружен в свои ощущения, в нас. Не отрывает взгляда, как и я, запоминая все движения и ощущения. Я прижимаю его к себе, глажу зад и ляжки, думая о том, что сейчас он для меня ничего не весит. Носом в шею тыкаюсь, а там запах чистоты и его тела, вылизываю все, чтобы и вкус запомнить. Чтобы на языке на всю жизнь осел, в глотке остался, чтобы не проглотить его никогда.       Он дышит все громче, слаще, когда я по спине руками скольжу, когда обнимаю его крепко за талию. Сгребаю в охапку, тискаю до хрипа и боли, но мне хорошо. Он здесь, со мной. Мой яд, моя смерть, моя болезнь.       Той здесь, Той вскрикивает и бедрами подается, так, что мои руки сползают на задницу, и он смотрит пьяно и затуманенно. Голову поднимаю, очередной раз сжимая ягодицы мелкие, пальцами все ближе к яйцам и дырке скольжу, хоть и не трогаю. В глаза смотрю и зализываю его, сладко и глубоко, с мычанием и языком, что трахает его рот, раз уж никак иначе не могу.       Как же, блять, он стонет. И не просто стонет. Поцелуй, который инициировал я, становится его финалом. Той вскрикивает, сильно дергается, а потом коротко трахает своим членом мой, потираясь быстро, заливая весь мой живот и пах спермой. Невыносимо прекрасный в этот момент, раскрасневшийся, мокрый. Глаза зажмуренные, тело напряженное, а мышцы пресса сокращаются, пока член дергается в его руке. Улыбаюсь, глядя на его оргазм. Улыбаюсь, понимая, что я по уши в нем.       Он открывает глаза, тоже улыбаясь, поглаживая уже нежнее свой член, и медленно лаская мой, словно боялся сжать его спазмированной от оргазма рукой. Сияет, носом о нос по-ребячески трется, а потом пришивает меня к креслу уверенным движением вниз. Как он там размещается между рулем, педалями и моими ногами — не пойму, но как может влезает, обхватывает мой член рукой, и глядя с отчаянием мне в глаза, накрывает головку губами.       Я взрыкиваю, закусываю ребро руки, на секунду жмурюсь, но потом жадно распахиваю глаза. Двигается суетливо и неглубоко, но мне и не надо. Я бы простил даже зубы, но он их старательно прячет, поджимая губы и усиленно скользя языком по раскаленной головке. Берет в рот едва ли треть, чмокает, глубже не пускает, дрочит у основания.       А мне похуй на технику. Посрать на интенсивность. Не посрать только на эти возбужденные и безумные глаза, на то, с каким желанием и отдачей он это делает. Мальчишка. Бандит, наркодилер, преступник. Пацан, которого я должен убить за все то, что здесь происходит. Пацан, которому я готов сейчас свое сердце вырванное из груди отдать, потому что теперь и сдохнуть не страшно.       Тянусь свободной рукой вниз, глажу по скуле, а он … мило краснеет и смущается, не выпуская члена. Меня добивает эта улыбка, меня выворачивает наизнанку от оргазма, и от собственного хрипа уши закладывает. Кончаю ему в рот, даже не думая вынимать, потому что не хочу. Хочу быть в нем хоть так, но до конца, до последнего момента.       Той чуть не давится, но и сам не отрывается, проглатывая сперму, а потом отпуская опавший член. Но в ногах сидит, дышит тяжело, а я на губы распухшие пялюсь, и в башке ни одной четкой мысли. Хватаю его и к себе на грудь тяну, снова на руки сажая. Он сразу же затылок снова обнимает, лицо на плечо кладет и глаза прикрывает. Носом трется тихо-тихо. Ждет? Не знаю.       Минус тридцать минут.       Его кожа и правда гладкая. Он и правда безумно ласковый и чувствительный. А еще ему страшно, и теперь это ощутимо. Он храбрится и держится, не понимая своего положения. Лежит все так же, обнимает и, возможно, прощается. Кто знает, что крутится в той голове?       Тянусь вперед немного, не отпуская из объятий, хватаю пачку сигарет и теперь уже зажигалку. Себе и ему — две сигареты. Он лицо чуть поворачивает, сжимая зубами фильтр, затягиваясь и выдыхая дым в приоткрытое окно. Молчит. А я слышу, как сердце у него заполошно грудную клетку раздирает.       — Я брату в тот день сказал, что люблю тебя, — нарушает тишину и одной фразой ворует мое дыхание. — Он орал, что я долбоеб, чтобы не смел больше никогда никому такое говорить, даже ему. Что если узнают — убьют, хотя сначала отпиздят до полусмерти и выебут еще битой или палкой какой… Орал на меня, что ты просто на месте пристрелишь. А я признался ему, когда уже невмоготу было. Я лет с семнадцати влип и намертво. Вон уже сколько времени прошло, а не отпускает. Никак не отпускает. Не могу больше. Лучше скажу и умру от твоих рук, потому что ты не опустишься до изнасилования чем-то. Даже если бы забил нахуй, хоть ты. Так было бы не страшно.       Говорит и говорит, а я дышать не смею и перебивать тоже. У него и ритм сердца успокоился. Он говорит ровно, без боли и отчаяния. Просто рассказывает свою историю.       — Хасан, я бы не стал грузить. И сейчас не буду. Решение за тобой, ты можешь меня даже в том городе оставить, я тебя в жизни не побеспокою, если решишь пощадить, — поворачивает лицо ко мне, а потом рукой мягкой тянется, по скуле ведет большим пальцем, а указательным по брови. Улыбается и шепчет: — Хасан…       — Андрей, — хрипло перебиваю, обнимая его крепче и в себя вжимая. Теперь у нас нет пути обратно. Мы сдохнем вместе. И я сделаю все, для того, чтобы когда придет наше время — умерли в один момент. — Меня зовут Андрей.