think i need someone older.

Шершавыми ладонями он спускается к впалому животу, очерчивая силуэт пальцами длинными, эстетично тонкими, и давит большими под пупком, действием неожиданным выдох шумный порождая. У Сону голова кругом от эмоций, по сосудам кровеносным разливающихся, находящих пристанище у правого желудочка заходящегося сердца, а в глазах осоловелых фраз миллионы, что читаются с упоением: мужчине, страстью распаленному, нравится взгляд, говорящий больше, нежели приоткрытые уста, с коих если и срываются звуки, то томные, пускающие по коже возбуждение жгучее. Пак Сонхун — шторм, накрывший спонтанно, да так, что не воспротивиться; а Ким, как ни странно, не утопающий в нем, не одинокий корабль в водах мутных, он — океан безмерный, что в волнах великих заходится по велению чужому и покорно губит все живое в пределах своих. Он целиком и полностью буре принадлежит, отдался по собственной воле и, пускай мысли о побеге допускает шальные, до сих пор остается в волнении вечном, позволяет дождям идти, а раскатам грома душу разрывать в клочья; знает ведь — с поцелуем новым заново соберет по кусочкам, не даст водам осушиться. Мужчина покрывает ощутимо, он скалой нависает и реальности сквозь ощущения не дает проявиться, потому что нет в химии, между ними процессами необъяснимыми происходящей, места действительности. Юноша видится миниатюрным в руках его, едва ли дотягивающим до ста семидесяти, хоть на деле разница небольшая совсем меж ними, не более восьми сантиметров, и кожей белоснежной на фоне обрамленной рисунками чернильными выделяется искусством неописуемым — полотно снежное, без единого изъяна. С каждым прикосновением, нежным бесконечно, оглаживающим, старший в страхе заходится опустошающем, ведь сломать тонкий стан страшится, но кореец улыбается обезоруживающе, ласково так, что Сонхуна ведет. Сону красивый неимоверно, с глазами безупречного оттенка — в радужках его мед приторный плещется, стекает каплями тягучими с каждым ощущением новым, и ничуть не отторгает сладостью своей. Он, выгибаясь бессознательно, тянется к своему губителю и своему же спасителю, позволяет сжимать талию, пальцами аккуратными пересчитывать ребра, о которые с треском сердце бьется, любовью до краев наполненное, и не сожалеет ни о едином своем решении, когда вновь сталкивается с губами, нервами истерзанными. Их поцелуи несравнимы ни с битвами вековыми, ни с греющими душу лучами избавительными, в них они целым сливаются: не «шторм» и «океан», а бушующие, безграничные просторы. И сами в просторах теряются, в очередном поцелуе заходясь, лаская устами друг друга взволнованно, языками сталкиваясь, что кочуют из одного рта в другой, пока кислород в легких не закончится, пока их время не иссякнет. Ким игриво кусает губу нижнюю, когда встречается со взглядом восторженным, и с радостью впускает во владения поток новый; Пак кусается шаловливо, но не истязает до капель кровавых, он углубляет властно, но дает возможность показать себя, ответить с не меньшим запалом. Пока пальцы ласковые в волосах путаются, сжимают мягко, мужчина гуляет собственными по фигуре в который раз — ничего нового нет в ней, хрупкой и непорочной, однако ему оно и не надо, ему ощущать родное приятно до мурашек. В любви оба утопленники, оба морали претят, но никого то не волнует, если вместе, если рядом, если нераздельны. Сонхун полость освобождает заблаговременно, носом тычется в скулу, мелким поцелуем щеку награждая, и спускается медленной дорожкой к шее, так как знает — в сумасшествии потеряется младший, в чувствительной неге усыхая цветком уязвимым. Потому касается губами мягко сперва, эфемерным теплом пуская волны, а после зверем голодным вгрызается, смакует с наслаждением, оставляя первую отметину багровую на фоне незапятнанном. Юноша стонет тонко в ответ, сжимает пряди взъерошенные сильнее, но не болезненно, и закидывает голову упрямо, хруст шейного позвонка игнорируя — не это сейчас важно, ему больше нужно, ближе необходимо. И ему вторят с усмешкой нежной: целуют неустанно, пространство собой заполняя, лижут несдержанно, мокро так и, казалось бы, неприятно, да наоборот совсем. Чувства здравомыслия лишают с изяществом. У них, грозой облюбленной пораженных, все изящно. Сону хочется приподняться, нежностью юношеской одарить тело покатое напротив, однако старший не дает позволения, шепчет на ухо слова теплые, убеждающие, что в том нет необходимости, что первый раз он должен в удовольствии собственном провести. Пак старше гораздо, умелее в делах любовных, как бы ревниво ни давалось признание подобное, и Ким сдается его фразам послушно — смиренно по простыням растекается, тело зависимое представляет во всей его красе. Сонхун видом упивается секунду, не больше, вновь цепляется кончиком языка за адамово яблоко, очерчивая его сладко, кожу всасывает затем рьяно, чтобы пятно яркое оставить после себя, означающее больше любых слов. Голова кругом, дыхание спертое, жарко в спальне затемненной. Рука с талии скользит к бедру молочному, на что юноша задыхается, сжимает ощутимее, кожу натянутую краснеть вынуждая, а фигура вся изводится с прикосновения незамысловатого, зато сколь чувственного. Младший влюблен в руки сильные — что там, он во всего мужчину влюблен безвозвратно —, и посему не противостоит непривычному, не дрожит в испуге, лишь в желании. Колени пунцовые, приятные на ощупь, когда в стороны Пак их разводит, удобнее устраиваясь, сжимают слабо, как только положение комфортное находится. Его не отпустят, знает, и оттого голову теряет вслед за Кимом, пускай и должен оставаться в сознании здравом до самого конца. Штормом он повелевает, ему сдерживать гром и молнии, ему лишать забот, а не отдаваться мгновениям в неконтролируемом желании. Не сегодня, не сейчас. Руками, теми самыми, с венами крупными и синеющими, в тату изысканных, он оглаживает в контрольный раз; цепляется подушечками пальцев за правый сосок, чем сиплое мычание побуждает, давит на жемчужину несильно, круговым движением ласкает, и наслаждается первыми полноценными стонами, в ушах мелодией играющими. По грудной клетке плывет ко второму, оставляя полосы белеющие на коже чувствительной, сжимает между большим и средним, оттягивает на пробу — следит, чтобы больно не было, чтобы удовольствие одно в глазах плескалось. Сону не знает, куда конечности пристроить, сводит их нереально, и обнимает спину широкую сверху, ногами поясницу обвивает, ближе прижимая. Смущение не скрыть, когда ощущение крупного напряжения в брюках чужих накрывает, румянцем пущим на щеках оно расползается — Сонхун улыбается. Очаровательный. Левый бутон во рту оказывается под писк пораженный: старший поднырнул аккуратно, вынуждая руками родными к плечам тренированным приложиться, да терзает тело юное сладостно, что перстами умелыми, что губами опухшими. Поцелуя хочется глубокого — не позволяют головы поднять, обратно тянут к ласкам, ибо приятно слишком, невозможно оторваться, хочется терять кислород все больше и больше, умирать от пожара пестрого в легких. Ким ненасытный до наслаждения животного, бездумный в желании получить все, жертвуя при этом не меньшим. Он отдается без остатка, ведь знает — примут. Их связь слишком сильна, чтобы разорвать одним точным движением, а на несколько неточных сил не хватит ни у одного. Шею обвивает, загривок почесывает томно, прекрасно в теле знакомом разбираясь — ранее им не приходилось делить ложе, ранее они искрились иначе, и тем не менее младший каждую деталь в поведении изучил, каждую составляющую возлюбленного оценил, и уверен на сто процентов, что судорожный выдох, сорванный с уст и током ударивший чувствительный сосок, вызван был действием его собственным. Сону бы поцелуй на каждом сантиметре оставил, метками бы прошелся по облюбленным просторам, но сдерживает его сила чужая, что властнее намного. И его время придет, шепчут, ухо обжигая, и по шее к груди возвращаются, потому что обостренные нервные окончания в области, мурашками любое решение отзывается. Пак невероятен в своей нежности, граничащей с грубостью неистовой; все его действия по началу аккуратные, обдуманные, а как втягивается младший, как кусает губы игриво, щурясь глазами лисьими, так и он приспускает цепи — сильнее давит, ощутимее гладит. Представляя свой первый раз в здравом уме, до появления шторму подобного мужчины в жизни, Ким неопытного видел пред собой, такого же потерянного и смущающегося, но реальность иная оказывается, и прельщает гораздо больше, чем фантазии детские. Действительно детские, если сравнивать с безумием, творящимся в постели заправленной, ароматом одеколона отдающей — табак и кислая вишня. Сонхуну не подходит. Ему бы морскую ноту и пихтовую смолу. Вдохнуть не получается, когда губы накрывает, да и плевать совсем. Юноша отвечает на поцелуй неизменно, шею вытягивает, дабы углубить в жесте смелом, и с восторгом ловит запал напротив, понимая, что в скором времени оба сгорят дотла, оба в пепел обратятся. Один на двоих. Смешаются раз и навсегда. От этой мысли глаза блестят лихорадочно и руки обвивают ощутимее. — Я люблю тебя, — как в бреду срывается, тонет за новым поцелуем, в который старший улыбается клыкасто — так и хочется провести языком по клыкам, а ему и не мешают в этом. — Я принадлежу только тебе, на веки вечные, — и это намного лучше пресного «и я тебя». Переходя в положение сидячее, Пак бедра сжимает юные, скользит по коже к голени, чтобы притянуть и устами коленки аккуратной коснуться, любовно и искренне, и улыбается обезоруживающе. Так, как чувствует нужным, так, будто клянется в нескончаемой любви. Сону знает, что в мире нет ничего вечного, боится, что и мужчина устанет когда-нибудь, бросит его, выросшего лилией в оранжерее, и тем не менее в подобный момент не может не усомниться в сомнениях — есть ли смысл питать страхи, если можно жить настоящим и душу цветком беречь? Внутренний мир старшего перед глазами, в ладонях маленьких; еще ни разу юноше не доводилось на лжи ловить возлюбленного, а сколько раз он выказывал чистейшее обожание — нескончаемо, не сосчитать. И пусть люди осуждают, пусть шепчутся за спиной — шторм должен оставаться в своем океане. Какая простая и, в противовес, тяжелая истина. Внутренняя сторона бедра вслед за коленями оцеловывается с причмокиванием гулким, Ким тому смущается, потому как в белье тонком отчетливо виднеется возбуждение, что смазкой естественной мажет ткань мягкую, однако отстраниться не пытается. Мужчина его за это хвалит любовно, смотрит снизу вверх пронзительно, укусом фривольным сопровождая взгляд, а после неожиданно прижимается устами к органу скрытому, на что реакция следует незамедлительно: юноша вздрагивает, в стоне заходясь громком, и ноги в коленях сгибает в судорогах. Все его тело — сплошная эрогенная зона; где бы ни коснулся, куда бы ни поцеловал, к каждому движению отзывчивость колоссальная, однако сейчас, с самым сокровенным дело имея, Сонхун наконец довольствуется рефлексом в наибольшей степени запоминающимся. Прелюдия, на часы растянутая, подталкивает к краю раз за разом, а после к начальной точке по велению Пака возвращается, и Сону уже не выдерживает — скулит бесстыдно, сам тянется к резинке на нижнем белье, но его за запястье сжимают, откидывают недовольно. Старший и сам справится. Он зубами поддевает охотно и тянет к ступням с излишней резвостью, дает слабину в своей терпеливости, ибо тяжелее и тяжелее сдерживать то, что голову кружит. Элемент одежды падает на пол темный, а мужчина, напоследок большой палец на ноге без какого-либо отвращения поцеловав, возвращается к лицу любимому. Ким ему ничего не говорит, на немой вопрос отвечая так же беззвучно, и лишь напрягается, когда мужчина бутылек с простыней цепляет, впоследствии содержимое, вязкое и блестящее в лунном свете, между пальцами растирая. — Я готов всем ради тебя рисковать, — все же шепчет проникновенно, целуя поочередно обе щеки и лоб, сморщившийся в ожидании. — Позволь. Юноша нечитаемым взглядом смеряет, когда Сонхун отстраняется, ища отклик в меду глубоких глаз. — От тебя я приму даже смерть. Подрывается с простыней, к спине липнущих неприятно, и впервые целует первый: отчаянной страстью в сердце откликается, обвивая руками шею сильную, жмурится поневоле, потому что слишком много в груди, потому что фейерверки в голове и писк в ушах. С разницей или без, они — это они. А любящие сердца остаются любящими сердцами независимо от того, сколько раз им пришлось отбить тот или иной ритм. Неправильно? Да и пусть. Вновь спиной на матрасе, вновь с ногами, силой разведенными в стороны, младший спокойствию отдается накрывающему — все хорошо, пока это Пак Сонхун. Он аккуратен, когда обводит пальцем средним вход девственный, и давит ласково совсем, на первой же фаланге останавливаясь порывисто, чтобы вглядеться в выражение любимое. Сону дрожит лихорадочно, хмурится едва, однако безмолвно продолжить просит, ибо сильный, ибо большего хочется — член без ласки изнывает, а коль притронется — не выдержит напряжения, в оргазме глаза закатит моментально. Старший понимает его, у самого пелена вместо мыслительных процессов и боль в брюках неописуемая вместо желаемого удовольствия, и тем не менее он осторожен максимально, не позволяет себе спешить, несмотря на все те сладкие звуки, что издает под ним юноша. С первым пальцем Ким справляется более-менее спокойно, покорно принимает, лишь на мгновение позволяя боли показаться на симпатичном лице, но второй скользит с заметным затруднением, и впервые младший шипит мучительно. Сонхун на это поджимает губы, рукой свободной притрагиваясь к щеке возлюбленного да оглаживая большим пальцем. Шепчет глупости отвлекающие, мягко целует, ловя скуление с заметным беспокойством, и наконец останавливает движение, оставляя внутри сжимающегося сфинктера два перста длинных. Юноше больно очевидно, он извивается весь, хоть мужчина и удерживает его старательно, чтобы страдания преуменьшить. Тяжелее будет дальше, понимает Сону, и не плачет от осознания подобного — готов был, не отступится уже, несмотря на режущие ощущения, приносимые попытками старшего расслабить мышцы. Он разводит конечности внутри, движения производит медленные, аккуратные, и если в начале процесса младший готов был умирающим лебедем разваливаться на глазах, то сейчас расслабляется ощутимо, стонет еле слышимо, когда током прошибает первое попадание по простате притаившейся. Хочет сказать, что готов к основной части — терпения не хватает; однако по одному взгляду понимает, что к двум пальцам добавится третий, и только потом, если он справится, послушным мальчиком принимая все, сумеет прикоснуться к возбуждению чужому, сумеет почувствовать его в себе, слиться окончательно. «Тяжелее» — сказано слабо. Ожидаемое «тяжелее» на деле оказывается чем-то невыносимым, вынуждающим рот в немом крике открытым держать и воздух ловить панически, потому что вот она — смерть. Болезненная и обжигающая. И все же стоит оно того: страдания пройдут, верит юноша, любовь собою все перекроет, даже самое мучительное, и он прочувствует то самое удовольствие, о котором тайком читал в эротических романах и которое видел на экране мобильного. «Тяжелее», невыносимым названное, утихает с каждым новым поцелуем и признанием в любви чистой. Действия терпимыми становятся, даже приятными, если глубже нырнуть в наваждение, и нет того страха, паническим состоянием рождаемого — ожидание одно. Между ними штормит и громом в душе отдается, когда член, изящно изогнутый и с головкой блестящей такой, оттенком пыльно-розовым отличающейся, наполовину погружается в анус припухший от стимуляции непрекращающейся. Сону вскрикивает тяжело, слезам позволяя к ушам хрусталем опасть, а Пак к нему жмется, слизывает дорожки соленые, да шепчет неустанно о том, какой же юноша молодец, как прекрасен и как невероятен. Он ему вечность обещает, в верности клянется всем естеством, и говорит твердо, что после сдачи экзаменов заберет в собственный мир, сделает своим сокровищем — никто не помешает им, если Ким сам того не захочет. Младший пуще плачет. Не от боли. От переполняющих эмоций. Он впервые верит в счастливое будущее. Толчки изнеженные, хотя в груди пепелище одно, дышать нечем, и юноша благодарен неизменно Сонхуну, что до конца сдерживается; зубами скрипит и рычит измученно, однако делает все ради чужого удобства, делает все, чтобы облегчить ношу. В один момент, переломный, Ким сам бедрами подмахивает в ответ, а ногу закидывает на плечо родное со вздохом судорожным, умоляя ускориться слезливо — Паку в радость, если юноша сам просит, наслаждение ощущая глубокое. Шлепки кожей о кожу громкими и пошлыми кажутся, голосистые стоны и тихое рычание в глубине квартиры теряются, а Сону думает невольно, что счастлив в момент этот самый, как никогда не был. Мужчина, ему любимый, им превозносимый, сверху смотрится произведением искусства, вырезанным из мрамора самим Микеланджело: его тело, спортом закаленное, но изысканное при том, покрыто многочисленными тату, да все они утонченные и словно бы врожденные; его лицо нереальное, оно несравнимо ни с чем, ранее видимым, оно сияет на фоне любой знаменитости и, в общем-то, даже со звездами на небе не сравнится, потому что красивее в разы. Многое сказать можно о возлюбленном, да стоит ли, пока его член в тело податливое вбивается с силой, вырывая все новые и новые стоны? Сумасшествие настоящее. От боли лишь воспоминание неприятное, шлейф неуловимый, а в теле судороги уж не от страданий плаксивых — слишком хорошо, слишком ярко. Просто «слишком». Ким на глазах сгорает, хватается бездумно за трепещущий член и окольцовывает неосторожно, движениям в такт поступательных отдаваясь с головой. Должен довести себя до точки кипения тотчас, иначе смерть встретит преждевременную, сознание потеряет и без того ускользающее с каждой новой волной наслаждения и с каждым сорвавшимся с уст вскриком. Юноша падающие звезды глазами ловит, когда сводит колени безудержно и в оргазме теряется, что оставляет белесые пятна на животе, губами родными помеченном, а после и скулит отчаянно: Сонхун не останавливается в толчках, воздух выбивающих из легких, так между делом пальцем проводит, сперму собирая с кожи, да в рот отправляет с выражением игривым. Несколько секунд дрожи безостановочной, и Пак сам не выдерживает — выходит запоздало слегка, но в большинстве своем изливается на бедра обмякшие. Сону бы потянуться, чтобы чужое действие повторить, показать, что так же может, но сил не хватает — мутнеет реальность. Штормы в океанах водятся. Кто бы что ни говорил, они созданы были друг для друга, и счастье найдут в любых невзгодах. Главное — вместе.