Без обмежень — Весь світ
Океан Ельзи — Я їду додому
Jerry Heil, Ochman — Bronia
Чайковский – Лебединое озеро
Анна Герман – Эхо любви
Анне церковная академия, что рассеялась туманом по отшибу за городом, нравилась. Когда она впервые остановилась перед ее монолитными, целостно-каменными стенами, то ей показалось, что вся тяжесть внутри превращается в опустошение — Анна много читала и знала, что так и должно быть. За этим она и шла, после этого она и смогла полноценно выдохнуть. Академия замирала тихим призраком перед ней, и уже тогда Анна догадывалась, что в ней царят совсем другие порядки, но все же решилась — махнула рукой на прощание семье, что проводила ее, переступила высокий, перебитый деревянными щепками порог. За высоким плетеным забором ее ждали непримечательные, скромные дома для учеников — спальни; здесь же стояла и церковь с чёрной кладкой звеняще-мрачной крыши, украшенная резным ровным крестом. Громко ударил колокол, сорвались с веток деревьев птицы — и Анна очнулась от воспоминаний, немного рвано перекрестясь. Она стояла во дворе, и со времени ее поступления в ряды учениц прошло чуть меньше года. Сегодня поутру прошла молебная литургия — в больших храмах, Анна знала, она проходила ежедневно, кроме тех дней, когда ее проведение не было благословлено, но в их академии литургия проходила по воскресеньям. Анна была скромной и тихой ученицей, таких ценили старшие. Учительница Екатерина, поучающая порой, как и положено, очень редко делала ей замечаний и гораздо чаще просто мягко указывала, зная, что Анна примет это к сведению без лишних уговоров. Та же кивала и запрещала себе в такие минуты любые лишние мысли: раз уж сама учительница обратилась к ней, выделила для этого время, как можно не слушать внимательно, что она говорит? Обед обещал состояться около половины первого, сразу по окончании литургии, но для учениц он проходил раньше, чтобы они успели поесть и приступить к уборке храма. Анна, освободившись, миновала внутренний двор, пройдя от церкви к столовой, и ненадолго остановилась — силуэтные внезапные мысли о прошлом, о том, как она впервые здесь оказалась, опутали её. А затем отчего-то в церкви ударил колокол, Анна, вздрогнув, пошла дальше и хмуро отметила, что больше позволять себе такое тоже нельзя. Она не знала, почему, но сочла это столь же неправильным, неблагим и дерзким, как пропустить богослужение вовсе. На обед повара приготовили пирожки с картошкой, тыквенную кашу и компот. Пока Анна ела, то думала, как же хорошо, что академия сама обеспечивает себя всем необходимым, ее обитатели готовят еду, стирают и убирают по расписанию. После она направилась к церкви в компании других учениц — литургия уже должна была кончиться. Но вместо уборки их позвали во двор, и когда Анна вышла, то поняла, зачем — на пороге их академии, совсем как когда-то она, стояла новая девушка. Анна мысленно сразу же окрестила ее «воспитанницей». «Своей». Незнакомка одернула длинную юбку, зацепившуюся за деревянную спицу, отслоившуюся от порога; учительница не подала вида, что ей не понравился этот жест, но Анна все и без того прекрасно поняла — новенькая вела себя, как неблагонадежная девушка, нуждающаяся в исправлении. Таких перевоспитывали быстро. Ее звали Оксаной, но учительница стала обращаться к ней, как к Ксении. Девушка гордо вздернула подбородок, но поправить не решилась. Учительница говорила о том, что сегодня особый торжественный день. Оксана слушала внимательно и, кажется, пыталась осознать, где оказалась. Из слов требовательной Екатерины стало ясно, что ее отдали родители, потому что Оксана наотрез отказалась выходить замуж. Анна не знала, хорошо это или плохо: жизнь с супругом не давала возможности обрести духовную чистоту, святость, но жизнь здесь по чужой воле тоже не сулила ничего богоугодного. Разве можно принуждать человека к вере лишь из-за того, что ему больше некуда податься? Но учительница считала, что можно, и перечить Анна не посмела. Та рассказывала Оксане про порядки, чем вызывала только большее недовольство. Девушка нахмурилась, отбросила каштановую с рыжим отливом косу за спину, сложила руки на груди. Когда к ней в который раз со слащаво-мягкой и поощрительной интонацией обратились неверно, перебила: «Оксаной меня зовут». Учительница тоже нахмурилась. Анна оказалась достаточно проницательной, чтобы понять, что Оксана той не особо понравилась, хотя Бог и способствовал всецелой любви ко всему сущему, что имелось на этой земле. — Не велено тебе делать замечаний, — строго сказала учительница. — Ты забываешь про послушание и смирение. Я очень надеюсь, что в скором времени ты поймешь, как это важно. — А вам не велено ошибаться. — В тебе говорит своеволие. Если ты не осознаешь, как важно примириться с божьим порядком, то тебя придется наказать. Оксану слова ее точно расстраивали: и про все ограничения, и про практически полное отсутствие свободного времени — лишь немного после ужина, если нет наказаний или срочных работ, и про литургии с обучением, и про строгий, как и всё остальное здесь, пост. Оксана слушала долго, пока терпение ее не кончилось, и, не дождавшись завершения вступительного наставления, которое напоминало сухие и монотонные нотации-молебны, обиженно дернула плечом. Воскликнула в сердцах: — Да лучше умру я, чем смирюсь с этим! — И быстро отправилась к спальням, бросив у церкви и учителей, и девочек. — Непослушная, — выдохнула Екатерина без разочарования, но с пониманием, сколько сил на выправление придется потратить, и пошла в столовую. Анна, склонив голову, направилась в церковь — убирать. В следующий раз Анна с Оксаной пересеклись в девять утра на завтраке — странно, но новая ученица так и не появилась в спальнях. Оксана уже надела одежду, привычную для обитателей академии. Анна отметила, что в черном простом платье без украшений, с одним тряпичным поясом, она выглядела не хуже, чем в своих пестрых до искр перед глазами одеждах, но ничего подобного сказать не захотела — ей вообще не полагалось лишний раз что-то говорить, это рассеивало мысли о Господе и привносило чушь, растворяя ее среди действительно важных бесед. Но про себя, конечно, подумала, что она по обыкновению аккуратна и красива — посмотрела мельком в лицо, перевела взгляд на стол, воспроизвела увиденное, прошлась сознанием по каждой линии и мелочи, по вздернутому носу, веснушкам, впалым щекам под скулами, черным, как смоль, глазам, и позволила этой мысли раствориться в забытье и чуши. Темно-рыжие густые волосы Оксаны были спрятаны под платок. Оксана знала — уже знала, потому что за последний день ей поведали очень многое, — что Анна в академию пришла сама, по собственному желанию. Знала, что та была неземной, благоговейной и очень легко поддавалась верному настоянию, и от одного только лика её испытывала восхищение — Анна была прекрасна. С длинными тонкими пальцами, с прозрачно-серыми, будто стекло, глазами, спрятавшаяся под черным платьем, она выглядела именно так, как Оксана и представляла себе «сестер». Анне было двадцать. Она смотрела на мир сквозь божественную навеянную призму, сквозь, как думала Оксана, истинную чушь, внушаемую местным обитателям. Оксана всегда считала, что вера не может быть так проповедована, так навязана, вбита извечными молитвами в голову — это исходило от желания человека, к Богу расположенного, и подразумевало личное понимание, что Бог для тебя есть. Без устоявшихся принципов. Но эти люди не понимали того. Оксану ждало забвение — склеп, обвивший безысходностью всё. Он просачивался в бдениях и в ледяных глазах прекрасной Анны, служившей примером для подражания — вот такой Оксане предстояло стать, такая жизнь, наполненная лишениями, ее ждала. Сегодня на завтрак подавали пюре, биточки из тыквы и консервированные ягоды, ранее хранившиеся в стеклянных банках; Анна помнила, как летом они занимались заготовками, чтобы потом поварам было сподручнее. Такие зимние блюда ей очень нравились: ягоды приятно таяли на языке, красные и маленькие, и так хорошо подходили погоде, царящей сейчас. Стояла середина ноября — туманное зыбкое время, и деревья в эту пору красовались не листьями, а черными оголенными ветвями. Оксана смотрела в тарелку перед собой и, несмотря на желание узнать всё то, что ей рассказать не успели или не захотели, молчала; не потому, что чтила чистоту разговоров и сознания, а потому, что заговорить при Анне — более того, сидя напротив нее, — не могла. Что-то страшно стесняло ее, заставило опустить глаза и несильно прикусить губу. Оксана знала, что именно смущало — поднимая глаза, она раз за разом натыкалась на стальной и ужасно холодный, кажется, осуждающий взгляд. Хотя Анна не осуждала — просто жизнь в академии заставила ее затвердеть духом, застыть, зачерстветь, не воспринимая ничего, помимо веры. В тот же день прошло исправительное занятие: ученицы в платьях, как всегда, сели за парты; через грязные и оттого мутные окна бился серый дневной свет, такой, какой бывает поздней облачной осенью. Оксана взглянула на послушных девушек, сложивших руки одну поверх другой, ладонями к локтям, на столе и выпрямившихся, как по струнке, и подумала, что они похожи на черных ворон на безлистных, обезличенных ветвях. Анна сидела за первой партой. Эти классы, расположенные в отдельном корпусе, ей нравились намного меньше спален или церкви, но она не говорила об этом. Здесь практически никогда, несмотря на светлость узких и запутанных троп на территории, светло не бывало. Классы внушали беспокойство темно-коричневыми обоями и такими же партами из темного дерева; шкафы располагались в конце комнат, и там можно было найти только Библию и иногда — истории, что были полезны для юных душ. Оксану поставили, как непослушную, в начало класса, к коричневой доске, на которой мелом Екатерина написала тему для обсуждения: «Высказывания, противоречащие божьему укладу». Оксана не смотрела, как другие наказанные, в пол, сознавая свою вину, она смотрела перед собой взглядом обескураженным и даже обиженным. Эти эмоции не могли перебить в ней даже серые стеклянные глаза. — А теперь вы можете высказаться по теме, — проговорила учительница. В тонких пальцах она держала березовую и такую же тонкую линейку, указывая ей на доску. Естественно, защищать Оксану никто не стал. Все до единой воспитанницы высказались про то, что такое поведение не подобает юной ученице, что она должна внимать всему, что скажут ей более взрослые и опытные люди. Анна на таких обсуждениях и исправлениях высказывалась редко — слово ее становилось завершающей точкой беседы, и попросту она никогда не участвовала, говоря только то, что до нее не удосужились сказать. В этот же раз она и вовсе удержалась от слова, сославшись на то, что всё нужное сказали до нее. Оксана вздрогнула, посмотрела на нее жалостливо и немного испуганно. Екатерина назначила наказание за небогоугодные слова в пятнадцать ударов линейкой. Первый удар пришелся между лопаток — Оксана сжала пальцы в кулаки, но не проронила ни звука; она очень хотела бы убежать, но знала, что некуда — все равно поймают, догонят, найдут. На десятом ударе она всхлипнула, к пятнадцатому — быстро утерла слезы рукавом и, отвернув в сторону голову, не смотрела ни на учительницу, ни на учениц, ни на Анну. Екатерина строгим голосом указала ей сесть прямо за первую парту, чтобы наблюдать за тем, как усердно она будет работать во время занятий — строптивую могли спасти только душеполезные книги. Оксана, опустив голову, беззвучно плакала, и Анна искренне жалела ее, но ни словом, ни мимолетным касанием не утешила — за провинности каждая из них нуждалась в наказании, без исключений. Им раздали книги, и Анна принялась читать. Оксана тоже поставила перед собой книжку, но вряд ли видела что-то через пелену слез, развеявшуюся туманом то ли от боли, то ли от крайней обиды. К вечеру, когда и чтения, и молебен закончились, все воспитанницы академии отправились в спальни. «Спальнями» назывался корпус в отдалении от церкви и классов, это было большое просторное помещение, в котором рядами стояли одноместные пружинные койки. Для всех учениц, что жили на территории академии, спальни были общими. Сюда нередко проникал сырой холод, отчего серые стены приходилось красить по несколько раз на год, замазывая плесень и мокрые дождевые разводы. Простыни меняли раз в неделю, подбивая уголки под тяжелый и такой же сырой матрас и накрывая всё перьевой квадратной подушкой с уголками — они, распатланные, чем-то напоминали шерстяные ковровые кисточки. Укрывались послушные воспитанницы одеялом — тонкое, оно грело очень плохо, и сама Анна нечасто могла заснуть, подрагивая и обнимая себя за плечи, чтобы хоть немного согреться. Она знала, что холод способствует непредвзятости мыслей, о чем с таким усердием твердили им, и невозможность заснуть списывала на то, что чем-то провинилась перед Богом, раз заслужила подобное лишение. В такие моменты она начинала беззвучно, едва шевеля бледными и сухими губами, молиться, и иногда ей удавалось заснуть к самому утру — впрочем, смысла в этом не имелось, потому что уже сразу после восхода нужно было подниматься. Оксана стянула с себя мрачное платье, оставшись в чистой и до рези в глазах белоснежной ночной сорочке, едва достигающей колен. Анна старалась не смотреть дальше, считала неприличным разглядывать воспитанницу в таком виде. Она спала в правом углу комнаты, в самом последнем ряду. Оксана тихо вздохнула, села на свою койку, расположенную аккурат по диагонали от аниной, в ряду ближе к центру спален, сложила ноги крест-накрест, расслабленно ссутулившись, и притянула подушку, обнимая руками и опираясь на нее подбородком. Она наблюдала, как остальные девушки готовятся ко сну. Оксана выглядела печальной, но больше не выказывала никакого бунтарства. Осматривала она худые от вечного поста станы воспитанниц, просвечивающие сквозь белые полупрозрачные одежды. Анна, посидев немного и послушав непринужденные девичьи разговоры, стянула черное платье; Оксана рвано обернулась на нее, словно хищная птица, уловившая на периферии зрения движение. В спальнях, посреди шорохов и хихиканья, им обеим не было места. Первый их личный разговор случился на следующий день. Оксана подошла к Анне перед занятиями, попросив показать нужный класс, потому что сама вряд ли смогла бы найти его. Та понимающе кивнула, двинулась вперед легкой плывущей походкой. Нужная комната поджидала их в конце тесного коридора, в пыльной тени. Воспитанницы медленно собирались к десяти часам, после ранних молитв в рассветное время и скромного завтрака. Затем начиналось занятие. — …стремящийся всем своим существом к теснейшему единству с Богом… — монотонно говорила учительница, словно и сама не верила в собственные слова. Анна бросила быстрый взгляд на Оксану, все еще сидящую рядом, как и было велено, и удивилась ее безмятежному взору, ровной спине, сложенным рукам. Оксана притворялась, лишь бы не нарваться на новые наказания, была готова пожертвовать своими принципами ради условного покоя, в котором ее, как послушную, обязывались оставить. — … именно поэтому полезнее вспоминать о своем самом главном орудии — молитве… — Оксана, не выдерживая металлического четкого голоса, вбивающего установки в голову, потупила взор. Она выскочила из класса первой, как только колокол отбил двенадцать ударов по полудню. Анне отчего-то захотелось ее догнать и похвалить; и этому порыву она сама внезапно поразилась, этой пылкости, этому желанию помочь кому-то встать на путь, по ее мнению, истинный и верный. Для Оксаны шли долгие, ничем не отличающиеся друг от друга дни. Они наполнялись тоской, такой же зыбкой, как и ноябрь, беззвучными молитвами перед едой и сном, непродолжительными минутами отдыха вечером. Спальни заполнялись предночной тьмой. Воспитанницы, все до одной, уже находились здесь, и, когда колокол отбил десять, Екатерина глухими шагами подошла с обратной стороны двери, ведущей в этот большой зал. Щелкнул массивный железный замок, прозвенел ключ, убранный в шелковый черный карман — клетка для них захлопнулась. Оксана в который раз стащила с себя платье и легла в кровать, сложив руки в замок на животе, как покойница. Внутри было до ужаса пусто. Не думала она, что такая трепетная жизнь, данная чем-то великим и верным — тем, что она сама считала божественным, — будет проживаться в безликой череде того, что ей не нравится. Считала, что любима и счастлива в семье, что никогда не услышит принуждений к тому, к чему сердце не лежит. А потом Оксана поняла, что ее мировоззрение безнадежно отличается от принятых миром, Богом, семьей норм; что нет в ней подчеркнуто легкого смеха, радости, которую навлекали на деревенских девчушек красивые и плечистые ученые да солдаты. Что ее саму, саму тянуло к девичьему мягкому и хрупкому лику, утонченным плавным чертам, косточкам, выпирающим из-под светлой и тонкой кожи. Родителям она так и не посмела этого сказать. Но принять необходимость выйти замуж не смогла. А потом Оксана снова начала думать про место, в котором оказалась; оно точно не было хорошим, чистым и больше напоминало тюрьму. За ними постоянно следили: в спальнях, запирая на ночь и не давая ни единого шанса вдохнуть свежего воздуха и походить по территории, в строгом распорядке дня, который нельзя было нарушать, в невозможности выйти за пределы академии, огороженной забором, в классах во время чтения и молитв, когда девушки вставали в пустом зале рядами, сложив руки ладонь к ладони, и молчали, а учителя ходили между ними, внимательно вглядываясь в лица, и время от времени били линейкой тех, кто старался недостаточно. Оксане в такие моменты попадало чаще всего. И именно тогда она очень хотела найти способ отсюда сбежать, но понимала, что в одиночку у нее это вряд ли получится: даже если удастся не попасться охране, какая-нибудь из воспитанниц точно заметит ее и выдаст. Да и идти ей, одинокой, оставленной близкими, было некуда. На Оксану продолжали с опаской смотреть учителя; следили, старались не выпускать из виду. Она думала, что такое поведение связано с ее непослушанием в первый день и теперь плохая репутация мешала слиться с толпой. На нее продолжали сыпаться наказания гораздо чаще, чем на любую другую воспитанницу. Это было до ужаса несправедливо, она ведь уже хорошо себя вела! Оксана пыталась общаться с другими девочками, но те наотрез отказывались даже смотреть на нее; во время вечерних обсуждений с фантазиями и историями она привыкла сидеть на своей кровати тенью, прикидываясь, будто ее и вовсе в спальнях нет. Анна сидела такой же тенью за ее спиной и наблюдала за остальными; казалось, она знала все, абсолютно все, и была достаточно умна, чтобы не разболтать это первому встречному. Она, как непризнанный лидер, наблюдала за болтливыми воспитанницами, позволяющими себе много всего небожественного в свободные вечера. Смотрела и всегда молчала — была выше этого. После того, как Анна ощутила желание помочь новенькой, у них случился еще один разговор, на этот раз гораздо более проникновенный, чем прошлый. Оксана подошла спросить что-то неважное — про чтения, коими им следовало заниматься в отведенные часы в библиотеке самостоятельно и потом обсуждать прочитанное. Выяснила, какую книгу для чтения взяла Анна, улыбнулась ласково, попросилась почитать вместе с ней, чтобы обговорить, а потом внезапно, увидев, с какой внимательностью и готовностью ее слушают, заговорила про другое. — Прости, что навязываюсь… — Оксана теребила в пальцах украшенный кружевом рукав. — Но знаешь, кажется, никто мне не рад здесь, ни учительницы, что видят во мне чуть ли не дьявола в человеческом обличии и продолжают наказывать просто так, ни другие ученицы. Анна взяла паузу, осматривая чутким взглядом чужой рукав, и согласилась тихо: — Я тоже это чувствую. — Я тут подумала, что ты, наверное, единственная, кто не отворачивается от меня, не оставляет без ответа слова. А мне так одиноко и просто… счастья хочется. Обычного, человеческого. Не смогу я без поддержки. Анна подняла взор, и впервые в нем привиделось что-то всхлипнувшее, блестящее серебром солнечным, ласковое, почти снежное. — Я помогу. С моим мнением считаются очень многие и, думаю, если ты будешь уважать волю Господа и вместе с тем взгляды мои, то легче станет, — а затем, помедлив, добавила: — Как мне тебя называть? В интонации аниной всегда сквозило невероятное уважение, необъятное и большое, как целый мир — уважать она до глубины души умела и с приязнью чествовала такое качество в других. И сейчас в словах зыбких и искренних чувствовался не только почёт к чужому мнению и жизни, но и почёт личностного выбора человеческого, и возможность сказать сейчас имя, что сердцу любо, и тогда называть она будет именно таковым образом, зная, как важно это. — Вообще Оксаной, но… и Ксаной можешь, если пожелаешь того. Ксаной, не Ксенией. Анна кивнула, протянула руку, всем своим видом показывая, что сейчас момент подходящий для того, чтобы ее пожать. Оксана коснулась холодной, снежной ладони, и ей на долю секунды почудилось, что улыбнулась Аннушка — тепло и радостно, словно сама всем своим существом тянулась к чему-то такому на самом деле. Оксана встряхнула головой и нашла себя на койке в спальнях, ощущая ночь, спускающуюся сквозь зарешеченные окна и заполняющую углы бесами. Янка вскочила с кровати, звонко смеясь, подхватила белую сорочку, как расшитое бантами бальное платье. — А потом, знаете, мне так танцевать захотелось! — воскликнула она, закружилась по комнате под смех девочек с соседних коек. Янка была веселой и искренней во всем, что бы ни говорила: и в обсуждениях под покровом ночи, и в беззвучных молитвах, признанных каноном здесь. Ее прозвали среди местных «веселушкой»: с обкусанных губ не сходила широкая улыбка, на щеках и переносице рассыпались серые веснушки, а движения тощего тела отточенно вспарывали воздух. Она летала по комнате, вальсировала между кроватями и все болтала и болтала о разном, настолько своем, что никому это близко не было, но все с упоением слушали. В этом и состояло мастерство красиво и с запалом передавать собственные сюжеты. Вслед за игривой Янкой слово взяла Власта — сегодня шла ее очередь. Историю Власты старожилы академии знали едва ли не наизусть, потому что рассказывала она всегда одну и ту же. Девушка вздохнула, оправив, как ей показалось, задравшуюся юбку, повела опущенными плечами, печально пошатнувшимися вперед. Власте тоже исполнилось двадцать, как и Анне, и благодаря своему возрасту они могли пользоваться особыми привилегиями и уважением со стороны остальных — в основном воспитанницам было от семнадцати до девятнадцати. Шелковая светлая коса Власты, седая коса, туго заплетенная перед сном, упала на спину с выпирающими острыми лопатками — то пробивались сквозь кожу обломанные с хрустом и кровью крылья; Оксана провела по полу долгим маслянистым взглядом, лаская темно-коричневый паркет, и ей тоже показалось, как и Власте — показалось, что по нему прошлись щекотным поглаживанием и растворились в воздухе встрепенувшиеся в суматохе да отодранные в бою, заламывающем стройный стан, перья. — В те дни я жила еще дома… — тихим, мистическим голосом начала Власта, перебирая в пальцах собранный из белых горошин-бусинок браслет. Этот браслет с ней с тех пор и остался. — Жила на окраине городка нашего, у леса, за которым академия стоит. Анна закрыла глаза — хотела бы скорее зажмуриться, но просто прикрыла, чтобы не выдать свое состояние, и те отдались легким жжением от усталости; прекрасно знала, что будет дальше и желала этого никогда не слышать. В повествовании Власты описаний было мало, и многое Оксана, имеющая живую фантазию, додумывала сама. К тому же она неоднократно бывала в лесу том и своими глазами видела: он простирался светлыми лужайками, блеклыми, но наполненными белесым солнцем, и славился негустыми соснами, растущими довольно далеко друг от друга. В целом, сам лес в те моменты, когда Оксана с кем-то из семьи приходила туда, выглядел не страшным, но любая воспитанница боялась даже представить, как бы такая глушь выглядела ночью. Дом Власты стоял на самом краю, у сосновой кромки, и окна его упирались в незыблемую неохватную тьму. — И тогда я любила смотреть в окна, пытаясь выловить взглядом очертания деревьев, — голос Власты становился всё более глухим. — Однажды отец с матерью ушли навестить друзей в доме на соседней улице, а я осталась… Анна мотнула головой — слова расползались, ощущались густым шелковым отчаянием под кончиками пальцев. Она бесшумно опустилась на спину, засматриваясь на серый потолок. Оксана, почувствовав себя совсем лишней в девичьем кругу, что, словно ведьминский, рассыпался посреди спален, сползла с койки. Она в пару шагов подошла к Анне и села рядом. Та поднялась на локтях, заглядывая в обрамленное темно-рыжими волосами лицо с удивлением, и подвинулась в сторону. Оксана незаметно для других воспитанниц, увлеченных рассказом, легла рядом, чуть повернувшись в сторону Анны и поймав ее взгляд. Они обе ощущали неловкость и — одновременно с тем — неведомую близость, поддерживаемую молчанием. Словно им обеим в такой ситуации только и оставалось молчать. — Послышался металлический треск, с которым ломом вскрывали замок. Я тогда была не на втором этаже в спальне, а на первом подле лестницы, и мне довелось услышать это раньше, чем разбойники успели ворваться в дом. Я испугалась очень, помню, и забилась за пыльный шкаф, — Власта замолчала, и все до одной девчушки прислушались к тому, что происходило на улице, и шорох ветра показался еще более зловещим, а тени от чёрных разлогих веток закачались на стенах. — Они ломали всё, что попадалось на пути. Я не знаю, почему они не убили меня, наверное, не хотели брать такой грех на душу. Когда вернулись маменька с папенькой, они нашли меня на полу, в крови. Тогда-то я и стала стремительно седеть. — Она прикрыла глаза, поджала дрожащие губы — на лице ее была такая ужасающая извечная усталость, словно она жила уже не сотню и не две сотни лет. Выдержка Анны треснула, и она сжала в пальцах простыни. Оксана это очень хорошо почувствовала и с горечью опустила взгляд. Янка набожно-набожно перекрестилась, смотря опустошёнными глазами перед собой. После сего вечера всё вернулось на круги своя: воспитанницы снова учились, ели постную еду и выслушивали нотации учителей. На Оксану сыпались всяческие наказания, порой беспричинные и совершенно обидные, — Анна стала обращать на это больше внимания. Невыносимо серые классы поглощали в себя, растворяли любую надежду и эмоции, оставляя только иссушенность, равнодушность. Анна теперь больше думала о справедливости — она плохо понимала, с чего бы эта мысль посетила ее голову, но избавиться от нее никак не могла. Эта идея перебивала и спокойствие-равнодушность, которое ровной гладью черного озера царило внутри, подернутое ледяной пленкой, и то, что раньше Анна не допускала лишних мыслей для себя, которые привносили чушь. Справедливость прокрадывалась в каждую клеточку ее тела, просачивалась мутным светом через кожу, падая сквозь окна, извращённо переворашивала да перешивала каждое убеждение. Анна думала, думала, думала — о том, почему же с Властой случилось такое, коль она чтила законы божьи и вела себя праведно? За какие грехи Бог ее так наказал? Но в основном она думала про Оксану — про все несправедливости, что свалились на нее с приходом в церковную академию, и про то, как поступила с ней семья. Отвратительно было сознавать, как тяжко ей приходилось. Отвратительно было смотреть на удары линейкой, опускающиеся между лопаток, на сжатые до побелевших костяшек пальцы, на звенящие в темно-коричневых глазах слёзы. Оксане попадало даже во время молитв, когда они стояли в пустой комнате рядами и, сложив руки ладони к ладони, молились; Анна слышала, как воздух рассекает хлёсткая боль, как солёно-металлическим привкусом она обдаёт губы покусанные, и точно знала, кого ударили — кого били всегда. Ее вера во всё чистое и святое быстро слабела, опадала, словно цветы боярышника на ветру. Изничтожалась под покровом чужой ненависти к тому, кто ее совершенно не заслуживает. Екатерина считала, что Оксана провинилась достаточно, чтобы бить ее. Анна считала, что больше не стоит так всецело доверять учителям. Казалось, ужасающие, дьявольские убеждения проникали в нее; когда она проходила перед слепыми, мутными окнами, то видела лишь обезличенный черный и худой силуэт. Но когда она общалась с отзывчивой и доброй Оксаной, то убеждения казались не грешными, не страшными, а верными — потому что к хорошему человеку полагалось Богом относиться хорошо, разве нет? Анна думала, что Оксана уже смогла встать на истинный путь: она смиренно принимала наказания, чтила местные законы и вела себя положительно, но все вокруг упорно продолжали этого не замечать. Оксана только улыбалась — и стягивала с себя черное платье под покровом грядущей ночи. Сквозь светлую сорочку до колен просвечивались стройные бедра, бесплотная грудная клетка, росчерки шрамов на спине — такой она Анне очень нравилась. Тогда Анна поднимала руку к ней, рассевшейся светлой птицей на краю ее койки, и поглаживала шрамы через тонкую шёлковую ткань, Оксана отбрасывала голову назад, прикрывала глаза, тихо скулила от боли; на них странно косились воспитанницы с других кроватей, а затем быстро возвращались к своим делам. Анна ловила себя на странной мысли: впервые в жизни с каким-то человеком ей был необходим физический контакт. Когда они с Оксаной шли куда-то вместе, сидели рядом за партой или отдыхали вечером, ей хотелось прикоснуться, как угодно, только лишь бы почувствовать, что та существует вообще. На занятиях она теперь беспокойно водила локтём, ловя редкие соприкосновения и радуясь, что сама Оксана никогда не спешила эти касания разрывать. Вечером она отодвигалась в сторону, надеясь, что Оксана снова подойдет и сядет рядом, а порой даже призывно и бесшумно касалась простыни рядом с собой, не разрывая зрительного контакта и приглашая сесть. Оксана радовалась такой инициативе с ее стороны и всегда подходила. Анна улыбалась, ловила касание, положив ладонь на чужую, опустившуюся на кровать рядом, и думала, думала, думала. По ночам, когда сон не посещал и она ворочалась до утра в постели, Анна укутывалась в одеяло, спрятав под него руки. Раньше она смиренно лежала бы по струнке, положив руки на одеяло сверху и всецело ощущая дарованный Богом ей холод за какую-то провинность. Сейчас она считала, что не допускала никаких провинностей и не собиралась наказание принимать, как должное. Такие изменения ее и радовали, и пугали. Она думала про Екатерину — вернее, про то, почему с такой злостью она относилась к Оксане, почему в ней чувствовалась никак не праведность, но ненависть сугубо личная? Почему с таким презрением и — болью?.. — она говорила про то, что Оксана здесь, ибо не согласилась стать честной женой? Неужели это было связано с чем-то в ее жизни? В одну из таких холодных ночей не спалось не только ей, но и Оксане; воспитанницы, убаюканные молитвами, что произносились одними губами, быстро заснули, а Оксана всё ворочалась и ворочалась, а затем встала и подошла к ней. Окликнула едва ли не беззвучно, и Анна привычным движением сдвинулась в сторону, к стенке, как делала это уже много раз; Оксана опустилась на край кровати боком, провела приятно-теплыми пальцами по щеке. Анна таких касаний от подруги еще не получала и оттого легонько содрогнулась, но не отстранилась — да и некуда было больше уходить. Она прикрыла глаза, принимая осторожное касание, стекающее по вытянутой шее, ощутила, как сомкнулись пальцы на плече, и поражённо замерла, когда уголка ее губ что-то коснулось, тоже теплое, мягкое, но, определенно, не пальцы. Внутри вспыхнула странная догадка и следом за ней — искристый, сшибающий с ног стыд. Почему-то такая близость казалась немыслимой, греховной, но Анна терялась в сомнениях, а не отрицала, потому что теперь достоверно не знала, что же такое на самом деле грех, и сомнения все же подбили ее под руку, заворожили в дивном водовороте, сухом, как осенние листья, и потрескавшемся, чувственном, поверхностном, и она подалась вперед прямо так, боясь открывать глаз, и поймала касание теперь целиком губами — и губа Оксаны, кажется, чуть треснула, и спустя мгновение Анна слизала металлический сладостный вкус. Вселенная раскололась, разлетелась маленькими неуловимыми кусочками; Анна подняла дрожащие веки и увидела, как же сильно у Оксаны расширены темные зрачки, какими большими и преданными глазами она смотрит, как взъерошенно выглядит; и, опустив руку на грудь, поразилась вылетающему из нее, громко пульсирующему сердцу. Оксана — взамен — опустила руку ей на талию, чуть выше выпирающих бедренных костей, прижала за плоский живот к койке. Снова посмотрела ей на губы, быстро посмотрела в глаза и обратно вниз, и Анна разлепила губы, и Оксана прильнула, облизав их влажным языком, ласково улыбнувшись. Они обе очень боялись разрушить хрупкий момент и оттого действовали максимально аккуратно — Анна растянулась на кровати, Оксана, оперевшись на локоть, наклонилась над ней. В какую-то секунду она ласково скользнула вниз ладонью, не разрывая поцелуя, и забралась пальцами под жёсткую выстиранную ткань платья, поглаживая светлую кожу бедра. Анна вздрогнула и попыталась свести ноги, когда Оксана поднялась слишком высоко и коснулась места, отдавшегося внезапной чувствительностью, тихонько всхлипнула, задрожала; от всего, что происходило, делалось неожиданно хорошо. Она провела по груди Оксаны через платье, нащупывая косточки-ключицы и ровный круглый ореол соска, обвела его ногтем по часовой стрелке, надавливая; Оксана улыбнулась, повторила это же действие — и оно отозвалось сильным жаром внизу живота. Анна плохо понимала, что происходит, и почему эти прикосновения вызывают в ней такую сильную бурю смешанных чувств. По мере того, как Оксана продолжала действия, ей становилось всё труднее дышать, грудная клетка тяжело вздымалась и опускалась. Анне казалось, что сейчас ее захлестнет с головой невидимая сила, собьет, растворит в себе целиком и полностью. Так действительно почти случилось: волна подобралась ближе, накрыла ее, но не резко, а просто настойчиво и сильно, и у нее задрожали колени, а ноги в судорожном дерганном движении попытались свестись. Она сжала простынь, простонала сквозь зубы на ухо Оксане, боясь кого-то разбудить, а та с улыбкой укусила ее за шею да легла рядом, одернув оба платья. Анна прижалась к ней, уткнулась в шею лицом — теперь было тепло, очень тепло. Ее дыхание становилось все более размеренным и тихим, и вскоре она забылась во сне. Оксана поднялась с места, беззвучно шлёпая босыми пятками по холодному полу, и увидела, как Власта белой вороной сидит на кровати. Она молчаливо смотрела в стену перед собой, перебирала бусинки на браслете, совсем не моргала и выглядела жутко для простой девушки, напоминая старую злую колдунью, а, когда Оксана ее заметила, легла на кровать, отворачиваясь к стене. Об этой ночи не вспоминал никто: ни Анна, ни Оксана, ни Власта, ни кто-либо, кто еще мог не спать. Ее как будто бы не существовало, не было. Анна продолжала думать, пока наконец не случилось то, что раскололо вселенную во второй раз — и принесла этот раскол снова Оксана, которой не оставалось ничего иного. Анна по обыкновению сидела в классах с другими девочками, а Оксану поставили к доске — сегодня Екатерина не смогла придумать даже темы для обсуждения, но наказание все равно почему-то полагалось. Оксана вздрогнула, услышав уже отученные пятнадцать ударов линейкой в качестве приговора, в отчаянии схватилась за металлический порожек для мела внизу доски. Начала настойчиво взывать к справедливости. — Да не виновата я ни в чем! Скажи же им, Аннушка! Все взгляды мигом оказались прикованы к Анне, и она почувствовала, как жжется под ними тело. Даже Екатерина смотрела теперь на нее, то ли от оклика Оксаны, то ли от звонкого «Аннушка», доверительного, родного, безысходного. Так обращались только к очень близкому человеку за помощью. — Расскажи нам. Я уверена, что ты сделаешь правильные выводы. Анна запнулась: впервые в жизни ей было нечего, совсем нечего говорить, вернее, на самом деле, где-то глубоко внутри — было, но это точно не понравилось бы никому из присутствующих, кроме одного темно-рыжего исключения. И в глазах этого исключения сейчас сверкала такая незыблемая тоска, что его вот никак нельзя было разочаровать еще больше. Анна встала, одернув подол черного платья; сквозь мутные окна забился белый свет и тотчас потух под строгим взглядом преподавательницы. Все ждали, что сейчас она встанет на сторону Екатерины, все уже убедились в том, во что верит Анна; единственной, кто испуганно сжался в углу, была Власта. Впервые она выглядела такой безоружной, жалкой, едва ли не ребенком, коим пережила самое страшное злодеяние в собственной жизни. Никто более не предвкушал беды, не верил, что сейчас сломается знакомый уклад, и от поднятия Анны с места воспитанницы не вздрогнули, продолжая скучающе наблюдать за происходящим. — А что сделала она плохого? За что вы собираетесь ее наказать? — голос Анны звонко взворошил воздух, рассыпался ледяными иголками, забитыми снежной крошкой в легкие за все бессонные и холодные ночи. Екатерина, вестимо, открыла рот в изумлении и закрыла обратно, а затем вернула себе строгое лицо. — Да хотя бы за то, что она, грешная, от мужа своего отказалась! — Это ее выбор, — отчеканила Анна и внезапно поняла кое-что, значимое, собирающее картину целиком по маленьким частям. — Но вы никогда не рассказывали, как сами попали сюда. Может быть, самое время? Мы послушаем. От такой наглости воспитанницы беззвучно ахнули, а Екатерина растерялась на мгновение. Анна знала, что именно ей приходится скрывать — много лет назад та попала в церковную академию еще ученицей из-за мужа. Только вот причина была несколько иной, настоящий грех… Екатерина нахмурилась, и в глазах ее выступила горькая черная правда — она долгое время сдерживала себя и жила в браке с нелюбимым человеком, пока однажды случайно, не выдержав криков и избиений в очередной раз, не приложила его металлическим горшком по голове в попытке спастись. «Не убий», — гласит одна из заповедей божьих, которой когда-то было предназначено нарушиться. — Так вот кто грешен, верно? И этого вы не можете себе простить? — выдохнула Анна и резко отпрянула, закрываясь руками, — березовая линейка едва ли не угодила ей по лицу. Ученицы с воплями забились в конец класса, вжавшись в шкафы, — среди них была и Оксана, что схватила Анну за руку и увлекла за собой. Екатерина осталась одна посередине комнаты, она задумчиво постояла с минуту, стараясь успокоить ярость, и вышла. Девочки не двинулись со своих мест и упрямо ждали, пока Екатерина не вернется; они думали, что та приведет еще учителей, которые могли бы помочь и объяснить строптивым воспитанницам то, что не удалось ей, но Екатерина не вернулась вовсе. Минуты тянулись долгими, вязкими отрезками времени, в которых собственные мысли невыносимо жгли и разрушали изнутри. Но Анна не поддавалась этому зуду. Сжав руку Оксаны за спиной так, чтобы другие не могли заметить, она про себя монотонно повторяла вечные истины, найденные за последние дни, и знала, кто на самом деле прав. Вместо Екатерины пришла другая учительница; у нее были такие же простые одежды и линейка в руках, не предвещающая ничего хорошего. Она принялась расхаживать перед воспитанницами вперед и назад, стуча линейкой по руке, и говорить, что они не имеют никакого права так разговаривать с Екатериной. Имени этой учительницы никто не знал, и все называли ее «Главной», потому что кого-либо выше по должности в академии не видели. Главная очень сердилась, особенно на Анну, что посмела подвести всеобщее доверие. Она постепенно приближалась, заставляя девушек испуганно отшатываться и вжиматься в шкафы. Оксана украдкой взглянула на Анну: та стояла теперь ближе всех к учительнице, волосы у нее лежали на плечах, встрёпанные, светло-золотые, по всей своей длине взявшиеся мелкими вьюнками-завитками, и, в целом, Аннушка выглядела взъерошенно и мятежно; Оксана посчитала невероятно красивым такой лик, ничуть не хуже стеклянного покоя-безразличия. Главная настойчивым тоном вбивала светлые, по ее мнению, идеи в чужие головы, стремясь привести их к божественному подобию мысли. Аннушка высокой и бесплотной тенью стояла перед ней, пытаясь вразумить о своём, и ничуть в уверенности не уступала, хоть ей и приходилось молчать. Аннушка сейчас почему-то выглядела, как ангел; мутный свет касался ее кожи, но совсем не портил грязью, через тонкие бледные пальцы струились внутренние праведность и ясность. И каждая из воспитанниц чётко почувствовала, к каким переменам это вело, но Главная всё не унималась — слепо надеялась переделать, перелепить, перевоспитать. — Пятьдесят ударов! — взвизгнула она, источая ядовитую ярость. Анна дождалась, пока она отвернется, не дрогнув лицом, и тихо зашипела в спину от отвращения и бессильной злости. После наказания, вечером, когда Анна вернулась и безвольной куклой упала в кровать, она уже точно знала, что нужно делать. В то воскресенье, выпавшее на первые числа светло-морозного декабря, было на удивление не мутно и не мрачно: солнце медленно поднималось разогретым диском из-за горизонта, сулило мятежный день; солнце это напоминало алое насыщенное марево, отражалось в золотом убранстве храма, бережно игралось с языками пламени над свечами. Анна ласково пела и стояла рядом с Оксаной, все вокруг них да других девочек пропиталось незыблемым трепетом. Но литургия подходила к переломной точке — и когда воспитанницам пришло время уйти на обед, чтобы вернуться к уборке храма, и когда среди них поднялся тихий гомон да суматоха, Оксана потянулась и вытащила ключи у Екатерины из кармана. Они вышли из церкви. Анна безэмоциональным взглядом обвела корпуса, стоящие где-то далеко классы, спальни с одинаковыми серыми кроватями, одеждами, полотенцами — все эти вещи были ей не нужны. А потом они, отставшие от суетливо крестящейся Янки и других, двинулись к воротам. Власта шла последней, в какой-то момент она обернулась, думая, что Анна и Оксана догонят остальных, но этого не произошло. Кажется, Власта была вообще единственной, кто приметил их отсутствие. Она ненадолго остановилась. Анна и Оксана замерли на полушаге, страшась, что их замысел вскроется. Власта посмотрела на них долгим нечитаемым взглядом, что-то подумала себе, что-то слишком глубокое и важное, чтобы это возможно было передать эмоциями, жестами, земным, существующим, и, словно ничего не произошло, пошла следом за воспитанницами. Девушки, оставшиеся в глухой непрерывной тишине внутреннего двора, кинулись к воротам. Замок поддался до болезненного легко. Оксана бросила ключи прямо здесь и, перешагнув оббитый порог, выскочила наружу, чтобы наконец вдохнуть. Анна вышла за ней, дрожащей рукой притягивая к косяку дверь, чтобы она выглядела, точно закрытая. Уйти оказалось не так сложно. Поначалу анино сердце тревожно звенело при каждом шаге, всхлипывало, норовя пробить клеть из ребер. Она шла очень быстро и боялась, боялась погони, что могла поспешить следом за ними. Но ничего не произошло. Тогда-то она и поняла, что самым сложным было на такой поступок отважиться, что внешнее, заметное другим людям различие не такое большое и сложное, как процесс внутреннего переворота. Как мучительно пугающая и непривычная революция мысли. Анне церковная академия, что рассеялась туманом по отшибу за городом, когда-то нравилась. Когда она впервые остановилась перед ее монолитными, целостно-каменными стенами, то ей показалось, что вся тяжесть внутри превращается в опустошение; сейчас же она наполнялась чувствами заново, и вместо серости обретала всевозможные мирские цвета. Академия продолжала мелькать где-то на окраине сознания. Переполох гудел сотней девичьих голосов, сшитых вместе. Но все это постепенно уходило в прошлое, и Анне казалось, что это до благословения божьего правильно, что именно к такому все и должно было прийти. Наконец, они оторвались достаточно, чтобы академия навсегда сгинула где-то за горизонтом. Сизо-светлая дымка укрывала небеса, и сквозь неё просвечивало белое солнце. Анна зябко повела плечом, Оксана заглянула в её глубокие — теперь — синие и чистые, как сапфиры, глаза. В их душах царили непоколебимая уверенность да морозная свежесть. Она трепетно улыбнулась, взяла Аннушку за руку и медленно побрела вперед по ледяным пустошам — искать исшитые ржавчиной полосы рельсов, ведущие сквозь холодные светло-древесные леса к городу. К справедливости и свободе.