Не больно

Кадзуха прижимает израненные ноги к груди, сглатывает тяжелый ком в горле, что заставляет задыхаться в чертовой асфиксии, давит по органам, выворачивает острые ребра наружу. Он давно один, в этой пустой, отвратительной комнате, холодными дрожащими руками обнимает себя за обнаженные плечи, кажется, уже сходя с ума. Что-то мерзкое и склизкое неразборчиво шепчет на ухо, касается худой спины, вымораживая застывшую кровь ледяным дыханием. Воздух холодный и мрачный, сквозит по тонкой коже морозный ветер из открытого настежь окна, продувает насквозь все хрупкое дрожащее тело. Большое зеркало, висящее на стене, разбитое и грязное, мутное, искажает блеклое изображение — оно идёт безобразными трещинами. Кадзуха не смотрится в него уже два года, знает, что не увидит ничего нового, ничего хорошего. Лишь собственное лицо, ставшее омерзительным и пустоту, тёмную и беспроглядную. Скарамучча словно тихий пустынный ночной пляж и огромный затухающий город, самый сладкий вкусный десерт и сильнейший яд. Он — его любовь, самый прекрасный и отвратительный. Одновременно его всё и ничего. Кадзуха раздирает руки в кровь, собирает осколки раздробленного сердца в окровавленные ладони. Капли вязкой крови стекают по щекам, обволакивают липкими комками. Застывают навсегда, трескаясь красными ручьями, высыхают. Кадзуха отдирает куски крови с щек вместе с кожей. Слезы уже не щиплют открытые раны — их попросту нет, они все заканчиваются, пропадают, высыхают. Высыхают вместе с Кадзухой, застывают в его кроваво-красных глазах и больше никогда не вытекают. Глаза у Кадзухи пустые, как сухая мертвая оболочка. Кадзуха ненавидит красный. Он постоянно сопровождает его. Красный — цвет крови. Кровь — боль. Боль — это невыносимо. Боль рушит жизнь, оскверняет его привычный мир. Боль — это единственное, что напоминает Кадзухе, о том, что он ещё жив. Жестоко. Боль жестока. Боль — когда Скарамучча рядом с ним, ещё больнее — когда очень далеко. Кадзуха мечется меж двух огней, словно рыба в аквариуме, не может выбрать. Поэтому бездействует. И плачет, собирает кусочки боли в ладошку. Кровь обволакивает душу, успокаивает, теплая и мягкая, но красная. Отвратительная. Скарамучча возвращается домой всегда. Поздно вечером, ночью, ищет в темноте Кадзуху и разбивает полупустые бутылки об его белые колени. Прятаться бесполезно. Бежать — еще хуже. Скарамучча найдет его, обязательно найдет. И разобьется сам. Кадзуха этого не хочет, он хочет помочь, очень сильно хочет помочь, поэтому остается здесь, с болью. Со Скарамуччей. Обнимает его, пока тот до исступления душит своими ледяными руками шею Кадзухи, кусает за плечи, сжигая их горькими слезами. Кадзуха очарован Скарамуччей — и умирает в пучине боли. Синие отпечатки гематом свидетельствуют об этом, никогда не сходят с кожи, въедаются и болят. Боль уже привычная, почти неслышимая. Кадзуха не понимает, что помощь нужна ему самому, улыбается счастливо друзьям, пряча разорванную, вытопченную душу в рукавах старого свитера и в мокрых кучах бинтов. Скарамучча говорит всегда много, когда приходит домой. В их дом, когда-то тёплый и уютный, светлый. Говорит. Говорит. Говорит. Слишком много. Слишком больно. Слишком-слишком. Скарамучча всегда рассказывает ему обо всем, презрительно кривит губы. Кадзуха в ответ покорно слушает, старается, зачарованно перебирает чужие родные фиолетовые волосы слабыми пальцами. Пачкает их в своей крови. И молчит. Боится сказать что-то не так. Хриплый голос Скарамуччи срывается, режет по ушам, как фальшивые ноты старой скрипки, выводит по спине горькое ненавижу. Голос отдаляется, то приближается, оттдаваясь неясным блеклым шумом. Его глаза, как звёзды, тусклые и мрачные, и одновременно такие яркие-яркие, ослепляющие, затягивающие в самую пучину кромешного ада. Светятся в мраке комнаты аметистом и безудержной ненавистью. Их счастливые дни — глупая иллюзия, склеянная из серого пепла. Из пепла сожженных чувств. Из пепла горьких сигарет, потушенных об тонкие запястья Кадзухи. Ненавижу — его любимое слово для крика в черную пустоту. Скарамучча кричит громко, пронзительно, избивая несопротивляющееся тело. Отрезает любимые белые волосы тупым ножом, сжигая их в чужих руках. Вырезает на родных бедрах Кадзухи его имя. Кадзуха улыбается и молчит — он не имеет права плакать. Не имеет права говорить. Так будет лучше. Он слепо верит в это. Он думает о том, что бинты заканчиваются. Так правда будет лучше, думает Кадзуха, чувствует холод металла лезвия и запах крови. Чувствует чужие руки, чувствует, как его трахают прямо на полу. Прижимают за грязные волосы, входят грубыми толчками, причиняя боль. Боль заменила удовольствие, стала с Кадзухой одним целым, верным спутником в жизни. Чувствует… Ничего не чувствует. Лишь извивается под ним, сжимая посиневшие губы, чтобы не застонать. Правда, это быстро заканчивается. Он устало выдыхает, когда Скарамучча уходит, оставляет его одного в ледяной комнате в луже крови и с каплями спермы на изрезанной коже. Ненадолго уходит, но этого хватает, чтобы спокойно вздохнуть пару раз. Скарамучча каждый раз уходит курить, и каждая выкуренная сигарета касается Кадзухи, прожигая его кожу. Поцелуи у них мерзкие — пропитанные ненавистью. Кадзуха жадно глотает воздух после каждого такого поцелуя. Скарамучча всегда целует его долго, впивается, раздирая чужие губы, до крови, до боли, не давая дышать. От него всегда воняет алкоголем. Алкоголем, забравшим у Кадзухи всё, что он когда либо любил. В первую, очередь забравшим самое важное и ценное — Скарамуччу. Кадзуха любит Скарамуччу слишком сильно, чтобы уйти. Всё повторяется сансарой, день за днём, одно и тоже, по бесконечному кругу. Кадзуха, продолжает улыбаться и целовать Скарамуччу. Скарамучча продолжает избивать его и шептать слова любви в чужую шею. Пелена в голове превращается в мутный серый дым, когда лопатки однажды ночью касаются ледяного зеркала. Осколки врезаются по самое сердце, впиваются в плоть, окрашиваясь в прекрасный красный. Мысли — словно потерянные звезды, которые никак не могут собраться в цельные созвездия. Кадзуха думает, что задыхаться не так уж и плохо. Ему совершенно не больно. Скарамучча держит его за шею и продолжает кричать, вбивая родное тело в стекло. Кадзуха? Очнуться сейчас слишком поздно… — Я тебя люблю. Так сильно-сильно люблю, — одними губами шепчет Кадзуха. Струя крови стекает по подбородку из приоткрытого рта. — Любовь и счастье не длятся вечно, но это еще не значит, что они того не стоят, правда, Скара?.. Вместо слюны во рту вязкий мерзкий пластилин, а в дрожащих бледных руках мёртвое тело возлюбленного, убитое собственными руками. Тело трясется, а сердцебиение ускоряется немыслимо, перегружается и просто встаёт. Останавливается. Останавливается рассыпанное сердце, смешивается с осколками. Единственное, что находит Скарамучча — это нож у себя в ребрах и обнимает Кадзуху, стекая вместе с ним по окровавленному зеркалу. Прости за всё, надеюсь, ты меня слышишь… Прости…