Тварь

Однажды утром вместе с Леной проснулась Тварь. Лена открыла глаза. Серёжи, её мужа, уже не было, он всегда просыпался раньше и уходил работать в соседнюю комнату ‒ его кабинет ‒ а Тварь была. Сидела на стуле возле кровати, закинув ногу на ногу, и холодно, пристально, как учёный, изучающий животных в ходе эксперимента по поведению, смотрела на неё. Постукивала по колену длинными, тонкими пальцами. Точно так же, как сама Лена, наклоняла набок голову. Точно так же, как сама Лена, носила серебряные кольца; точно так же, как сама Лена, задумчиво покусывала губу и поправляла тяжёлые, длинные, каштановые волосы. Точно так же светилась белизной почти фарфоровая кожа. Разве только у Твари она была словно бы серой. Там, где у Лены ‒ манящая белизна и легкий, нежный румянец, у Твари ‒ серая влажность, такая, что неприятно дотронуться, вся словно бы в трещинах. Там, где у Лены ‒ мягкая голубизна глаз, у Твари ‒ густой кармин, будто свежая менструальная кровь на прокладке. Там, где у Лены ‒ розовые, мягкие губы, у Твари ‒ черный, сухо сжатый рот (и что-то подсказывало: пасть, полная ядовитых клыков). Где у Лены ‒ аккуратные, холёные ногти, у Твари ‒ когти, длинные, мертвенно-серые, как у хищной птицы. Как у чёрной курицы, которую приносят в жертву. ‒ Ну, привет, ‒ ухмыльнулась Тварь. «К врачу надо записаться и что-то делать, блин, с режимом», ‒ решила Лена и устало поползла в ванную. Она не высыпалась уже очень-очень давно. Каждый день обещала себе лечь пораньше ‒ и каждый день засиживалась. То работу или другие нужные дела отложил на самое позднее время (ну вот кто мешал сделать раньше, дурёха!), то наоборот: весь день носится, не присесть, а вечером устало залипнет в сериал или глупую игрушку-раскраску. И мозг уже совершенно ничего не соображает, едва ворочаются мысли, и голова тяжёлая, и всё тело намекает, что пора бы, наконец, лечь, но почему-то всё тыкает в дурацкие цветные квадратики, всё не может оставить в покое дурацкий сериал… Ставит будильник, чтобы встать пораньше и соответственно пораньше лечь ‒ и круг повторяется. Ладно, не первый раз. Холодной воды в лицо, энергично растереть полотенцем, встряхнуться всем телом, немного подвигаться ‒ вот и получше уже. ‒ Продолжишь так делать ‒ скоро вся будешь такого же цвета, ‒ хмыкнула Тварь, бесцеремонно ткнув когтистым пальцем в тень под глазом, очень похожую оттенком на её кожу. Лена раздражённо отдёрнула голову. Какая назойливая галлюцинация. Скрестила руки на груди, скептично фыркнула: ‒ Ну, и? Что ты хочешь мне сказать? Бла-бла, метафоры, бла-бла, порождения моего подсознания, я знаю, что ты что-то символизируешь. Давай, учи меня жизни. Я жажду великих мудростей. ‒ Да кому ты нужна, господи… Не обращай на меня внимания, у тебя это отлично получается. Я так ‒ посмотрю, послушаю. Лена ещё пару секунд подозрительно пялилась на неё, н Тварь явно не собиралась говорить ничего больше. Просто стояла или сидела поодаль с равнодушным видом, показательно уткнувшись носом в какой-то журнал, и раздражающе покачивала ногой, с нарочитым хрустом переворачивая страницы. С тех пор у Лены словно завелась до чертиков назойливая и бестактная подружка, которая комментировала все подряд. ‒ И ты серьёзно живёшь в этом? Боже, какой отстой. Здесь хоть один нормальный уютный уголок есть? ‒ Я тебе не нанималась вообще-то. Я не дизайнер, живу и дом обставляю как умею. Пошла нахуй, сучка. ‒ Деточка, я даже метафору не могу подобрать ‒ насколько твои посылы беззубые. Лена мимолётно поёжилась. В последнее время ей почему-то часто стали сниться сны, где она оставалась без зубов, с кровавой, омерзительно слюнявой ямой вместо рта, и там, во сне, ей почему-то нужно было от кого-то защищаться, кого-то кусать, но у неё были лишь влажные, беспомощные дёсны. Лена просыпалась, тяжело дыша, ожесточенно комкая пальцами наволочку, натянутая, как струна, и долго не могла успокоиться, и почему-то было противно от влажности и мягкости собственного языка. ‒ Тебе же здесь ничего толком не нравится, Лена. Эти безделушки безвкусные ‒ тебе надарили дряни, а ты и рада, уши развесила, выкинуть надо было на следующий же день. Кто тебя вообще за язык тянул говорить, что тебе нравится эта хрень? Не нравилась же никогда. ‒ Кате подражала. Её подружка из подростковых лет, яркая, задорная неформалка с широкой улыбкой и не менее широким декольте. Лена тогда ею была просто покорена и очарована ‒ её уверенностью, горящими глазами, тем, как она играла на гитаре, как стильно смотрелись бледные руки в тяжёлых кожаных браслетах. Страшно хотелось быть хоть немножко похожей, но… Лена ‒ хрупкая, тонкая, звонкая, длинноволосая, «барышня-крестьянка» ‒ так ласково называли любимицу-отличницу учителя. Куда ей тяжёлые браслеты и ботинки? Как корове седло. А безделушки, которые Катя и правда любила, вроде как подходят, сочетаются. Вроде как можно хоть немного приблизиться. ‒ А своих мозгов нет? ‒ Мне было пятнадцать! ‒ И с тех пор, видимо, ни сисек, ни мозгов не выросло, понятно. Сейчас-то зачем их хранить? Лена нервно дёрнула лопатками. Чёрт его знает, зачем. Дарили ведь люди, выбирали. Жалко ‒ и их самих, и их денег, и эти безделицы. Хоть и правда только захламляют все, ни продохнуть, ни сосредоточиться. ‒ Ты в курсе, что он у тебя скотина бесчувственная? ‒ Выражения выбирай! Серёжа хороший. ‒ Да ну? Что ж тебе с ним так хреново-то почти сто процентов времени? Лена с силой сжала зубы и тяжело выдохнула. Руки продолжали привычно нарезать помидоры ‒ готовила себе и мужу обед. Они не завтракали, только пили кофе, голод просыпался позже, и они делали перерыв от работы, чтобы перекусить. Как хорошо, что галлюцинацию можно смело посылать, куда хочется, и не бояться испортить с ней отношения. Все равно ведь привязалась, как репей к штанине, не отлепится теперь. Тварь. ‒ Сходи нахуй еще раз, пожалуйста. Ты кто такая, чтобы в мои отношения лезть? Тварь ухмыльнулась и небрежно облокотилась на её плечо, провела по шее холодными, мокрыми пальцами. Лена брезгливо скривилась и отодвинулась, кожа покрылась липкими мурашками. Когти у Твари и правда острые, кажется, надавит ещё чуть-чуть ‒ и порвёт вену. ‒ Ты сама сказала, деточка: порождение твоего подсознания, метафора, бла-бла. Так что придется тебе меня слушать. ‒ Заткнись и свали! ‒ Очень страшно, вся испугалась. Ещё чашкой в меня запусти. Лена порывисто схватила чашку, занесла руку, вправду готовая запустить со всей дури… Остановилась, выдохнула, покачала головой. Растерянно разжала судорожно стиснутые на кружке пальцы, поставила на место. Что это с ней? Никогда такого не было, уж что-что, а посуду она никогда не била, вещами… ну, швырялась иногда, но не такими, чтобы потом осколки собирать. Максимум телефон могла на диван кинуть, да и то не слишком уверенно, он денег стоит. Откуда эта злость? Эта звонкая, оглушительная смелость? Расхреначить всю посуду ‒ пусть звенит, весело же, пусть разлетается осколками от пола, от стен, от стола, а она похохочет! Пусть будет громко, пусть будет ярко, в этой квартире давно уже не было ни громко, ни ярко, пусть!.. Стоп. Не хватало ещё из-за глупой галлюцинации сорвать Серёже рабочий день и вправду что-то разбить. Убирать это потом кому? Ага, вот именно. ‒ Даже собственному глюку врезать не можешь, ‒ зубасто ухмыльнулась Тварь. Зубы. Острые, длинные, много, еле во рту помещаются. Аж завидно. ‒ Так вот, а теперь послушай-ка меня. Серёжа твой тобой попросту пользуется. Ему удобно, что ты такая покладистая. Попросишь что-нибудь ‒ так потом даже не потребуешь, чтобы обещание сдержал. Он пообещал и дальше пошёл, забыл через две минуты, а ты сидишь, надеешься, думаешь, что раз пообещали ‒ то сделают. Нет, деточка. Не все на книжках про пионеров росли. Ему свои обещания выполнять просто невыгодно ‒ вот он и не выполняет. И тебе плохо от этого. ‒ Спасибо, Кэп. Мне обещают и не делают, и мне от этого не окей. Вот это открытие. Вздохнула, нервно обхватила себя руками, впилась пальцами в плечи. Сердито сверкнула глазами: ‒ Что ты его сволочью какой-то выставляешь? Он просто, ну… Человек такой. Неласковый, да. К тому же, у него есть особенности, как и у меня, как и у всех. Сложно так-то всю свою натуру перекроить просто потому, что кому-то что-то пообещал. Я же не глупая, я все понимаю. ‒ Ты закуталась в эти свои понимания, как в одеяла, Лена. Будто если ты все понимаешь ‒ то тебе и не больно. И злиться ты не имеешь права. Если бы он тебя любил… ‒ Манипулятивная хрень. Любовь ‒ не волшебная палочка, чудовищ в прекрасных принцев не превращает, и мы не в сказке живем. Серёжа делает все, что может. Почему-то от этих привычных слов тоскливо, знакомо заныли зубы, заныли сами кости. Лена вдруг вспомнила, что зубы ‒ это ведь тоже костная ткань. По сути, продолжение скелета. А скелет ‒ это опора для движения всего организма. Без скелета невозможно ни двигаться, ни стоять, ничего. Без скелета, без костей ты просто кусок мясного желе. Тварь равнодушно уставилась в журнал. ‒ Ну, как скажешь. Значит, делает, что может, и ты в связи с этим должна срочно заткнуться и быть благодарна за малое. Понятненько. Пару секунд стояла звенящая тишина. Лена судорожно сжимала в ладонях кружку, так, что руки болели; так, что болело что-то внутри. А потом Тварь взвилась ‒ раздулись ноздри, вспыхнули кровавые глаза, и закричала, как хищная птица, пронзительно, яростно: ‒ Да нихрена, Лена! Ты имеешь право злиться! Безвольная ты тряпка, долго ты ещё собираешься долбиться в закрытые двери?! Такая понимающая, такая добрая, что не можешь взять то, что твое по праву! ‒ Да нет у него того, что моё! ‒ закричала Лена в ответ. Горло отозвалось болью, голос тут же сорвался на хрип: когда она в последний раз повышала голос? ‒ Как мне его взять, если его нет?! В принципе нет, априори! ‒ Так пойди и найди, где есть! Из самой себя вытащи! Сука, да хотя бы разозлись! Разозлись, Лена! Тварь хлестнула её по щеке ‒ брызнула кровь из-под когтей, окрасила бруснично-красным губы. Лена тяжело дышала и смотрела на неё дикими глазами. Злость и правда была ‒ трепетала под кожей, металась, рвалась наружу, поселялась дрожью в руках… Но от неё хотелось не «брать то, что её по праву» ‒ а только беспомощно, горько плакать. ‒ Свали от меня, тварь, ‒ прошептала Лена, чувствуя, что в груди словно что-то разрывается. ‒ Свали, слышишь? Хоть ты… хоть ты, тварина, меня не трогай. Вот так у Твари появилось имя. ‒ Откуда ты взялась вообще, сволочь… Лена судорожно вытирала слёзы, но, кажется, только больше размазывала. В последнее время она неприлично много плакала. Без повода или по таким пустякам, что вспомнить стыдно. Плакала беспомощно, злобно, поначалу царапая собственные запястья, но потом, получив по рукам от Твари, стала кусать и бить подушку. Плакала до головной боли, до судорожной икоты. Серёжа забеспокоился, сказал, что надо бы к врачу, но больше ничего не сделал. ‒ Из тебя вылезла, ‒ холодно усмехнулась Тварь. ‒ Раскормила. Меня долго надо кормить, чтобы я вот такая выросла. Спасибо, было вкусно. Лена в очередной раз её послала. А потом долго вспоминала… Как на шею, на руки ложилось свинцовое облако раздражения. Как она привычно, глубоко вздыхала, отгоняя его. Нужно же сохранять спокойствие и адекватность в конфликте. Нужно же проявлять понимание, человек же не со зла, в конце концов. Нужно быть спокойнее, рассудительнее, видеть обе стороны вопроса, нужно быть понимающим, хорошим человеком. Нужно, нужно… Свинцовые тени становились тяжелее, но Лена приучилась не замечать тяжести. Не замечать царапающих когтей и настойчивого шепота в ухо: что-то не так, происходит что-то очень, очень неправильное. Теперь игнорировать гораздо сложнее. Вот она — та, кто шептала. Сидит напротив, цинично усмехается её слезам, ни грамма сочувствия, что характерно. Выперлась тут. «Из неё», значит. Раскормила, блять. Лена медленно поднялась, неспешно отставила в сторону подушку. Почувствовала, как едва-едва знакомо ноет крепко сжатая челюсть, как ногти впиваются в ладони, как деревенеют скулы, ожесточается лицо. Услышала, как низко и хрипло звучит собственный голос. ‒ Ну и какого хрена ты выперлась, Тварь?.. Что тебе спокойно на месте не сиделось? А? А?! У меня всё было хорошо! Что ты ко мне пристала! Все было нормально, а ты! Ты!.. Ну вот нахуя! Зачем! Тварь! Ненавижу тебя! Ненавижу! Сдохни! Умри! Ненавижу, сука! Сдохни!!! Она сама не заметила, как к словам примешались действия. Яростные, ожесточенные, бессмысленные удары ‒ кулаками, ладонями, ногтями ‒ нет, когтями — поперек нагло ухмыляющейся морды, прямо в черный рот, туда, где острые зубы… Мои зубы! Мои! Отдай! Это было какое-то сумасшествие. Толкнула, опрокинула на пол, уселась сверху ‒ было в этом что-то лесбийское, что-то животно-сексуальное, и тело Твари под ней было горячим и гибким, и бедра прижались к бедрам так охотно, словно это была любовная игра, а не драка ‒ схватила за горло, прижала сильнее. Дико горя глазами, потянулась пальцами в рот, туда, где острые зубы, туда, где ядовитый язык… Вырвать! Моё! Отдай, отдай, сука! Тварь хохотала под ней и извивалась, словно любовница, пылали кроваво-красные глаза цвета менструальной крови, цвета юности и жестокости. Когти больно впились в бедра, протыкая ткань. Безумно улыбнулась кровавыми губами. Совсем не сопротивлялась, наоборот, будто хотела впустить в себя поглубже… Поглотить? Затопить собой полностью? Тварь… Пальцы задрожали от ужаса. Сердце зашлось, сладко-пугливо замерло в предвкушении. Бедра сжались сильнее. ‒ Отдай… ‒ Умничка, детка, ‒ ухмыльнулась Тварь кровавыми, мокрыми губами, обнажила острые зубы, обожгла руку влажным, тяжёлым дыханием. ‒ А теперь всё то же самое, но не мне. Серёжа пришёл спустя пару часов, когда она уже успокоилась. Сидела на полу среди осколков и раскуроченной к чертям комнаты и медленно пила крепкий горячий шоколад, густой и тягучий, как поцелуй. Подняла взгляд на его испуганное лицо. ‒ Что здесь… Лена, что случилось? Нас что, ограбили? ‒ Нас ‒ нет. Меня ‒ возможно. Пока не очень разобралась. ‒ Лена? Это ты сделала? ‒ Ага. Как давно её голос не звучал так холодно и беззаботно! Да и звучал ли вообще когда-то? Серёжа судорожно перевёл дыхание, нервно поправил на носу очки. ‒ Лен, слушай… Мне кажется, тебе нужна помощь. Может, обратишься к психологу? Я все понимаю, но это… ну, ты же сама понимаешь, что это не нормально, правда? Меня пугает твое состояние, я очень нервничаю. Работать в последнее время вообще невозможно, я беспокоюсь за тебя, к тому же, ты ‒ извини, пожалуйста ‒ шумишь. Поэтому мне кажется, что… Свинцовые тени сгущаются за спиной. Свинцовые тени гладят по плечам, тянут к себе, царапают знакомыми острыми когтями. Из свинцовых теней горят красным светом глаза. «Ну же…» Голос Твари звучит незнакомо. Напряжённо звучит. Умоляюще. Лене нравится. «Дай мне проявиться. Дай, я скажу ему пару ласковых. Он же тебя бесит. Даже сейчас говорит о себе: как он нервничает, как ему мешает. Ну давай же… Давай же, Лена…» «Поаккуратней и без разрушений». «Как скажешь», ‒ с облегчением выдыхает Тварь. Собственный голос звучит незнакомо-равнодушно. И жёстко. Лене нравится. ‒ Закрой свой рот, Сереженька. Если честно, меня совершенно не волнует, что тебе там кажется. Если в ситуации, когда твоей женщине плохо, ты замечаешь только то, что тебе некомфортно оттого, что она шумит ‒ проблема тут, милый, явно не во мне. Но я тебя услышала! Раз тебе нужна тишина ‒ я, пожалуй, пару недель поживу отдельно. Бардак уберешь сам, взрослый уже мальчик, правда? Она шагает вниз по лестнице, прочь из дома, и шаги звучат звонко и легко, будто она ‒ та беззаботная, уверенная, слегка эгоистичная девчонка, какой мечтала быть когда-то, когда была подростком ‒ и также звонко и легко внутри, будто швырнула, наконец, от души об стенку опостылевшую до ломоты в затылке, неудачно, на отцепись, подаренную кем-то чашку.

***

‒ И что же мне теперь делать со всем этим, интересно? ‒ задумчиво спросила Лена, сидя на полу по-турецки и созерцая кучу разбросанных по комнате набросков. Картина по-своему любопытная. Она сняла квартирку, маленькую, уютную студию, очень светлую, всю в мягких бежевых тонах, лаконичную, но не холодную ‒ как раз такую, как ей нравится. И среди этих мягких бежевых тонов теперь повсюду ‒ её рисунки. Стылые северные фьорды, стилизованные иллюстрации к «Старшей Эдде», экспрессивные, резкие работы в графике и багрово-кровавое месиво. Последние несколько недель тянуло только на такое, но почему-то, заполняя альбом за альбомом серостью, чернотой и кроваво-красным, Лена чувствовала себя удивительно хорошо. ‒ Забрать все кусочки себя, что подарила другим, у них и обрушить всю силу своей любви на себя саму, ‒ спокойно ответила Тварь, с любопытством выглядывая из-за плеча. ‒ Твоя любовь ‒ сила воистину разрушительная. Не растрачивай ее попусту. Это щедрый дар, а не робкое предложение, знаешь ли. ‒ Разрушительная? Я думала, любовь созидает. ‒ И созидает, и разрушает, как все могущественное, милая моя девочка. Лена тепло улыбнулась. Милая моя девочка. Приятно. Тепло. Приятно, когда сама себе можешь так сказать. ‒ Хорошо получается, правда? ‒ Ага. Мне очень нравится. Твоя техника становится лучше, линия очень уверенная. ‒ Да, мне этого в последнее время не хватало. Оказывается, когда не отвлекают поминутно просьбами от рисования, творческий процесс идет гораздо продуктивнее и увлекательнее. Кто бы мог подумать. А ещё ‒ как же легко и спокойно в одиночестве! Как приятно ни под кого не подстраиваться! Просыпаться, когда хочется, ложиться, когда хочется (режим тут же на место встал, и Лена впервые за долгое-долгое время высыпалась, даже цвет лица стал здоровее ‒ и, оказывается, все это время он здоровым совершенно не был). Идти гулять и не отчитываться, когда вернёшься, «ведь я же беспокоюсь», не беспокоиться… Вообще не беспокоиться. Ни за кого, кроме себя (и да — она все же записалась к психологу). Спокойно заходить в кафешки, и игнорировать все звонки и сообщения, на которые не хочется отвечать, и медитировать на уток в пруду в парке сколько душе угодно… Так хорошо, что с этим пока что совершенно не хочется расставаться. Лена, конечно, написала Серёже, пояснила, что сорвалась и от чего конкретно, и что пока что хочет побыть одна, с ним она не порывает, но пусть он её, пожалуйста, пока не беспокоит, а если даже беспокоит, то с чем-нибудь исключительно приятным, потому что сейчас её не интересуют ничьи переживания, кроме собственных. Поэтому шоколадным конфетам, цветам и признаниям в любви ‒ да, беспокойствам, вопросам, точно ли они не расстались, и как ему не хватает её помощи в работе ‒ строгое нет. Стоит отдать должное Серёже: цветы и шоколадные конфеты он и правда прислал, вместе с очень милой запиской с ответными извинениями и словами, что он подождет, сколько будет нужно. Было очень приятно, но Лена не стала слишком на этом зацикливаться. Сейчас важнее нарисовать цикл иллюстраций к «Эдде» и от души наесться шоколадных круассанов. Как давно она хотела, наконец, взяться за личный проект и наесться сладких, восхитительных, хрустящих, с обильной начинкой, шоколадных круассанов без необходимости их с кем-то делить! Как давно ей нужно было забрать кусочки себя извне и поместить вовнутрь, чтобы там сделалось тепло, спокойно и целостно. Как давно всю терпеливую, глубокую заботу, которую она дарила другим, стоило всю обрушить на себя ‒ и ни на кого другого. Лена глубоко, умиротворённо вздохнула и принялась собирать наброски и законченные работы. Что делать с Серёжей и другими людьми, чье пренебрежение она терпела, «понимала» и «прощала» слишком долго ‒ ещё подумает. Возможно, с кем-то придется порвать, если придет к выводу, что с этим человеком её ничего, кроме ложных надежд и теплых воспоминаний, не связывает. Возможно, нет. Не так важно, на самом деле, люди, в конечном итоге, такие, какие есть, и другими едва ли будут, и глупо этого ждать. Главное ‒ сделать так, чтобы ей самой было с собой хорошо, а там и остальное приложится. ‒ Хорошо, что я теперь не одна. Правда, Тварь? ‒ усмехнулась Лена. Тварь точно так же ‒ зеркальным отражением, таким же диким блеском в глазах ‒ усмехнулась в ответ. ‒ Да куда ты от меня денешься. Да уж, никуда. Такие Твари вцепляются ‒ не отцепишь, и кусают, бывает, больно, и идти с ними рядом по жизни бывает тяжело. Но зато нет надёжней защитника и попутчика, чем внутренняя хорошенько откормленная, острозубая, хладнокровная Тварь.