***
Алёша, широко зевая, немного неуклюже и сонно сошёл с деревянного крыльца. Добротное оно было, однако, ни одна половица не скрипнула — явно сделал кто-то из посадских мастеров, которые с недавних пор густо селились в быстро растущей Твери. Потягиваясь и без особой цели окидывая взглядом притеремный двор, Смоленск вдруг поймал за хвост уже почти сбежавшую от него мысль. Как-то очень стремительно Тверь выросла, правда: на прошлом удельном съезде он ее видел нескладной девочкой, которая там вообще оказалась разве что потому, что её князь с собой притащил — учить «держать узду» правительственных дел. Тогда она сидела на лошади перед князем и цеплялась небольшими кулачками за гриву так, будто вот-вот упадет. А сейчас, спустя много коротких человеческих лет, расцвела: вытянулась в росте, перестала, как недовольная кроха, супиться, расправила широкие для молодой девушки плечи и немного задрала курносый нос. Смоленск не то чтобы её за это корил — у нее за последние годы как на дрожжах выросли кремль, два княжеских двора, три монастыря и четыре ремесленных посада. Имеет право. Алёша заозирался: а где она хоть? Надо бы найти и поблагодарить за теплый прием: она Смоленск поселила очень близко к княжескому терему, сразу за гридницей — минувшей ночью он с ног с дороги валился, поздороваться толком не успел. Обогнув гридницу с теремом, Смоленск очутился у главных ворот и пошел вдоль западной границы тына. Может у посадника где-то ее найдет? По дороге вгрызся в сорванное с яблони яблоко, окинул глазами стоящий вдалеке белокаменный Свято-Преображенский, присвистнул, пропустил вперед чирикающую стайку девок-крестьянок и чертыхнулся, едва не наступив на петуха. Нету Василисы нигде: ни у посадника, ни у западной вежи. Как вдруг: — …рассказывали, что у северных богов жрицы были — валькирии. Они летали на крылатом коне над полем битвы и решали, кому из павших воинов суждено в небесный чертог попасть. — И что же? — Ты — валькирия. — Это еще почему? — Ты мудрая. Строгая. Красивая, краше валькирий. Смоленск встал, как вкопанный. Ему что, мерещится? Голоса-то уже слышал где-то. А раздавались они из-за сеней, будто с обратной их стороны, которая к изгороди выходит. Алёша осторожно выглянул из-за угла и недобро прищурился, напоровшись глазами на знакомый затылок. Высокий рост и дюже широкая спина — ну два аршина от плеча до плеча, не меньше. «Ах ты холуй гнусный», — подумал Алёша, хоронясь за стеной избы. — «Где это видано — три века стукнуло, а он к столетней девке клинья подбивает». Неудивительно, что Василису за этой горой почти не видно было — она стояла, опершись спиной на тын, и из-за разницы в росте смотрела на Святогора сверху вниз. Не выглядела не напуганной — у людей частенько такое бывало, когда над ними Новогород нависал — ни даже обескураженной. Положив раскрытые ладони на нагретое солнцем дерево, смотрела на Святогора из-под светлых ресниц и улыбалась уголком рта. Ну дела. Новгород вдруг поднял руку и, согнув в локте, замер костяшками пальцев у порозовевшей девичьей щеки. Видно, что осторожничает — плечи не двигаются, будто дышать забыл. Василиса скосила глаза на его руку и хищно, как сокол, прищурилась. Будто прикидывала — то ли поцеловать, то ли клюнуть. Что-то поменялось в ясном голубом взгляде, когда Василиса решилась: аккуратно наклонив голову, она сама приложилась щекой к согнутым пальцам Святогора. А потом, воровато оглянувшись, все-таки быстро клюнула их губами. Смоленск вдруг понял, что стоит с открытым ртом, и только что мух туда не кличет. Новгород рассмеялся — наверное, старался тихо, но дремавшая на крыше кошка все равно рывком проснулась и удрала куда-то. — Решай, что теперь со мной делать, — тепло сказал Василисе, так и не убрав руку от её щеки. — Куда угодно за тобой пойду: хоть в бой, хоть в небесный чертог. Тверь чуть выпрямилась и будто картинно задумалась, приложив к краешку рта палец. Вновь переведя глаза на Святогора, с вызовом на него посмотрела, будто на слабо брала: — А замуж? «Батюшки святы», — про себя воскликнул Смоленск. — «Уже?!» Судя по тому, как у Новгорода челюсть отвисла, диву давался тут не он один. Сзади послышались отдаленные шаги — стук каблуков на княжеских сапогах по сухой земле. — Василиса! — звал Ярослав, упершись ладонями в бока. — Вася! Куда подевалась, проказница? «Проказница», которая пребывала в счастливом неведении о том, что её ищут, осмелела настолько, что обвила ладонью сильное Святогорово предплечье и привстала на цыпочках, потянувшись к его лицу. Алёша отвернулся так быстро, будто его дерево за любопытство треснуло веткой но наглой морде. — Ярослав Ярославич! — с напускным радушием протянул Смоленск, широким шагом подходя к тверскому князю. — Сколько лет, сколько зим! Не дав мужчине ответить толком, продолжил: — Какой город красивый отстроили всем на зависть. Отроч монастырь мне покажете? Взяв князя под локоток, Алексей потащил его за ворота.***
— Знал бы я об этом тогда — все тверскому князю бы растрепал. — со смешком поделился Миша. — Миш. — укоризненно позвал его Петербург, слегка повернув голову, но мысль продолжать не стал. Честность — редкое и ценное качество, но у Миши она порой беспардонная. — Чего? — приподнял брови Москва, возмущенно-смешливо заглядывая любовнику в лицо. — Твои любимые родственнички, вопреки распространенному мнению, мне тоже крови хорошо попили века так четыре назад. — Я просто не думаю, что это что-то бы изменило. — проворчал Саша, который, честно говоря, уже устал отпираться, когда Миша так называл Новгород и Тверь. — Ну это не скажи. — заметил Алексей Рюрикович, задумчиво захватив пальцами подбородок. — Ярослав Ярославич очень строго за Василисиной нравственностью бдил. «Да недобдил» — подумал про себя Смоленск, и только спустя мгновение понял, что сказал это вслух. Округлившись глазами, быстро захлопнул себе рот ладонью. — Да ладно? — спросил Миша, заинтересованно наклонив голову и нисколько не смутившись. — И сколько мы еще не знаем? Саша, проанализировав, что сказал Алексей Рюрикович, сконфуженно посмотрел вверх и с преувеличенным вниманием стал разглядывать потолочные панели в Мишином офисе. Согласно правилам морали, сейчас нужно было придумать повод отделаться от разговора, в котором могут открыться чужие секреты, и вежливо ретироваться. Но в схватке с моралью и воспитанностью победило любопытство, поэтому Саша продолжил стоять и только делал вид, что ему совестно. — Ты — особенного много не знаешь. — сварливо сказал Алексей Рюрикович Москве, все еще злясь на себя за то, что сболтнул лишнего. — В смысле? — недоверчиво прищурил ясные глаза Миша. «Почти как тогда» — тепло усмехнувшись, подумал Алексей Рюрикович, на этот раз действительно про себя.***
Смоленск, упрямо заставляя ноги себя держать, медленно и поочередно моргнул — сначала правым глазом, потом левым. Это не помогло, однако: как плясали перед его взором черти среди оранжевого пламени высоких костров, так я пляшут. Алёша нахмурился: а они тут откуда? Купала он, что ли, пропустил? Да не, тот летом же был, а сейчас под полы рубахи настойчиво лез противный ветер, который на днях всю листву с деревьев пострясывал. Подойти бы поближе к костру, погреться, да опасное это дело: пляшущих чертей от танца отвлекать. Смоленск протер слезящиеся от дыма глаза и прищурился, всматриваясь в снующие туда-сюда тени. А, нет, не черти — просто ратники, упившиеся до их состояния. Кто-то в обнимку у огня сидит и песни горланит, кто-то в бочку с брагой с головой залез, кто-то ей огонь тушить пытается, за что оказывается нещадно поколоченным. А кто-то уже упал — на бревнах у костровища только согнутые в коленях ноги лежать остались. Ну да, воеводы-то еще за полночь по теремам расползлись, среди дружинников остались только те, кому на сеновале места не нашлось. На сеновале в прямом смысле — в его городе уцелевшие при пожаре здания по перстам ладони пересчитать можно было. У деревянной избы, о которую он опирался спиной, жалобно скрипнув, отвалился и упал на землю оконный наличник. Алёша цокнул и с досады пнул его ногой. Ну вот и приехали. Воистину, только такому божедурому, как Москве, могло в голову взбрести на руинах пир устроить, да еще и всю округу пригласить. Ну, как пригласить: послать гонцов с весточками, что, коли не явятся — вдвое больше податей будут платить. Тут удельная знать и засобиралась: приехали Тула с Рязанью, Владимир и Суздаль, Тверь с прихрамывающим Новгородом. Даже Псков, который двух последних пуще огня боялся. В общем все, кому от ляхов досталось. Да и сам Смоленск наперекор пойти не смог: праздник-то в его честь, в Алёшину — у литовцев наконец отбили. Три века назад сами его им и сдали, правда, но смертные об этом не помнили, а Москва хоть забыть и не мог, но настойчиво делал вид. Тьфу, черти веревочные. Играют с ним, как с угольком горячим, из рук в руки перекидывают — то литовцам, то полякам, то Москве, и так по кругу. Того и гляди, скоро у шведов окажется. Когда в глазах от слишком ярких для осенней ночи костров зарябило, Смоленск поднял голову и посмотрел на небо. Звезды, казалось, между собой перемигнулись и дружно показали ему фигу. Алёша, взгрустнув, повесил голову обратно и чуть не утонул носом в кубке с литовской медовухой, которую держал нетвердой руке. Медовуха была добротная, хмельная — хоть что-то хорошее от шепелявой своры в городе осталось. Возможно, слишком добротная — Смоленск краем глаза видел, как уцелевших в грандиозной попойке сшатывало в кусты, «по нужде», и только редкие, выиграв с хмелем битву, возвращались обратно. Смоленск же не какой-то там смертный, он вернется. Не на своих двоих, так на четвереньках. С такими мыслями Алёша нетвердо пошагал в сторону Днепра. Путь был неблизкий — три казенных сажени от чудом оставшихся стоять на своем месте стен Кремля. Берега пологие, но с версту длиной: споткнешься в полдень на вершине — только к вечеру вниз прикатишься. За спиной постепенно стихали нетрезво спорящие за баранью ногу голоса, громкий смех и звон медных кубков. За крепостными стенами ночь оставалась ночью — хитрой, непроглядной бесовницей, известной любительницей над людьми проказы устраивать. Луна спряталась, а злобные звезды, сговорившись, Алёше отказывались путь освещать. Он ноги-то плохо чувствовал, и близость к реке старался определять на ощупь и слух: чем меньше его молодая ольха по физиономии била и чем отчетливее раздавался гогот казарок, тем ближе к Днепру он оказывался. «Раков бы наловить», — думал Смоленск, шатливо спустившись до места, где была видна сверкающая в рассеянном звездном свете кромка воды. — «А то сезон же пропу-» Мысль закончилась, не начавшись: Алёша, оступившись о корягу, навернулся и носом пропахал дорожку в прибрежном песке. — Ш-ш-шлёнда! — отплевавшись, с чувством взвыл. И, с трудом встав обратно на ноги, пнул злосчастную корягу. Та, отлетев, угодила в расположенную чуть подальше от берега подушку из мягкого мха, по бокам укрытого густыми зарослями можжевельника. Можжевельник, зашевелившись, издал сначала басистое оханье, а потом — сдавленный женский визг. Алёша думал запустить туда еще чей-то потерянный сапог, и только потом догнал, что можжевельники не охают. А сапог в руке оказался не простым, а барским — с позолоченной каймой на длинном каблуке. Смоленск посмотрел на него, как на предателя, а потом перевел взгляд на говорящий можжевельник. К тому моменту из него показались темноволосая голова, а чуть погодя — светлая, с длинными прядями, в которых листья и мелкие веточки запутались. Прищурившись в ночной темени, Алёша разглядел два обоюдно ошарашенных, но знакомых лица — Василису и Святогора. Повисла тишина, которую собой разбавлял только стрекот поздних сверчков. — Вы чего тут разлеглись? — заплетаясь языком, спросил Смоленск. И только потом заметил лежащие неподалеку голубой сарафан с белой торжокской вышивкой, две нательные льняные рубахи, мужские портки и пару женских чулок. Хмель с разума как рукой сняло. — Облудники проклятые! — воскликнул Алёша, попятившись назад и от возмущения выронив сапог. — До свадьбы по кустам хоронятся! Святогор, лениво опершись на локоть, приподнял кустистую бровь. Будто раздумывал, что милосерднее — прямо сейчас Алёшу кувалдой прихлопнуть, чтобы не мучался, или подождать, пока у Василисы терпение лопнет. — Шел бы ты отсюда по-добру по-здорову. — спокойно и с участием ответил Новгород Смоленску, будто давая совет давнему другу. — А то хуже ж будет. Прежде, чем Алёша его в Тмутаракань послал, вступилась Василиса: — Или тебе пендаля дать? — с угрозой прошипела Тверь, чем-то похожая на разъяренную гадюку. — Не добили поляки, так я добью. Не став ждать, пока она доведет угрозу до ума, Алёша рывком развернулся и едва-едва успел уклониться от сапога, которым мстительная Василиса целилась ему в затылок. Ругаясь, полез в горку обратно. На полпути чудом разглядел в ночном мраке куст земляники и, решив заесть ею досаду, вместо ягод рукой нашарил ежа. Тряся пострадавшей конечностью, задумал было и его пнуть, как мячик, но потом, заглянув в черные глаза-бусинки, сжалился над животиной. Попытался уговорить его спуститься вниз и наколоть срамникам голые пятки, но тот, поспешно свернувшись в клубок, его просьбу исполнять отказался. Когда Алёша уже почти вышел к крепостной стене, в воротах чуть не столкнулся с Москвой, который очень решительно и мрачно куда-то топал. «Вот только тебя тут не хватало» — подумал Смоленск, смотря на то, как тот показательно отряхивает кафтан и смотрит на него снизу вверх исподлобья. Наверное думает, что выглядит угрожающе, а Алёше скорее напоминает телёнка, который только-только рога отрастил и теперь ходит и со всеми бодается. Единственная неурядица — больно бодается, зараза, всех соседей под себя подмял. — Что это вы, Михайло Юрьевич, по ночам бродите? — спросил Алёша, окинув не по погоде щеголевато одетого подростка взглядом. — Неужто не спится? Малец, холодно посмотрев на него светлыми глазами, которые придавали бледному лицу какой-то нездорово-русалочий вид, пропустил его вопрос мимо ушей. — Ты Тверь видел? — спросил тот коротко и строго. — В шатре её нет. «Видел», — мысленно ответил ему Смоленск и скривился от представшей перед глазами сцены из недавней памяти. — «Себе на горе». — Было дело. — неохотно признался Алёша и потупил взгляд. — С Новгородом она. Занята. — Чем? — потребовал Москва, недоверчиво приподняв рассеченную бровь. — Решением вопросов государственной важности! — съязвил Алёша просто потому, что может. Москва, нахмурившись, пытливым взглядом посмотрел Смоленску куда-то за спину. Оно и понятно: ему на протяжении истории Тверь и Новгород, вместе решающие государственные вопросы, ничего хорошего не сулили. — Где ты их видел? — Во вражеском лагере. Против тебя с супостатом сговорились. — С кем? — не понял Московский, посмотрев на Алёшу так, будто тот нагрудный крест вверх ногами надел. — С ежом. — заговорческим шепотом ответил Смоленск. Москва, закатив глаза и оттолкнув его плечом, отчего сам болезненно сморщился, видимо решил идти по той же дороге, откуда пришел Алёша. Ой, плохи дела. Эти двое богохульников в кустах у реки ведь наверняка еще одеться не успели. Недолго думая, Алёша развернулся и вновь возник перед Москвой, поймав его руками за плечи. Тот, почему-то, не брыкался — наоборот вжал голову в плечи, будто готовясь быть оттасканым за уши. Малец точно в весе потерял с последней встречи — одежда как не по фигуре сидела. Щеки впали, под глазами мешки, и взгляд такой, будто сейчас набросится и укусит — как у ошалевшей лисы по весне. «Мда», — заключил Смоленск, и ослабил хватку. — «Вот так вот и сражайся один против всех». Москва всегда вызывал у него смесь раздражения и жалости: с одной стороны сильный противник, с которым, как показал опыт, нужно считаться, а с другой — тщательно скрываемое за ширмой надменности и бахвальства дитё, которого судьба раньше других повзрослеть заставила. «Рано тебе, малец, такой срам видеть» — со странной заботой про себя решил Алёша. Где-то за стенами раздавались отчего-то протрезвевшие возгласы, ржание лошадей и топот ратных сапог по сухой земле. Звук, на самом деле, обыденный, особенно ни свет ни заря после лихой пирушки. Но Москва, можно сказать, мнительный, и оттого существуют пару способов отвлечь его внимание. Смоленск высоко поднял голову и, нарочито глубоко втянув носом воздух, принюхался. — Не с твоими ли лошадьми конюшня горит? Москва вытаращил на него глаза, побледнел до цвета церкви на Городянке и стремглав кинулся назад, по пути потеряв обитую мехом мурмолку.***
Москва смотрел на названного отца со смесью оскорбленной монаршей гордости и обидой ребенка, которому только что сказали, что его в башмак на Рождество родители золотой червонец подкинули, а не Николай Чудотворец. Саша, не отводя взгляда от Мишиного лица, выражение которого казалось ему забавнее самой истории, тоже позволил себе вольность — растянуть губы в насмешливой улыбке, такой же, как и у Смоленска. Было не так легко понять, что именно вызвало у Москвы такие эмоции: вскрывшееся враньё Алёши, подноготная всей этой истории или что-то ещё. Может, он вообще просто пытался вспомнить, а когда это всё происходило-то. — А я и так знал. — с тяжелым вздохом скорби заключил Миша. — Конюшня-то тогда не горела. — Зато ты, наверняка, после этого горел праведным гневом. — беззлобно подтрунул над ним Романов. — Еще как. — подтвердил Смоленск, подмигнув левым глазом. — После того, как понял, что я его надурил, бегал и меня искал по всему Кремлю. Я от него в подклети Громовой башни прятался. — Скажи спасибо, что так и не нашел и не поджег вместе с башней. — сменив гнев на милость, усмехнулся Миша, расслабленно опустившись в своё рабочее кресло. Питер, пусть и проводил достаточно времени в компании древних городов, всё равно иной раз поражается определённой доли жестокости в их взаимных подколах. Но не Мишины грубые слова, сказанные абсолютно приятельской интонацией, его поразили, а факт того, что он нагло плюхнулся в кресло, пока они со Смоленском были вынуждены стоять. — Какие манеры… — вздохнул Саша так, чтобы Миша точно уловил его недовольство. Миша недовольство уловил, но причину его понял не до конца. Не успел он вслух уточнить, как вмешался Алексей Рюрикович. — А какие должны быть манеры, чтобы к женатой паре среди ночи ломиться? — вдруг заметил тот, хитро косясь на Петербург. — Да, Сашка? Романов аж выпрямился и посмотрел на Смоленск на этот раз с имперской оскорбленной гордостью. Его, как столицу, обвиняли в мечтательности, легкомысленности, излишней педантичности, даже кровожадности в некоторые***
Непривычно яркий для глубокой ночи свет бил из окон, заставляя Смоленск чувствовать себя… неуютно. Странно. Он совершенно не отошел от долгой дороги. И явно не привык к помпезности нового петровского дворца. Со стен, покрытых тяжелым слоем зеленой и новомодной известковой краски, на него смотрела невиданная роскошь — зеркала с золотой амальгамой; бюсты античных героев, о которых Алёша едва ли слышал; подсвечники изящной, ветвистой ковки и тяжелые, шелковые портьеры, которые едва-едва заглушали свет, идущий из узких и вытянутых в высоту окон. «Да кто ж китайские шелка на окна вещает?» — дивился Смоленск, проходя мимо с привычной и оказавшейся совершенно бесполезной сейчас свечой в руке. — «Раньше их на себя надевали, а сейчас… А вдруг кто оступится и подпалит случайно? Был дворец — и не дворца». Вопреки собственному катастрофическому предреканию, Смоленск широко зевнул. И даже не постарался прикрыть рот ладонью, как того требовали правила введенных при дворе приличий. Это у него еще бороды нет — так бы заставили брить, или платить налоги. То-то вся знать гладколицая ходила, хех. Святогор не в счет, кстати, с него все взятки гладки: тот до сих пор ходил в привычном себе облике, отринув указания всевластного Петра. При дворе шептались, как так получилось: то ли и правда этот господин, похожий на филистимлянского Голиафа, налог за бороду платил, то ли просто пользуется особым расположением правителя. Поговаривали даже, что тот на глазах у Петра фузею в бараний рог голыми руками скрутил, якобы проверяя ту на прочность. Мол, так царь и решил, что такому перечить себе дороже. Богатые зеркала отражали свет из окон, делая коридоры дворца визуально шире. И в этих зеркалах сонный Смоленск отражался, как тоскливое приведение — с бледной физиономией, двухдневной щетиной и темными мешками под глазами. Обычно, когда он приезжает так поздно, то заваливается спать до рассвета, а тут непонятно, наступит ли этот рассвет вообще и когда. Теперь ясно, почему купцы и путешественники, вернувшиеся с севера, на «белые ночи» сетовали — с толку они сбивают здорово. Тело устало, а голова заснуть на может. Алёша слонялся по длинным дворцовым коридорам, надеясь, что, даже если он не найдет покои Москвы, то хотя бы потом сможет вернуться к своим. Слухи распространяются быстрее, чем деньги из казны уходят на войну. Сделали ли этот город на болоте столицей — факт, а не слух. А вот сделали ли Москву его нянькой — слух, который надо проверить. Представляя самого Мишку Московского в роли сиделки, хотелось от души рассмеяться и ещё раз уверовать в судьбу. Воистину, не нашлось бы более жестокого наказания для Москвы за его грехи, чем то, которое придумал Пётр. Алёша даже не понимает, сочувствует он или по старой памяти злорадствует. Попытка разобраться в себе оборвалась, так и не достигнув логического завершения: Алёшу отвлекли звуки, идущие из-за одной из дверей. Сначала — странное шуршание, похожее на то, будто кто-то в своей одежде запутался. И, видимо, отступился: Алёша услышал приглушенный возглас, а потом — звук упавшего на каменный пол металлического подноса. Похоже, снесли тумбочку, где для гостей услужливая прислуга оставили фрукты: несколько диковинных апельсинов укатились прямо под дверь, фрагментарно закрыв идущий из-под нее теплый свет от свечей. Звук в полуночной тишине получился громогласным: металлический звон еще долго отскакивал от стен. После того, как он наконец стих, на время снова воцарилась пристиженная тишина. Однако уже несколько мгновений спустя её прервал смех: совестливое женское хихиканье, за которым последовал заглушенный басистый хохот. Смоленск готов поклясться, что этот хохот из тысячи узнает: он его несколько веков слушал. Алёша треснул себе ладонью по лбу и мученически вздохнул. Судьба над ним не смилостивилась: вместо покоев Москвы он набрел на покои Василисы и Святогора. Которые, похоже, его совсем не ждали. Хихиканье сменилось возгласом «А ну иди сюда!», и удирающим от него шлепаньем голых пяток. Далеко они не убежали, впрочем: будто оторвавшись от земли, стихли где-то в середине комнаты. Когда надсадно скрипнула кровать, будто на нее что-то тяжелое опустили, Алёша поспешил ретироваться сам: нарочито громко затопал прочь, мстительно думая уронить подсвечник. Его проигнорировали: в спину догнал мокрый звук, будто от поцелуя, а за ним — приглушенный стон. У Алёши только что дым из ушей не валил: поспешно удирая от сладострастной парочки, он мельком заглянул в зеркало и увидел свои пунцевые щеки. Чем они горели, так и не понял — то ли злостью, то ли смущением. Господи Иисусе, даже здесь достали. Хоть из дома не выходи. Да и то не поможет — сами заявятся. Где-то за углом должны находиться покои Москвы, если верить сумбурному объяснению слуг. Предаваясь своим невеселым мыслям, Смоленск не успел повернуть, как внезапно с чем-то столкнулся. Точнее, что-то в его колени уверенно влетело, удивленно пискнув. «Гончие, что ли?» — подумалось Смоленску. «Новая столица» — решил он, опустив взгляд, и в этот раз оказался прав. Снизу-вверх на него поглядывала пара пораженных глаз. Мальчик, с которым Алёша столкнулся, невероятно соответствовал тому, каким описывают Петербург: маленький. Чем-то самого Петра напоминает, только безусого. Он топтался на одном месте, будучи, очевидно, в смятении, встретив кого-то незнакомого посреди ночи у себя дома, однако инициативу проявил первым: — Здравствуйте! — выпалил он, спрятав руки за спину. — Я Санкт-Петербург! Александр… Гордости и смелости хватило только на такое самопредставление. Саша сразу же замялся, отведя взгляд. — Здравствуй-здравствуй, — Смоленск наклонился вперёд к столице. — Я Смоленском буду. Питер снова округлили глаза и восторженно воскликнул, перебив Алёшу на полуслове: — А я читал про Вас! Вы же ключ к Москве! Ну, видимо, хоть не самые позорные летописи читал. «Ключ к Москве» — важно звучит. — Да, давеча меня так прозвали, — покачал головой Алёша. — А ты куда посреди ночи-то спешишь, Петербург? Вопрос действительно хороший. Несмотря на светлое небо, на дворе ну точно было поздно — даже беспризорные деревенские сироты в такое время уже спят, а юные столицы и подавно должны. Александр недолго колеблется, а потом признается: — Я иду к Святогору Рюриковичу, — и достаёт из-за спины небольшой кораблик, вырезанный из дерева. Красивый, с алыми парусами, с мачтой, совсем как настоящий. — Я обещал показать ему кораблик, который мне Пётр Алексеевич сегодня подарил. — А что ж так поздно? — Я хотел показать ему вечером, но Святогор Рюрикович с Василисой Ярославовной рано куда-то ушли с праздника. Алёша мгновенно почувствовал прилив бодрости. Да что ж у него за судьба такая — держать всяких мелких столиц и князей подальше от греха. — Так если они ушли, значит случилось чего. Может, Святогору поплохело, — навскидку сказал Смоленск, и сразу понял, что с аргументом промахнулся. На лице Саши отразился непередаваемый ужас. — Нужно же помочь ему! Он тут же подался вперед, Алёша ему едва успел путь перегородить. — Так с ним же Василиса. Если бы нужна была помощь, она бы побежала за ней. «Мда, еще и врешь ребенку» — мысленно обругал Смоленск сам себя. Как показывает практика, когда Василисе нужна помощь, она ни к кому не обращается — гордость не позволяет. А когда помощь нужна ее мужу — берет дело в свои руки. После войн с Москвой и Смуты, которые чуть его не убили, она же как-то смогла его вычухать. Своими волшебными травками и молитвами кому-то, кого точно не одобряет церковь. Петербург недоверчиво покосился на Смоленск, прижимая кораблик к себе. Это его право — не верить первому встречному, но лучше бы он поверил, для своего же блага. — Святогор старый уже, он небось заснул давным-давно, — махнул рукой Алёша, всё ещё преграждая Саше дорогу. — Дай ему, старику, выспаться, а то так от усталости загнётся. После этих слов Петербург притих, наверное, представляя, как Новгород без отдыха и сна увядает. По крайней мере, он больше не спешил возразить, печально поглядывая куда-то вбок. — Но я же обещал сегодня кораблик показать... И нижняя губа задрожала. Вот не хватало только ребенка до слез довести в первый день знакомства. Мда, и ни одной конюшни рядом нет. — Ну, мне покажи. — сжалился Смоленск, садясь перед мальцом на одно колено, чтобы быть на его уровне. — С удовольствием! — тут же воодушевился мальчик, гордо выставляя перед собой игрушку. — Смотрите, все девять парусов есть, даже блинд и… и… пизань. Или нет, бизань, вот! — похвастался он, показывая на странный треугольный парус на наклонном рее. Модель правда ювелирная — сделанная из искусно-отточенного букового дерева, пергаментной бумаги и золотых нитей в качестве тросов. Даже маленькие флаги на кормовом флагштоке и грот-мачте висят. А на марсовой площадке стоит крохотная фигурка, раскрашенная под юнгу. — Пётр Алексеевич сказал, что если я буду хорошей столицей — он мне такой настоящий построит, представляете? — вдруг поделился Петербург, с умилительным блеском в серых глазах смотря на Алёшу. Сентиментальная часть Смоленска тут же захотела его заверить, что так и будет. Рациональная понимала, что нужно увести мальца из коридора до того, как Василиса со Святогором опять что-нибудь уронят, а он помчится их спасать. — А хорошие столицы разве по ночам шастают? — спросил у Александра Смоленск, укоризненно изогнув бровь. Александр отрицательно покачал головой и виновато уставился в пол. А Смоленск решил закрепить результат. — Пётр хоть знает, что ты посреди ночи тут носишься? Саша поджал губы и тоненько пропищал что-то отрицательное. — Вот, если узнает — разозлится. Беги спать. На детском лице отразилась душераздирающая грусть и великое осознание. Он поднял свои умные, понимающие глаза на Смоленск и вздохнул: — Пётр Алексеевич отправил меня готовиться ко сну ещё вечером, — Саша проговорил это шёпотом, будто поделился страшным секретом. — А ты к Святогору побежал, негодник, — нахмурился Алёша, словно всерьёз собрался отчитывать мальчика. — Я тогда побегу спать! — пообещал Александр. Смоленск ему ещё вслед что-то крикнул про важность сна и наказал Новгород больше не искать. Александр обманщиком не выглядит, но, кто знает, может всё-таки решит выполнить обещание и похвастаться своим корабликом. А Новгороду сейчас точно не до игрушек…***
— Но я, когда обратно к себе возвращался, как раз со Святогором пересекся, — Алексей своим же воспоминаниям усмехнулся. — Он-то, оказывается, и вправду тебя ждал. — Как они быстро, — прыснул Москва, за что Саша его традиционно одарил осуждающим взглядом. — Это мы с тобой в ту ночь долго лясы точили, — Алёша постарался сделать серьёзное лицо и принять по-взрослому важный вид, но слова Миши его позабавили сильнее, чем должны бы. Питер несколько раз перевёл взгляд с Москвы на Смоленск, решив привлечь их внимание сухим кашлем в кулак. — Я помню этот вечер, — осторожно произнёс Саша, задумчиво сводя брови к переносице. — Но до сегодняшнего дня я бы никогда не подумал, что Вы меня тогда не просто так спать отправили. — Детство закончилось? — беззлобно хехнул Миша, уложив ладонь ему на плечо, раз на талию не позволяет. Смоленск окинул их тёплым взглядом, и, непривычно для самого себя, даже мягко улыбнулся, отчего в уголке глаза, не скрытого повязкой, появились росчерки морщинок. Он вздохнул, словно находился где-то в своих мыслях, на которые его натолкнул вид Москвы с Петербургом, но, опомнившись, сказал: — Кстати, Василисы на собрании не будет. Святогор взвалил её на плечо и вынес из кабинета. — Неужто против воли? — удивился Саша, который, как уже стало ясно, в отношении этой женатой четы до сих пор проявлял несолидную для его возраста святую наивность. — Ты когда-нибудь действовал против воли Твери? — спросил Миша, подперев ладонью подбородок и со снисходительной теплотой смотря на любовника. — Нет. — машинало ответил Саша, а потом, взяв паузу на подумать и неловко поправить очки, быстро исправился: — Разве что когда под венец тебя потащил. — А, ну да, ты-то любимчик. — со смесью недовольства и странного удовлетворения заметил Миша, смотря куда-то в потолок. — В последний раз, когда я действовал против ее воли, она попыталась меня поджечь. — Когда? — спросил Саша, скорее по инерции, чем из искреннего удивления: так-то он легко в это верит. — В прошлом году.