Грех

      Алисент даже не требуется открывать глаза, чтобы понять, — она не в своих покоях. Будь она у себя, солнце не грело бы ей затылок; будь она у себя, в воздухе пахло бы благовониями; будь она у себя, на теле ощущалась бы ночная рубашка; будь она у себя, рядом с ней не лежало бы молодое поджарое тело наследника престола.       Джейс спал на спине: нагой, спокойный и такой юный, как будто всесильный — Алисент не могла не ощущать исходившую от него уверенность и какую-то врожденную неколебимость, хотя знала: врожденным это чувство быть не может — он прекрасно понимал, кем является, но научился держать лицо так хорошо, что сросся с ним. Ей хотелось бы, чтобы это все было блефом, чтоб под маской хладнокровного величия скрывался страшащийся разоблачения бастард, но это оказалось нелепым предположением — ему было плевать, что о нем думают.       В таком отношении к действительности чувствовалась рука Рейниры — исключительная беспардонность, всеобъемлющая вседозволенность — он вел себя так, будто был законнорожденным сыном королевы, будто его отцом действительно являлся Лейнор Веларион, будто на него полдетства не оглядывались придворные, за глаза называя бастардом, будто сама Алисента этому не потворствовала. Что бы сказала его мать, узнай, кто греет постель ее ненаглядному отпрыску? в чьи волосы он зарывается носом и чье имя при этом выдыхает? кто пьет лунный чай после того, как принц Драконьего камня извергает свое семя? Иногда Алисент даже хочется, чтобы королева узнала: сама не понимает зачем — просто посмотреть на ее реакцию. Возможно, Рейнира бы взвилась, обвинив в соблазнении сына, как когда-то отца, отослала бы ее в Старомест к родному отцу, напала бы на ее детей в отместку, казнила за государственную измену? Алисент кажется, что ничего из перечисленного ее бы не постигло — Джекейрис бы не позволил, взяв всю вину на себя. Слишком правильный в вопросе женской чести: всегда одинаково рьяно защищающий мать — от злословий и резкостей Деймона, кузин — от разнузданности Эйгона, даже Хелейну — от того же Эйгона, даже ее, бывшую королеву — от самой себя.       Алисент хотелось бы, чтобы он не был таким рыцарем без страха и упрека: чтобы выместил на ней собственную детскую тревогу за все косые взгляды и насмешки над его карими глазами и темными волосами, за тень «незаконнорожденности», преследующую его и по сей день. Он мог бы быть с ней груб, брать, как хочет, упиваясь властью над ее телом, что она добровольно ему предоставила. Ей было бы легче сносить их связь как пытку, приходить к нему как мученица — удовольствие казалось незаслуженным, справедливым было бы гореть за все грехи, что она совершила в течение последних пятнадцати лет. Но Джекейрис неизменно добр — он заботится о ее комфорте, дает ей выбор — и поэтому Алисент каждый раз выбирает его: его губы, язык, руки, член — все, что он готов дать ей.       Впервые в жизни она чувствует себя любимой. Ни от кого она не получала такой отдачи, которую дарует ей старший сын подруги юности, даже от нее самой в те далекие времена. Ни родная семья, ни собственная никогда не относились к ней с такой нежностью: ни отец, видевший в ней только фигуру на шахматной доске, ни братья, толком не знавшие ее, ни муж, глядевший на нее с болезненной помесью жалости и безразличия, ни дети, всегда бесконечно далекие. Себя она тоже не любила долгие годы, не уверена, любит ли сейчас, но ей хочется верить, что раз этот чистый мальчик, выросший в молодого мужчину, нашел в ней что-то, что заставляет его глаза светиться неподдельным счастьем, значит в ней есть что-то прекрасное. Рядом с ним она нравилась себе, и ей хотелось благодарить его за это чувство.       Она не умела всего этого. Да и научиться ей было негде. С мужем она не знала страсти на супружеском ложе — несколько сухих поцелуев и разлагаемое смертью тело между бедер — но это был ее долг. Она блюла честь, даже не допуская мысли о любовнике, да и отец бы не позволил «черным» иметь такой козырь. Фрейлины не сплетничали в присутствии своей набожной королевы. А любые похотливые мысли она молила Старицу искоренить. И Джейс — ей не верилось, что он размышлял об этом — понимал все.       Алисент отдавала себе отчет, что, несмотря на статус вдовы короля и рождение четырех детей, все еще молода и привлекательна, что многие мужи двора были бы не прочь развеять ее одиночество, тем более, что сейчас она могла себе это позволить — партия «зеленых» больше не претендовала на политическую роль, да и от самой партии ничего толком и не осталось: Отто Хайтауэр был практически сразу же по восшествии на престол названной наследницы Визериса отправлен в свой родовой замок, а лорды, до того выражавшие лояльность его позиции, либо присягнули новой правительнице, сохранив положение, либо лишились своих постов, Эйгон и вовсе чуть ли не больше всех радовался Рейнире в качестве королевы, а Эймонд окончательно замкнулся в себе — только мечом махал теперь с еще большей яростью и глубже зарывался в научные труды, точно стремясь сбежать от раздражавшей его реальности. Хелейна как вышивала паука, так и продолжила свое занятие, только начала нашептывать что-то о «сильной семиконечной звезде», Алисент же терялась сама в себе: с одной стороны она хотела верить словам Рейниры, что ее дети не пострадают, что она будет контролировать Деймона с его ненавистью ко всем Хайтауэрам, с другой же — она однажды уже сделала это и столкнулась с ложью, а мысль, внушенная отцом в далеком прошлом, пульсировала в ее разуме денно и нощно, отвлекая ото сна.       Впервые тогда Алисент постаралась уловить в бормотании дочери смысл и нашла в нем призыв обратиться к вере. Она надеялась, что именно она поможет ей обрести внутреннее спокойствие — но та внесла в сознание еще больший сумбур. Однажды к ее молитве присоединился Джекейрис Веларион. Он не отвлек ее, просто устроился рядом, сложив вместе ладони, и посмотрел прямо ей в глаза: он распознал в ее взгляде откровенное отчаяние и ответил легкой ободряющей улыбкой, выражая готовность поддержать, а затем углубился в собственное обращение к богам. А Алисент больше не могла сосредоточиться на молитве. Смущенная его улыбкой, его добродушием, его внезапной компанией, она продолжила смотреть на его светлое в бликах свечей лицо: сформировавшиеся черты мужественного лица, подрагивающие ресницы, едва двигающиеся губы. Она не могла слышать его молитвы, только бившую набатом в голове мысль: Джекейрис Веларион — красивый мужчина. Красоту его составляли даже не внешние данные, чуждые таргариеновской крови, а это умение держать себя. Мужчиной делал не возраст, а чувство надежности, охватившее Алисент рядом с ним. Такое незнакомое ощущение наличия опоры, предоставленное одной единственной улыбкой.       Позже она часто винила именно эту улыбку во всем, что произошло. Казалось, осклабься он, видя ее уязвленное состояние, посмотри с жалостью или просто проигнорируй — все осталось бы на своих местах, даже если бы они и дальше продолжили молиться вместе. Но случилась эта улыбка, и Алисент окончательно потеряла покой — она начала замечать Джекейриса Велариона: его рассудительность и хладнокровие во время заседаний Совета и выслушивания прошений в тронном зале, его заботливость и доброту в отношении младших братьев, кузин и даже детей Хелейны, его силу и ловкость на ристалище, остроумие в препираниях с ее сыновьями, его искреннюю готовность улучшить жизнь подданных. Смотря на это, Алисент завидовала Рейнире, ее способности воспитать такого сына. И ей хотелось найти в нем изъяны: она убежала себя, что все качества этого мальчишки напускные, что это спектакль для придворных и простого люда. Потом ей начало казаться, что играет он роль идеального наследника только в ее, вдовствующей королевы, присутствии: она собственными глазами видела, как, уловив ее появление, Джекейрис шире расправил плечи.       И только когда сир Кристон на одной из прогулок заметил, что наследный принц очарован ею, и в качестве доказательства привел свои наблюдения — мол, мальчишка с нее глаз не сводит, так что у него чуть слюни по подбородку не текут — в голове будто прояснилось: принц влюблен. Но в кого: в нее? во вдову его деда? в ровесницу, подругу детства его матери? в мать того, кого в обход названной наследницы пытались посадить на престол? в дочь того, кто лелеял эту идею? Этого не может быть, думала Алисент, неприлично смеясь в лицо своему защитнику, но оставшись одна в своих покоях проговорила еще раз вслух, глядя на себя в зеркало: этого не может быть.       В тот вечер она впервые злоупотребила вином, стараясь избавиться от навязчивой мысли, однако та только крепла в ее голове. Она начала припоминать, как Джекейрис Веларион смотрел на нее явно дольше положенного еще в то время, когда она сама даже не думала о его существовании: в последний ужин ее покойного супруга, во время помазания Рейниры на царство он глядел на нее, а не на свою новоявленную невесту или сияющую величием мать. Ей было не по себе от этих воспоминаний, она их наверняка придумала под влиянием алкоголя. Впервые Алисент подумала, что, возможно, ее старший сын так много пьет, чтобы стереть грань между действительностью и мечтами. Хотя вряд ли, отмахнулась она, это приносило только боль. Вероятно, дело в количестве выпитого, предположила она, и осушила еще бокал.       Она не помнила, в котором часу покинула свою опочивальню, в памяти остался только стоящий на столике пустой кувшин и открывающаяся дверь тайного хода, о котором ее информировал еще Ларис Стронг, да упокоят боги его многогрешную душу. Прохлада коридора одновременно несколько отрезвила ее сознание (но не настолько, чтобы она отмахнулась от вспыхнувшей в голове идеи) и придала решимости: она знала, куда идти, она знала зачем. Ее не волновало, что она может перепутать маршрут и ввалиться к кому-то из придворной челяди, что у себя Джейс может быть не один, что его вообще может не быть; ее не беспокоило, как она выглядит и в каком виде предстанет перед ним. Алисент не помнила себя такой смелой, такой дерзкой. Но ей нравилось это чувство: она будто снова была девчонкой, которая могла позволить себе резвиться, не задумываясь о последствиях, о своей репутации. Для нее в тот момент это было игрой. Ровно до той секунды, как она толкнула потайную дверь в покои Джекейриса Велариона.       Это действительно были его комнаты, он, слава всем богам, был один — сидел за столом, перелистывая какой-то ветхий том в свете одинокой свечи. Он крупно вздрогнул, услышав шум и тут же бросился к мечу, прислоненному к соседнему стулу, даже успел выхватить его из ножен и наставить на нежданного гостя. Дурман окончательно сошел, когда сталь уперлась в завязки ее ночной рубашки, а Алисент чуть не упала, сраженная незнакомым враждебным взглядом из-под сошедшихся на переносице бровей. Осознание содеянного захлестнуло ее волной Высокого прилива: она явилась в ночи в покои наследного принца практически голой, чтобы узнать, что означала его мимолетная улыбка, адресованная ей во время их единственной совместной молитвы. Улыбка, которая с высокой долей вероятности, промелькнуло в ее мыслях, ей лишь привиделась. Принц был просто любезен, а она нагромоздила у себя в голове непонятно что о его запретных чувствах к ней и пришла сказать, чтобы… Чтобы что? Чтобы он больше не смотрел на нее?       Пока бывшая королева размышляла о причинах, толкнувших ее на столь безрассудный поступок, Джейс опустил меч, прислонив тот к краю стола. Он не верил своим глазам — перед ним стояла Алисент Хайтауэр, с всклоченными рыжими волосами, ярким румянцем на щеках, приоткрытыми винными губами и все нарастающей паникой в глазах. Принц пару раз моргнул, проверяя реальность видения, и это прервало эффект его гипнотического взора. Гостья сделала полшага назад, двигаясь к двери: возможно, он решит, что это был сон, промелькнула надежда, но Джейс уже рванулся с места, хватая ее за руки.       Они снова замерли, не ожидав такого контраста температур: его горячих ладоней на ее ледяной коже.       Принц, словно не осознавая себя, еще немного приблизился к ней, и Алисент поняла, что ей нужно уйти отсюда любой ценой — пусть думает, что хочет: пусть решит, что она перепутала двери, и у нее есть во дворце другой любовник, пусть думает, что она ходит во сне, только пусть отпустит ее руки и даст ей сбежать. Но Джейс развернул ее на месте, заслонив собой путь к отступлению. — Вы шли ко мне? — заполошно спросил он, ловя ее взгляд, но, поняв, что сказал, тут же пробормотал, — нет-нет, я не то имел в виду, простите, — он крепче сжал ее ладони, точно, оскорбившись, она могла вырвать их. — Я не знаю, как спросить… — Отпустите мои руки, — она не знала, откуда у нее взялись силы произнести это. Голос изменил ей, но она высказала свое желание, даже смогла поднять выше подбородок, будто это могло изменить положение вещей в ее пользу.       Она смотрела в его вмиг опечалившиеся глаза и не сразу поняла, что он больше не держит ее, как она и просила. Джейс сделал шаг в сторону, будто давай ей убедиться, что не станет препятствовать ее уходу, но, не отдавая себе отчет, Алисент потянулась к нему, да так резко, что коснулась кончиком носа его подбородка. Она не могла найти в себе силы посмотреть ему в глаза, поэтому остановила взор на его приоткрытых в изумлении губах. Она хотела… Она хотела? Она впервые в жизни хотела сама поцеловать мужчину, неважно кем он ей приходился. Она чуть привстала на носках и мазнула своими губами по его: легко, совсем ненавязчиво, так, что могло показаться, что этого и не было вовсе. Опустила пятки на пол и ошарашенно уставилась на юношу перед собой.       Джейс же совершенно растерялся, не понимая, что она хочет, как она хочет: он слышал аромат вина и не мог позволить себе воспользоваться ее состоянием, но ее взгляд, ее поцелуй, ее дыхание на его лице стирали его моральные барьеры в песок. Он зажмурился, силясь избавиться от наваждения. Именно в этот момент она поцеловала его снова: медленнее, вдумчивее, осознаннее. Его нижней губы коснулся ее влажный язык, и Джейс мгновенно забыл все данные самому себе клятвы: держать свою любовь на расстоянии, не компрометировать своими чувствами ни себя, ни тем более ее.       Его руки оказались на ее спине, прижимая к себе крепко, бескомпромиссно, вырывая задушенный стон прямо в губы. Он тут же перехватил инициативу в поцелуе, ужасаясь собственному напору, поощряемому ее пальцами, впивающимися в его плечи, тяня на себя. Алисент не знала, что так бывает: сладко, томно, влажно.       У нее кружится голова от переизбытка эмоций, где-то на периферии мелькает мысль прекратить это безумие, но разгорающееся со скоростью пожара желание большего тут же сносит ее, превращая в пепел. Его губы на ее шее, а ладони на ягодицах, вжимают в собственный пах, и она инстинктивно льнет к нему, выгибаясь сильнее, чтобы вставшие соски не терлись о ткань рубашки. Она выдыхает в воздух комнаты, аккомпанементом служит шуршание одежды: Джейс стягивает с ее плеч раздражающую сорочку, попутно опускаясь поцелуями на полушарие груди, Алисент воюет со шнуровкой его бриджей. Он не помогает ей, полностью увлеченный ее телом, ее удовольствием. Он стекает вниз, вместе с подолом ее одежды и оглаживает руками бедра, призывая чуть раздвинуть их. А пьяная всем происходящим Алисент опускает на него взгляд, впервые после начала этого помешательства сталкиваясь с ним взглядом.       Она робеет перед его раскрепощенностью, его готовностью выполнить любой ее высказанный и невысказанный каприз, желание, о существовании которого она еще не подозревает. Секунду она хочет прекратить это: оттолкнуть его, схватить свою рубашку и сбежать, но он, уловив ее колебание, ласково оглаживает ее ноги, целует колени, сгибает одно и кладет себе на плечо. А в следующее мгновение по покоям разносится вскрик, так что Джейс тут же снова вдергивает подбородок, обеспокоенно глядя вверх. На его губах следы ее вожделения, и Алисент задыхается при виде этой картины. Но больше она хочет повторить и продлить то новое чувство, пронзившее ее при первом прикосновении его языка к ней там внизу, поэтому она неловко толкается бедрами вперед, не в состоянии озвучить свое просьбу. Но Джейс понимает ее с полувздоха и снова принимается за работу.       Она шумно дышит, неосознанно теребя его волосы, иногда сжимая их, но он старается, делая так, как учила его та шлюха из борделя на Шелковой улице. И немного растерянные звуки сверху — лучшая награда для него. У Алисент подкашиваются ноги, когда он скользит языком в нее, и она судорожно хватается за тот самый стул, на котором он сидел менее четверти часа назад. Оставляя одну руку на ее бедре, удерживая на месте, вторую он переносит туда, где только что был его язык, вводя в нее фалангу. Языком же он снова скользит выше, втягивает щеки и бьет кончиком в то место, прикосновение к которому вызывало у Алисент крупную дрожь по всему телу. В ответ она вытягивается, привставая, будто стремясь отстраниться от такого острого удовольствия, но Джекейрис держит крепко и смотрит прямо ей в душу, наблюдая ее реакцию: любуясь гримасой порочного удовольствия на ее лице, тем как она задыхается, не сдерживая стона, как больно сжимает его волосы на макушке. Оглушенная, она откидывает голову, рассыпая по плечам волосы, и Джейс уверен — красивее картины он в жизни не видел.       Ее грудь ходит ходуном, когда он поднимается на ноги: скользит губами по ее поджавшемуся животу, между полушариями груди, между ключиц, по гортани. Осторожно целует нижнюю челюсть и касается губ. Алисент чувствует, как по внутренней стороне бедер размазаны ее соки, ощущает собственный вкус на языке Джекейриса и не понимает, как такое возможно.              На нее накатывает неконтролируемая злоба — за то, что это удовольствие у нее украли браком с не любившим ее мужчиной и внушаемыми постулатами благочестия. В то же время перед ней стоит результат любви женщины, познавшей прелесть этой всепоглощающей страсти, застилающей все домыслы рассудка. Впервые Алисент понимает Рейниру: чувствовала ли она то же с сиром Харвином, с Деймоном? Если да — она больше никогда не назовет это ошибкой.       Джекейрис тянет ее за собой к постели и аккуратно укладывает на спину. Иллюзия в голове Алисент рушится: ее снова ждут размеренные толчки внутри, счет в голове и взгляд в потолок, бессмысленный вопрос и лживая улыбка на губах. Она холодеет, хотя руки Джекейриса обжигают ее щеки. Он чувствует это мгновенно — что она воздвигает стену отчужденности, но не сразу понимает, почему так происходит. Только бессознательно стремится остановить этот процесс: снова целует ее в губы — сначала коротко, привлекая внимание, затем дольше, требуя ответа, и еще дольше, заполучая ее всю. Одновременно раздвигает ее ноги.       Позвоночник лижет огненная волна, когда он оказывается внутри — не выдержав, разрывает поцелуй, чтобы сделать полноценный вздох, но тут же глухо стонет, инстинктивно делая новый толчок. Алисент мокрая, узкая, горячая, как пекло, и это так хорошо, что Джейс знает — долго не продержится. Тем более смотря в ее лицо, полное удивления и невысказанного требования продолжать. Джекейрис смотрит на нее, как на божество. Его жаркое дыхание опаляет ее губы, так что низкие стоны оседают на нёбе, его брови сведены, а глаза рыщут по лицу, точно стремясь запомнить все мельчайшие детали. Алисент не замечает, но она делает то же. А еще стремится развести ноги шире и впивается ногтями в его ягодицы. Она не отдает себе отчета, просто знает — они выглядят как олицетворение греха, но ей так наплевать. Не наплевать ей только на одно — на его движения внутри себя: он скользит плавно, глубоко и сильно, так приятно, что хочется зажмуриться до звездочек, но она понимает, что тогда картина перед глазами исчезнет. Джейс начинает толкаться стремительнее — Алисент знает, что это значит, и приподнимает плечи, чтобы он ухватился за них, но отвернуть лицо не позволяет — она стала жадной. Она удерживает его взгляд, когда у него вырывается сдавленный стон, а она чувствует, как его член внутри дергается. Джекейрис Веларион изливается в нее, но ни один из них не чувствует вины или сожаления.       Он утыкается ей в плечо, оставляя влажный след губ, и несильно прикусывает зубами, правда тут же снова она чувствует жар его языка. Алисент отпускает его, и он скатывается с нее. Оба молча смотрят в потолок, не думая ни о чем и обо всем одновременно. У Джейса не получается сформировать ни одной мысли, не то что фразы, и он решает оставить разговор на утро. А Алисент смотрит в потолок, как, казалось бы, все разы до этого после ночи с мужем, и снова чувствует себя обманутой: у нее отняли чувственность юности, удовольствие и возможность проявлять любовь… Все было отдано в угоду амбициям отца. Но сейчас лежа в постели Джекейриса Велариона она не чувствует себя отомщенной, просто понимает, что все встало на свои места. Сейчас она может позволить себе все, что пожелает, все пороки мира, все его краски. Она засыпает нагая, как младенец. Ее укрывает лишь тяжелая рука Джейса.       Но просыпается она еще до восхода солнца, протрезвевшая и раскаявшаяся. Чудом не подрывается на месте, будя юношу рядом с собой. Все тело ломит приятной болью, но Алисент гонит от себя всякие воспоминания о причине такого состояния. Истерика подкатывает приливом — что она сделала? и с кем? Она совратила старшего сына королевы.       Чувствуя, как сжимается горло в подступающем крике, Алисент как можно осторожнее выбирается из объятий Джекейриса Велариона: он что-то недовольно ворчит сквозь сон, заставляя поседеть на ее голове пару волосков, поворачивается на другой бок, успев продемонстрировать все прелести молодого тела, которые вдовствующая королева не разглядела вчера в сумраке комнаты, после чего снова раздается равномерное посапывание. Алисент, стараясь не оглядываться на постель, подбирает оставшуюся возле стола ночную рубашку, наскоро накидывает на себя, борясь с искушением сделать это уже в промозглом коридоре тайных ходов, после чего выскальзывает из покоев принца, тщательно поправляя гобелен и плотно запирая за собой дверь. Она надеется, что, если он вдруг попытается найти проход, то не заметит характерных выступов.       Вернувшись к себе, она тут же мчится к постели и забирается под одеяло с головой, будто то может скрыть ее грех. Алисент вытягивается на простыни, пытаясь выровнять дыхание, но то в очередной раз сбивается, когда она понимает, что все еще мокрая после их ночи, из-за чего семя Джекериса Велариона растекается по внутренней стороне ее бедер.       Алисент плотно сжимает ладони вокруг носа и рта и кричит. Вырвавшийся звук пугает ее саму, но она не знает, что будет делать дальше. Ей нужен лунный чай, и она судорожно соображает, как сможет достать его так, чтобы королева не узнала об этом. Она подскакивает с постели и идет к окну, распахивает его, впуская в покои предрассветную свежесть, — это помогает: Алисент вспоминает, что в одной из ее шкатулок, под грудой изумрудов, лежит необходимый сбор. Она выдыхает так, будто с ее плеч сваливается вся тяжесть мира, хотя головой и понимает, что это сиюминутная маленькая победа в глобальной войне с последствиями ее действий.       Бывшая королева сама ставит небольшую чашу на огонь и наливает в нее воды, затем добавляет чай и принимается мешать. Этот процесс успокаивает ее: она даже уверена, что сможет заснуть после того, как закончит. Она пьет получившееся варево небольшими глотками — оно горячее, да и вкус у него горький — Алисент успела забыть его. На долю секунды проскальзывает мысль, что такие предосторожности чрезмерны и что, излившись в нее один раз, Джекейрис Веларион не смог бы подселить в ее чрево бастарда. Но потом она вспоминает, как крепко семя Стронгов, и все-таки разражается истерическим хохотом.

***

      Она избегает его так долго, как только выходит: не смотрит в его сторону за столом, стоит на слушаниях в тронном зале настолько далеко, насколько позволяет придворный этикет, на прогулках с ней всегда рядом сир Кристон или кто-либо из фрейлин, одно его письмо, оставленное на ее столе на всеобщем обозрении — она не знает, как он смог пробраться в ее покои, но после этого баррикадирует тайный проход тумбой под предлогом перестановки в комнатах — брошено в камин тут же, пока никто не заметил. Это и для ее, и для его блага, размышляет Алисент, они оступились, она, вероятно, сильнее, поэтому и стремится вырвать воспоминания об этой связи с корнем. По вечерам она молится, как фанатичка, и Септа становится единственным местом, где она пребывает в одиночестве. Но она просит верховного септона обеспечить ей приватный разговор с богами.       Там Джекейрис Веларион и находит ее — кто посмеет остановить будущего короля? Он просто вновь устраивается рядом, Алисент порывается уйти, но он едва заметно касается ее руки, моля остаться. Видят боги, первый раз в Септе молят о чем-то не их, а простую смертную. Джейс сцепляет пальцы, но локоть его все еще задевает рукав платья бывшей королевы. Он не смотрит на нее, но произносит слова так, чтобы она их различила. Это не молитва, это мольба и одновременно признание.       После он уходит первым, оставляя Алисент вновь просить совета у богов, но вместо их мудрых голосов она слышит только шепот Джейса.       Его слова вновь и вновь звучат в ее голове, когда она возвращается в замок: он просил ее прийти к нему ночью для разговора, если у него есть хотя капля надежды на взаимность, если же нет — он никогда ни взглядом, ни жестом не намекнет, что между ними произошло что-то интимное. Алисент не замечает никого и ничего вокруг пока не оказывается в своих покоях, возмущавшийся всю дорогу сир Кристон остается за дверью, как и все доводы логики, повторяемые ей изо дня в день до этого. Она не знает, чем думает, когда порывисто движется в направлении тайного хода, с непривычной для себя силой отодвигает тумбу и исчезает в коридоре.       Джекейрис только недавно вернулся, замечает она, когда он поднимается с края постели ей навстречу. Молча, хотя обещал ей разговор, он обнимает ее, выдыхая ей в шею ее же имя. Алисент теряется в его руках, запахе — слишком свежи еще воспоминания — и только и может, что хлопать глазами. Он же, чувствуя ее замешательство, мягко отстраняется, но ладоней с ее плеч не убирает. Ведет ими вниз по ее рукам, стискивает пальцы и наклоняется к ним, целуя жадно, будто она только что помиловала его, даровав жизнь. — Я сделаю все, что ты хочешь, — от его жаркого дыхания у нее бегут мурашки, а внутри расцветает что-то властное, тешащее ее внутреннюю гордыню: будущий король стоит перед ней на коленях и умоляет приказать ему. — Чего ты хочешь?       Но хочет она только его взгляд: преданный, любовный, обожающий. Под ним она начинала сходить с ума: в голову приходит безумная идея, от которой, однако, она уже не может избавиться. Она была всю сознательную жизнь окружена Таргариенами, драконьими всадниками, когда-то в юности Рейнира предлагала ей летать вместе с ней на Сиракс, но она слишком боялась. Она всю жизнь чего-то боялась — но сейчас ей уже нечего терять.       Она отвечает на вопрос Джейса так, как велит ей сердце. Он исполняет ее желание, как и обещал.       Этой ночью Алисента Хайтауэр седлает дракона. Молодого, горячечного, немного дикого, но покоряющегося ей, принадлежащего только ей, помогающего ей освоиться как своей всаднице, идеального. Она летает снова и снова, все выше и выше, и ей нравится, как пламя ее дракона наполняет ее до основания, как ее обдает теплом из его пасти, как его зубы оставляют отпечатки на ее груди. После полета он накрывает ее своим крылом, оберегая как сакральную драгоценность, греет своим внутренним огнем. А когда она пытается снова покинуть его, рычит ей собственническое «нет» и утаскивает в свою пещеру.