Ты - мои кошмары

***

Миша обнимает Есугея. За военным шатром, за парой застав, уже готов план по свержению захватчика. А Орда, на своём «троне» молчаливо провожает силуэты отбрасываемые факелами и кострами. Их «обречённая» связь была подобна ядовитому жалу осы. На ключице Есугея кириллицей ветвистое «Михаил», и он насмехается над судьбой. — Что же ты молчишь? На вопрос Миши Есугей протягивает руку и впервые, почти ласково, проводит по отливающим золотом волосам. — Ненавижу тебя, Орос. — Москва вздрагивает и поджимает губы, Орда всё понимает. В последние годы Есугей предпочитал его называть «Рус» или «Москва», первые обращения позабылись. Древнемонгольское вертикальное «Есугей» на предплечии жжёт по сердцу. Орда, если ему что-то не устраивало, отрубал руку с меткой и скармливал собакам, прямо на глазах Михаила. Будто говоря: «Обречённый — никто для меня». Юный Москва радовался смотря на едва заметную золотую роспись. Сейчас же, осталось только презрение и печаль, он заперт в клетке созданной его обречённым. Одинокий и зачерствевший, не в силах пойти против того, от чьих касаний трепещет молодое тело. Бросив дров в костёр, Есугей усадил Мишу себе на колени и завернул в свою накидку, шепча: — Один раз я позволяю и себе, и тебе, такое. Этой ночью слушай мои легенды. Первой будет история Абай Гэсэра, сына неба, что превозмог унижения и ненависть, чтобы начать новую жизнь. — Орда потревожил горящие угли и продолжил, на монгольском, с едва заметной усталой хрипотцой. — Тридцать стрел из колчанов Извлечем и покажем. Тридцать славилось ханов — Об отважном расскажем. Двадцать было ларцов, Где хранили мы стрелы. Двадцать было борцов, А один — самый смелый! Мы позвать не забыли Старцев, живших до нас. Стародавние были Мы расскажем сейчас. Как созвездия юга. Пусть не гаснет рассказ, — Только слезы у друга Пусть прольются из глаз… Миша слушал, утопая в голосе своего обречённого. Эта ночь была странной, эта поездка была странной. А ведь Москва мог и не приехать, показав тем самым свою непокорность, но не сумел. В его памяти свеж рассказ о гибели обречённой Ярославля, о том, что тот чудом спасся от безумия. Страшно испытать разрыв души, может и Есугей думал об этом, ведь не прекращал напевать до самого утра: — Восходит ясное солнце, Земля им обогревается. Вверх посмотрит Гэсэр — смеется, Вниз посмотрит Гэсэр — улыбается. И он и народы рады, Что на небо ему — не надо. Своим женам милым, прекрасным Говорит он твердо и ясно: — В золотой бубен стучите, Северных людей собирайте, В серебряный бубен стучите, Южных людей собирайте. Мясо-масло на стол несите, Вина крепкие наливайте! Веселиться и пить мы будем крепко, А жить мы будем до скончания века! Сонный Москва всё слушал и слушал, надеясь, что шрамы перестанут болеть. Что этот ласковый голос иссохнет в его памяти и оставит только похотливые вздохи. Так и будет, любая нежность, которую ему подарили в годы связи исчезнет, только эта ночь отпечатается навечно. Она не грязная, не холодная, не пошлая, она ничего не требовала. Только дарила тепло овчины и костра, и песню монгол. Может именно благодаря этой песне Москва не брезговал говорить на языке былого захватчика. К полудню Михаил уехал из Сарай-Берке и больше никогда не возвращался. Уже стоя на реке Угре Москва глазами нашёл Есугея и задохнулся. Призор того были тусклыми и отрешёнными, будто весь мир был им чужд. Невольно сердце молодой столицы вспыхнуло слабостью, как и подобало обречённым. Но, что-то сдержало его. Он почти четыре дня не мог отойти от берега, а Орда только смотрел, словно любовался чем-то. К полудню Есугей только махнул Ахмату и развернувшись поскакал прочь. Словно ускакал в пустоту. Прочь от двух сотен лет собственной тирании. Москва остался стоять один, глядя за горизонт. Даже Иван был отогнан обратно за стены столицы. Всё те дни, пока они не смели ступит и шагу, Миша как молитву повторял слова сказанные ему пьяным Есугеем: «Не допускай врага к родной земле, не жди его, но выходи навстречу, там-то он будет побежден». Михаил не допустил, хоть и заплатил весьма высокую цену. Уже к 1459 году Орду растащили на мелкие ханства и не осталось ничего от былого величия. Надпись на руке Москвы как тавро на лошади, жгла и гноилась. Связь осталась, она тянулась и вилась всё дальше и дальше от него. Первой была Казань на её ключице имя Михаила казалось инородным и ничтожным, его хотелось сцапать. Оторвать с куском плоти, как делал Есугей и по какой-то причине просить прощения. Вдыхая аромат крови застывший в длинных густых волосах. Камалия не была Ордой, в ней была схожесть, но призрачная, тонкая, как нить. На руке Москвы имя Зилаит так и не появилось. А через какую-то сотню лет после свадьбы Михаил впервые встретился с маленьким Урга. Смоленск тогда до боли сжал плечо Москвы, взывая к его благоразумию, но того не удалось. Юный город с одинокой косичкой на макушке смотрел с интересом и испугом. Сэнгээ сжимал пухлыми ручками шерсть на спине Гоби и не знал куда себя деть, всё приглядывался, а потом с восторгом выдал: — Абай Гэсэр! Тэнгэриин үхибүүн! Только поняв, что речь о нём, Московский вздрогнул и улыбнулся. Это была самая уродливая гримаса, какую можно было создать на его лице. Больше лица Урга Михаил видеть не хотел. Но и не пришлось, ведь в 1703 году появилась новая столица. Благородный Санкт-Петербург был вторым и тоже хранил на ключице имя первопристольной. Как не старался Москва избегать каверзного вопроса, Александр всегда находил лазейки. И снова повторилась тишина покоев, две фигуры, в одной восторг, в другой презрение. Не было овчины, потухли костры, сложенны юрты и шатры, однако память Московского сильна. Легенда о Гэсэре льётся из его уст как нектар из кувшина греческих виночерпиев. На предплечий так и осталась гореть надпись без веса и силы. Есугей никогда не умрёт для Москвы, одинокий топот его лошади и спина в доспехах, ни трупа, ни присловутого удовлетворения от жалкой «мести».