Однажды

Однажды Лёва замечает, что Валера просто… Молчит. То есть, непривычно молчит. Слишком долго. Слишком выразительно. Он в принципе лишний раз не подаёт виду, что вообще жив, если может просто отсидеться в уголочке. Это странно. Странно, потому что с Валерой никогда не бывает просто так. Потому что Валера — дурацкий ураган, который носился по всей больнице, таскал Лёве еду и щерился на врачей, когда они пытались выгнать его из палаты. Потому что Валера торчал рядом постоянно и бесконечно, не спал днями, срываясь где-то в коридоре. Лёва пару раз слышал, как тихий голос Игоря увещевал кого-то смотреть на него и дышать. Знал, что Валеру, потому что Валера выходил каждый раз с таким белым лицом, что любой труп позавидует. Всё имеет последствия. И теперь Валера молчит. Прячется, теряется в темноте комнат, и Лёва слышит по ночам, как он сам себе — иногда вслух, — напоминает дышать. Лёве иногда тоже приходится себе напоминать, потому что он переживает так, что под ребрами сводит каждую клеточку. Что-то не так, но он не может понять, что именно; не хватает знания? Не хватает эмпатии. Не хватает умения говорить вслух и задавать правильные вопросы. Как спросить, чтобы Валера, хмыкнув, не оскалился в своём привычном «да всё хорошо»? Это они уже слышали, каждый раз понимая, что это «все хорошо» — всего лишь зачеркнутое разлитыми чернилами «мне сложно и страшно». Всё ведь наладилось. Они справились, нет? Не все, украдкой думает Лёва, тихонько усаживаясь на пол возле чужой кровати. Валера вот не справился. Только с чем? Лёва разглядывает его, беспокойно спящего, растерянно и непонятливо. Почти прозрачный. Всё ещё бледный — до того, что каждую венку и сосудистую сеточку на лице видно. И синяки эти невозможные под глазами — хоть плачь. Вот надо оно Лёве-то? Не надо. Надо. Да чтоб тебя черти драли. Надо, потому что Валера, вообще-то, практически ценой собственной шкуры его из чужих когтей вытащил. Надо, потому что Валера — это Валера, и от этих тревожных вздохов хочется вздернуться. Потому что Валера шатался, сходя с ума от запаха собственной крови, но рычал на врачей абсолютно по-человечески, вцепившись пальцами в простынь на Лёвиной койке, и продолжал сидеть рядом. Потому что так было нужно. Любовь — она не в словах. Поэтому Лёва молчит тоже, когда смотрит, как дёргаются бледные Валеркины веки с этими невыносимо длинными ресницами, и аккуратно бодает его лбом в плечо, чтобы скрыть лицо от проницательного взгляда абсолютно ледяных, но точно абсолютно живых испуганных глаз. Тишина безмолвная, но не глухая. Валера не двигается, словно боясь издать лишний звук, и Лёва нащупывает пальцами его тонкую ладонь. Холодная. Ледяная, как снег на улице. Наверное, Валере тоже по-своему холодно. — Что ты тут делаешь? — шепчет Валера, отмерев, наконец. Лёва не знает, что ему ответить, и поднимает голову с каким-то абсолютно растерянным «сижу рядом, не видно?». Этого достаточно. Почти. У Валеры в глазах такой ураган из чувства вины, тревоги и неясного волнения, что хочется вытащить это всё из его головы и объяснить, что все хорошо. Всё в порядке. Но вина — за что? Осознание почти сбивает с ног. Валера продолжает молчать, но Лёве необязательно это слышать, чтобы понимать. Валера винит себя в каждом шраме и каждом уколе боли. Валера тонет в этом ощущении неправильности, потому что это он виноват в том, что у Лёвы были проблемы. Заорать хочется, потому что нет, это неправда, это ты себе придумал, почему-то, но Лёва на пробу мягко касается пальцами чужих волос и качает головой, упираясь свободной рукой в кровать. Нет. — Ты меня спас, Валер. — Если бы не я, тебя не пришлось бы спасать. Ах, вот оно что. Лёва выдыхает, сглатывает вязкую слюну вперемешку с дерущим горло звонким «нет!» и закусывает щёку. Голос у Валеры мертвый. Тихий, невыразимо уставший и бесцветный, как кадры в кино. — Неправда. Ты думаешь, у меня не было выбора? Нет, читается у Валеры в глазах, но выбор был своеобразный. С этим Лёва соглашается, хотя, на самом деле, знает, что не мог поступить иначе. Потому что любовь — она как раз в этом. — Я сам так решил, Валер. Меня не надо спасать от чувств, тем более, стараясь стать пустым местом тут. Ты не причина всякого ужаса, который с нами происходит. И ты не можешь быть всесильным. В этот вечер Валера шикает, прогоняя Лёву обратно в соседнюю комнату. Не со зла, это понятно. Ему нужно уложить в голове всё и сразу, и это сложнее, чем кажется. А у Валеры вдруг возникает ощущение, что всё немного не так, как виделось. Может он просто… Вырос? Ну, вроде как, совсем. Да к чёрту. На следующую ночь Лёва тихонько приходит снова, но Валера слышит его ещё в коридоре. Не спится. Снова. — Тебе нужно нормально спать, — говорит он, двигаясь на кровати и освобождая место. — Тебе тоже, — отвечает Лёва, дёргая плечом и устраиваясь рядом. Даже не задумывается. Ладно, думает Валера, укладывая голову на подушку и утыкаясь лицом куда-то в изгиб его шеи. Всё. Это — всё. Конец. Сказочке, твою мать. Пошло оно всё… Гори синим пламенем. Лёва тоже чувствует, но молчит. Объяснять, судя по всему, так же бессмысленно, как смотреть на высокую кирпичную стену в надежде, что она от этого упадет. Вообще-то, Лёва со своим спортивным упрямством такие вещи всегда понимал по-своему. Если стену толкать — она упадет. Если долго думать о падающей стене — она упадёт. Если смотреть на стену — она действительно смутится такого пристального внимания и упадёт. Только вот когда Лёва, кажется, встретил по-настоящему своё, стена почему-то не упала. Ну, как «почему-то». Валера с его четкой уверенностью, что от него одни проблемы, уловив, что происходит, укрепил ее всеми возможными способами. — Валер, — говорит Лёва на следующее утро. — Ва-ле-ра. Ты ничего не разрушаешь, ты в курсе? И ты ни в чем не виноват. — Ну да, — бесцветно отзывается Валера. — Вообще ничего не сделал. Он, очевидно, не очень умеет говорить по-человечески. Зато Лёва, кажется, в совершенстве выучил валеринский. Если Лагунов говорит «иди ты к черту» — с вероятностью в девяносто девять процентов на самом деле он имеет в виду «я запутался и устал, а ещё мне тяжело, и ты просто идиот, если не можешь этого понять». Если он говорит «нет» — это почти всегда значит «да, только дай мне понять, что это не зря». И, может, это по-мудацки, Лёва не спорит, но он просто встать и свалить не может: Валера со своими загонами такого натворит, что не разгребёт никогда в жизни. А Лёва голодный до него и даже этих дурацких загонов, как волк до мяса. И до прикосновений — каждое касание чужой холодной руки посылает по пояснице рой мурашек. Что с этим сделаешь? Нашла коса на камень. Валера поворачивается и ловит такой же потерянный взгляд. Почти чувствует, как винтики-гаечки в собственной голове крутятся. Крыши-то снова синхронно едут. — Я уже говорил, меня спасать не надо. Уже спас, дальше я сам, ладно? Валера хочет возразить, что спасает-то он, вообще-то, себя, а не Лёву, но вовремя прикусывает язык: это не правда. А тонуть в океане взаимного вранья — идея заранее провальная. Нужен план «Б». Или «В». В конце концов, сколько букв в алфавите — столько и запасных планов. Врождённое упрямство. План «Б» проваливается ещё на этапе подготовки. Его просто нет. Валера удручённо закусывает губу и отворачивается. Действительно переварить нужно. У Лёвы есть чувство, что они оба бьются головой о непонятное метафорическое «не знаю, не хочу, не понимаю», но только с разных сторон. — Пойду. У меня ещё дела, — уклончиво говорит Валера, прежде чем выскользнуть из кухни со скоростью разогнавшейся на трассе машины. Какие там, блин, дела? Лёва вздыхает, но не давит, чтобы не ухудшить и без того сложную ситуацию. Им нужно время. И побольше. И желательно без осуждающего взгляда Игоря со стороны двери. В следующий раз Лёва решается что-то сказать, когда они сидят на какой-то крыше. Валера, почему-то, принялся проводить тут большую часть времени, и это сложно было не заметить. — Знаешь, — Лёва осторожно касается пальцами его ладони и ждёт, что Валера вот-вот её вырвет. По привычке. Валера этого не делает. — Я хочу, чтобы ты был счастлив, Валер. — И я хочу, — тихо признается Валера, не отводя взгляда от горизонта. — И чтобы ты… Тоже. И рядом. Но разве ж так правильно? Лёва на секунду совсем забывает, как дышать. Валера ни разу не говорил такого вслух, и это по-своему странно, но так важно, что сердце на секунду замирает, прежде чем сорваться на совершенно рваный ритм. — А кто сказал, что нельзя? Валера вдруг смотрит на него совершенно чистым взглядом. Живым. Словно отлегло. Может, и правда отлегло? Лёва жмурится и мажет по его губам своими совсем коротко, и этого так недостаточно, но нужна ещё секунда, чтобы взять себя в руки и, уложив ладони на чужие щеки, поцеловать уже ощутимее и дольше. Осуждающего взгляда Игоря здесь нет. И других — тоже. Когда Лёва стоит над могилой на Новодевичьем кладбище, он всё ещё не понимает, как так вышло. Он обещал помочь и защитить — и соврал, получается. Зато в Ленинграде они успели побывать. И пожить успели. Хотя бы немного. Но боль, увы, такой мыслью не уймёшь, как ни старайся. Когда Лёва стоит над могилой и смотрит на свежие ромашки на мокрой после ночного дождя земле, у него крышу качает, как Володарский мост, потому что домой, в съёмную квартиру, возвращаться не хочется. В колодце двора теперь не разглядишь идущего, уткнувшись взглядом себе под ноги, Валеру. А смысл так? У Лёвы опыта нет, смелости тоже, может, не хватает. Но смысл — смысл есть. Закопать живьём тварь, которая лишила его самого дорогого. Номер домашнего телефона Игоря Лёва помнит наизусть. Этого достаточно для начала.