обречённо и, может быть, радостно

оглушающий звук, будто взрыв прогремел совсем рядом, и разрушительная сила его волны стремится отбросить тебя подальше. такое мерзкое чувство беспомощности, когда ты замираешь в оцепенении и не можешь пошевелить даже пальцем, только сердце твоё бьётся о кожаные стенки отчаянно. это его стук оглушает тебя, на фоне какие-то знакомые голоса, но ты не прислушиваешься, потому что оно стучит в груди, отдавая вибрацией до висков, и нет возможности сосредоточиться на чём-то ещё, на ком-то ещё… Лëва смотрит сначала как будто сквозь, и сам не понимает чего боится больше: того, что это правда, что это его реальность, что он с ней столкнётся и ,возможно, не справится, или того, что нет никого на самом деле, это глупое сердце играет с ним, доводит своими стуками, а мозг ему вторит и тоже обманывает. его окрикивают. Валентин Сергеевич. здесь, живой. значит, и всё остальное по-настоящему, живое. а сразу после резкий укол, как будто его собственное сознание заточило нож, пырнуло и теперь ковыряет поглубже, побольнее. но он справится, он должен справиться, не упустить, не дать ускользнуть. собравшись с силами, он всё-таки фокусирует взгляд , стараясь игнорировать бешеный ритм сердца, да только воздуха теперь не хватает, чтобы вдохнуть нормально, он какой-то едкий, словно отравленный. тяжело…тяжело думать, понимать, как будто в голову влили свинец, но как только он встречается с этой голубой бездной в глазах напротив, его сносит потоком мыслей, чувств, ощущений, желаний, всего того неозвученного, невысказанного, но выстраданного. он ждал и не ждал одновременно эти три чёртовых года, сначала не понимал, не признавал и пытался внушить себе, что это всего лишь детская, ни во что не оформленная потребность дружбы, внимания, уважения. но думал ли ты когда-нибудь, Лëва Хлопов, почему именно его внимание тебе так хочется завоевать, его взгляд к себе приковать, дотронуться снова до тёплой руки, как тогда на палубе, когда он стал для тебя самым светлым моментом? невозможно понять, невозможно выразить, что-то мечется внутри, что-то тянется к нему. а потом ты хотел кровь из него выпить, а он из тебя как будто душу, хотя сам даже не подозревал об этом. умирать не боялся, не врал. а вот потерять хоть бы и призрачную надежду на его присутствие, вот это – страшно. а ты даже не знал, Валерка, что можешь сердце как запустить, так и закопать заживо. да только ты за ним хоть куда: хоть к горизонту, хоть за него, полез бы в любые дебри и всё вытерпел, если бы оказался рядом. рядом. но не было никакого «рядом», всё вообще случилось не так, как хотелось бы. ещё с первого дня, с первой их встречи и приветливо протянутой руки Лëва рисовал в голове совсем другие картины. он представлял, как Валерка бы хвалил его после каждой игры, хотя сам он и равнодушен к футболу, как они могли бы бежать к закатному солнцу по согретой траве, часами сидеть плечом к плечу и рассказывать свои истории, что-то придумывать, только им двоим понятное, для них ценное, путаться между одеялом и простынями на кровати, пока никого нет в общей комнате, загадочно и хитро улыбаться, когда при всех. тогда он не мог обозначить это одним словом, одним чувством, самым главным, они ведь были совсем ещё дети, наивные и не столкнувшиеся с чем-то большим, чем дружба. а потом осознание било его слишком сильно, казалось, он слышит, как хрустят от этих ударов кости, как ломит и выворачивает наизнанку. сколько дней и ночей подряд он тратил на то, чтобы врать себе, долго, мучительно прогонял Лагунова из своих снов, так отчаянно цеплялся за любую возможность забыть, как тот улыбался ему в первый день, как руку протянул, надежду дал…а была ли она когда-то, надежда эта? воспоминания душили его, комом вставая в горле. ни сглотнуть, ни выдохнуть. а вот и чувство вины, которое он зарывал в ту же яму, подкрадывается бесшумно со спины и как будто обнимает, накрывает собой. он всегда винил себя и никогда – Валеру. сам его оправдал от и до, хотя об этом даже никто не просил, и легче так точно не становилось, но Валера не мог быть виноват. а Лëве снились сны о том, чего он не помнил, о том, кем был в Буревестнике, о том как хотел поступить. но он никому не рассказывал, пока вина жрала его изнутри. да и кому рассказать? только если ему…только если захочет, если нужно будет. Лëва хотел бы с ним поделиться, а ещё что-то просто делить на двоих, то, что в нём нерастраченно, то, что он думал сдерживать научился. а стоило только снова увидеть, и стены, защищавшие его всё это время, которые он выстраивал особо тщательно, складывая по кирпичику, закрываясь от навязчивых воспоминаний, рушатся с такой скоростью, что он даже не успевает подумать, как это всё остановить. говорит себе «не смотри, отвернись», а сам цепляется взглядом. перед ним уже не тот милый ребёнок, но всё ещё чистая, совершенная красота. Лëва сдаётся, его топит в этом лазурном цвете глаз, теперь уже смотрящих в ответ так же пристально, только вгляд совсем другой…уставший, измученный, напряжённый, как осеннее небо перед дождём, и хочется, чтобы небо это прорвало наконец тяжёлыми каплями. Хлопов думает про себя, но как будто шепчет чуть слышно «вот бы забрать от тебя хоть половину этого…» он всегда так хотел, чтобы Валерка смотрел на него дольше, чем положено друзьям, и он смотрит, но во взгляде его столько тоски, что у Лëвы у самого щемит под рёбрами. этот ребёнок не должен был пережить того, что с ним в итоге случилось. он хочет подойти ближе, но не двигается, хочет дотянуться, но сжимает кулаки, хочет дотронуться, сказать, что его хватит, того, что в нём, хватит на них двоих. а дальше всё опять расплывается, голоса вокруг как какой-то белый шум, суета, спешка, надо слушаться, надо уходить. взгляд отрывается от этих невозможных глаз, и вот уже получается хотя бы вдохнуть свободно, и всё бы ничего, но голос в голове произносит с такой издевательской интонацией «ну что, Лëва, хочешь ещё раз попробовать? ещё раз подойти к нему, предложить свою дружбу?» только дружбы теперь явно мало, он ей не насытится, голод не заглушит. теперь-то он знает, как это всё называется, как ощущается, как колет подушечки пальцев и пробирается через все позвонки, разрастается в нём любовь. её не вырвешься из себя с корнем, её не изгонишь никакими распятьями и молитвами, не обидишь проклятьями, не заколотишь досками, не посадишь на цепь, ты навсегда с ней, обречённый.

***

череда событий и фраз словно проплывают мимо, и вот они уже в каком-то фургоне, куда-то едут, надо сосредоточиться, а из головы не выходит то, как они стоят во дворе друг напротив друга, и голубые глаза наливаются кровью, вены темнеют, проступают под кожей. что тогда, что сейчас не подступиться к тебе, Лагунов. раньше сбегал, потому что укушенным не хотел оказаться, а теперь эта дурная кровь, как клеймо и вечное напоминание о том, что было в лагере. надо же случиться такому, что сама природа этих неестественных вещей против Лëвы, против них. и от этого снова неприятно колет в грудную клетку, словно кто-то втыкает туда иглы медленно и размеренно. но он не будет сдаваться, снова тосковать по тому, чего так и не было, он попробует ещё раз и будет пробовать, не прекращая, пока самые красивые глаза не посмотрят на него дольше, чем положено. фургон останавливается, судя по пейзажам, где-то в глуши леса. Лëва почти не следил за дорогой, знал только, что едут они к некому отцу Глебу, который предположительно должен помочь им в поисках. вокруг сыро, промозгло, ветер пронизывает до мурашек, какой-то одиноко стоящий дом. и ему снова приходится быть на расстоянии, дальше других, а Валерку всё равно трясёт всего в его присутствии, и Лëва сам в этот момент не чувствует даже земли под ногами, они ватные. он волнуется, помочь хочет, только как тут поможешь, если то, что течёт у тебя по венам, его отталкивает, а хочется быть ближе, держать его руки в своих и говорить тихо, успокаивающе, что всё пройдёт, даже если сам до конца в это ещё не поверил. но тут будто вспышка света – и вот Валера уже держит в ладони какой-то оберег, рассматривает и убирает в карман куртки, а Лëва наконец может сдвинуться с места, как будто невидимые цепи ослабли, но натянулись сильнее те, которыми он к Валерке прикован. подходит ближе всё ещё неуверенно, но решительно протягивает руку, ладонь его слегка влажная, потому что нервничает, и крепко сжимает чужую. вот оно то, что может жизнь в него вдохнуть заново, одно прикосновение, а в дрожь бросает неконтролируемо, но Лëва чувствует так остро вдыхаемый воздух, слышит стук сердца, смотрит так преданно, и мир вокруг вертится быстрее, пока у него есть возможность кожей кожи касаться. он не был вампиром вот уже несколько лет, а живым себя только сейчас назвать может, под взглядом этим пристальным. -здаров, Валер, - голос немного хриплый, всё ещё страшно, что оттолкнет, но не отталкивает, не отстраняется. рука у Лагунова холодная, но Лëве всё равно, он будто впускает в себя этот холод, загоняет поглубже, чтобы как можно дольше осталось с ним ощущение присутствия, и отпускать не хочется, но пока это необходимо. рядом сидит Рита, а ему не нужны посторонние заинтересованные взгляды, он её не знает и узнавать не рвётся. и всё же это шанс, один на тысячи или миллионы, такой призрачный, но он есть, и Лëва обязан им воспользоваться, пока остальные заняты и никому нет дела. он позволяет себе всматриваться в бездонные глаза, а потом произносит тихое «пойдём», но оно не терпит возражений.

***

-знаешь, я рад, что мы с доктором ошиблись, и ты не тот, кого мы ищем. -почему? -ну…я ж всегда хотел стать твоим другом. по-настоящему, - слова даются, казалось бы, с лёгкостью, но это только видимость. «я бы мог сказать больше, куда больше особенных слов» - проносится у него в голове, но они комом стоят в горле, а Валерка идёт рядом неторопливо, и ощущения как от обратного отсчёта на бомбе, время ещё есть, но вот-вот что-то взорвётся, лопнет, не выдержит напряжения, и Лëве только и остаётся надеяться, что это будет не его сердце. ненормально так реагировать на чьё-то присутствие, даже того, кого любишь отчаянно, преданно, вопреки всему. он слышит отрывок фразы: «потому что я стану тем, кого вы будете искать». замирает напротив на несколько секунд и не находит сразу, что сказать, только крепко хватает за руку и тянет за собой, несётся, не разбирая дороги, по незнакомому лесу, но навстречу показавшемуся наконец закатному солнцу. в голове пусто, словно кто-то взял и вынул оттуда все тревоги и страхи, все несбывшиеся мечты и надежды, там только одно имя, оно как будто даже в частоте пульса читается, и так легко и правильно бежать без оглядки, сжимая его ладонь. Лëва останавливается только тогда, когда в лёгких уже не хватает воздуха и сил его вбирать, всё же он уже просто человек. но откуда в нём вдруг столько решимости? он как сосуд, который наполняла вода и теперь она перелилась через край, её течение не остановишь, да и надо ли… он садится на землю и снова протягивает руку, смотрит снизу вверх с немой просьбой во взгляде. и Валерка не отказывает, но даже не предполагает, как странно сейчас это всё ощущается. какая-то болезненная эйфория, лихорадка, озноб и желание, чтобы кто-то сказал, что это вовсе не сон, а то, от чего он держал двери закрытыми, но оно настигло, вцепилось мёртвой хваткой и уже не отпустит. и он Лагунова тоже не отпустит. Лëва расскажет ему всё-всё, со временем, постепенно. Валера садится рядом, смотря недоверчиво, то ли чего-то опасаясь, то ли просто не понимая, что происходит, но просто смотреть мало, а в груди как будто что-то начинает копошиться, и не спишешь на то, что может быть показалось, и чем дольше Лëва не сводил с него внимательный взгляд, тем больше его тревожило это ощущение. -ты…ты чего это? – Лагунов нарушает молчание, ему кажется, что лучше уж говорить о чём угодно и невпопад, чем выносить на себе взгляд, которого он не видел раньше, а может просто не замечал… на него как будто падает что-то тяжёлое и придавливает этим грузом, грузом вины и ответственности. не замечал, вот так просто. и в памяти начинают плясать по кругу все слова, все их разговоры в лагере, настроения Лëвы, его слëзы, то, с какой грустью и тоской он смотрел вслед. -Валер, знаешь…я ведь всё смог, всё выдержал, только ты…тебя, - он запинается и не может больше издать ни звука, чувства душат, опоясывают горло, так хочется разрыдаться, как тогда, сидя на полу у его кровати, но сил нет даже на это. Лëва молча опускает голову на плечо Валерке, кончик носа щекочет овечий мех на воротнике куртки, он дышит часто, но прерывисто, и надышаться не может. «ты ведь мне давно уже не друг вовсе» стучит в висках, но вслух он этого пока не произносит, а рука тянется к Валеркиной. находит на ощупь, не открывая глаз, и пальцы переплетает, но не сжимает, ждёт. и эти несколько секунд кажутся ему вечностью, он жмурится до боли в глазах и уже собирается убрать руку, как Валерка хватает её крепче и больше не думает отпускать. голова кружится, он ведь не здесь, это ведь не с ним, такого просто не может быть…или всё-таки может? -это ведь неправда, - Лëва шепчет чуть слышно, безнадёжно. он готов защищать Валеру беспрекословно, всегда и везде, любой ценой, но сейчас сам такой беззащитный, как будто отдал все силы, вложил всю душу в эти взгляды и прикосновения. -правда, Лëв, - он наклоняется и касается носом русых волос, так и замирает, почти не дышит. в голове так много мыслей, что невозможно выхватить какую-то конкретную. и только желание у них сейчас одно на двоих: чтобы этот момент застыл, растянулся в вечности, остался с ними навсегда. их пальцы всё ещё сомкнуты, как звенья одной цепи. Лëва давно знает, что это у него раз и на всю жизнь. Валера ещё абсолютно ничего не знает, но теперь узнать хочет.