Наша любовь

— Почему ты их убил? Они же не были виноваты, не несли крови Христовой, не было нужды очищать их от великой скверны, дитя. Не обманываешь ли ты себя своими речами, не порождает ли это все в тебе радость, которое ты скрываешь за словами о своём подаренном благе? Орден сидел на белоснежных ступенях, смотря на свои окровавленные руки. Рядом с ним лежал тяжелый меч, в котором отражалось солнце пустыни. Только белый плащ, что был чуть порван снизу и покрыт кровью с грязью, скрывал бледное лицо от убивающих лучей. Человек над ним призрак или помутнённое сознание? Он не понимал, как и то, почему кровь убиенных на его руках, ведь перчатки должны были защитить его от столь низкой пакости. — Это были дети... Голос будто становится громче, отдаваясь в голове эхом. Мужчина игнорирует голос, ибо это не первый человек, что пытается "вразумить" его, считая, что только он прав, а Орден ошибается, но его вера непоколебима. Яркие голубые глаза наконец сводят взор с рук и смотрят на меч, что будто брат родной, никогда его не предавал и не покидал, всегда следуя идее владельца, а Герман будто слышал его одобрение. — Они бы не успели совершить грех. Ты взял их жизни просто для того, чтобы были новые земли. Зачем ты винишь Иисуса в том, что совершаешь? Зачем ты на его руки кладешь окровавленный меч? Глупость, Бог направляет их. Тевтонец устал слушать голос, от того и прикрывает глаза. Правда бывает для фанатика слишком утомляющей, но он не примет её никогда. Он опускает голову ниже, хочет положить лицо на ладони, но противно мараться о кровь неверных людей. Над головой появляется размытая тень, и тянет к нему темную руку, что замечает немец через закрытые глаза. Приоткрывает чуть очи. Рывок, и он, не поднимая лица, одной рукой перехватывает чужую, сжимая. — Господин Конрад, вам нехорошо? Наваждение проходит резко, кровь исчезает, его брат, семья, меч сейчас не с ним, а старый плащ, что прошел множество битв, теперь сохранён лишь частично. Он поднимает взор и смотрит на монахиню в возрасте, что со спокойным, но при этом с волнением в глазах, лицом смотрит на него сверху вниз. Он лишь отрицательно качает головой и встаёт с места. — Мари уже проснулась? Монахиня кивает и указывает ладонью в сторону, уводя мужчину дальше по коридорам старой церкви, продолжая говорить: — Да, мы благодарны Вам. Понимаете же, Бог воспрещает нам взаимодействовать с больницами. Думали, уже отпевать нашу бедную Мари, но Вы нас спасли. Вас явно послал Бог. — Не стоит, это моя работа. — Вы так низко оцениваете себя... Может Вам поговорить с Отцом, он поможет Вам услышать ЕГО. — Простите, но ОН уже не слышит меня. – Орден поднимает руку и потирает переносицу. Уже устал говорить одну и туже фразу из раза в раз, а к тому моменту они вдвоём подошли к двери. — Вы слишком благочестивый человек, Бог Вас услышит, но не буду на Вас давить. Конрад лишь отводит взор в другую сторону, тянет ручку двери и уходит от пожилой монахини. Комната встречает его лишь негромким кашлем и легкой темнотой. Он закрывает дверь и идёт к кровати, на которой лежит молодая девушка, рядом стоит небольшой столик с посудой. — Как Вы, Мари? — О, Господин Герман, я Вам так благодарна. Бог послал Вас для меня воспасения и.. — Хватит, Мари, Вы устанете. Он моет руки в тазике и подходит к кровати, садясь на стул рядом. Орден берёт тряпочку из небольшой таза на столике и выжимает её, чтобы положить на чужой лоб. Снова кашель. Кажется, что девушке стало лучше, но эти остатки болезни до сих пор мешали монахине жить спокойно. В руки он берёт ступу и пест, начиная растирать травы медленно, к которым после наливает чистую воду. — Вам стоит выпить и понять, что не Бог послал меня, а монахиня позвала. Он помогает девушке подняться, а после и преподносит к ее губам сосуд, чтобы дева выпила отвар, а после убирает всё. Тишина нарушается шумом снаружи. Монахиням неуютно, когда в храме Божием чужой мужчина, ему это понятно. Орден поднимается с места и идет в сторону выхода, где его и ловит старшая служительница Бога, протягивая деньги. — Не стоит, я сделал в помощь, а не за деньги. — Я настаиваю, Вы же столько дней были с ней, помогали нам, да ещё и уважали правила. Мы не можем Вас вот так отпустить. Он хмурится, но не видит смысла спорить с женщиной, те бывает слишком упрямы, когда хотят донести правду свою. Он лишь берёт мешочек с деньгами, чтобы отобрать парочку, а остальное вернуть. Ему стоит уходить. Он чувствует взгляды сестер, что осуждают его нахождение тут. Немец покидает церковь спокойно, но всё же ускоряет шаг, чтобы пойти по длинной и прямой дороге в сторону небольшого городка. Деньги ему не были нужны, он делает то, чем обязан был заниматься века назад. От того некоторые монеты и отдаёт первым же просящим, мимо которых проходит. Голоса в голове снова начинают звучать из далека, будто тени прошлого, но он закрывается от этого тем, что заходит в небольшой парк, где были гуляющие люди, отвлекающие его от мыслей. К сожалению, отдых на скамье не давал ему ничего из того, что желала душа. Тевтонец на самом деле ощущал недовольство собой и ситуацией в целом. Мари была больна сильнее, чем могла подумать настоятельница, но не настолько, чтобы врачи её могли начать лечить, а точнее иметь основания забрать её к себе. К сожалению, но её болезнь была чуть сложнее, чем могли подумать в храме, а он уже и забыл то, что умел. Он всегда был знахарем, лекарем – спасение людей было в его сути. Немец имел необычные способности, да и начинал он всегда именно с этого, пока не забылся в ходе своих войн, и Бог не отвернулся от него. Мужчина открывает свои глаза и смотрит на ладони. Всё же боль утраты он осознал только спустя много веков, когда прошло время войн его. Над ним появляться тень, что закрывает солнце, от чего ему приходиться выйти из мыслей и вытянуться, смотря синими глазами на подошедшего. Не сказать, что он был отличим чем-то от обычный людей этой местности, но высокий рост и мощное тело заставляли держаться его стороной. Незнакомец перед ним не был знаком, но выглядел так, как если б он мог его где-то видеть. В голове сразу мелькают образы старых друзей. — Ты кто-то из ветви детей Священной Римской Империи, да, мальчик? Он смотрит внимательно, холодно, но почти сразу же уводит взор и указывает на место рядом, видно тем самым показывая свое расположение к открытому разговору: — Я давно не видел немцев, удивительно, какие вы стали редкие нынче, хотя сколько вас было в мои молодые времена. О, юное дитя, что решило и подумало с ним поговорить сейчас, он даже сам не знает ответ на те вопросы, что задал сейчас юноша. Тот интересуется тем, какая между ними связь. Видимо, юноша после всех событий с ним решил заняться семейным древом. В глазах ТО это как похвально, так и до ужаса больно, ведь мальчик обрекал себя на изучение темных тайн своей семьи и непонятных связей его родителей и дедов. Знакомые черты лица, но в тот же момент взор более мягкий, в отличии, от некоторых его родственников. Орден не смотрит на Веймарскую республику, потому что тема родства была для него столь странная и неловкая. Когда-то давно он очень сильно задумывался над этим и теперь это погрузило его в лишние мысли, между ними виснет тишина, пока немец складывает руки на груди и смотрит куда-то в сторону, явно сосредотачиваясь на своих каких-то воспоминаниях. Лицо Старой Пруссии возникает в голове автоматически, но без каких-либо конкретных деталей, только общий образ, без черт. Конрад помнит, что она была красивой, не так, как принято в современном обществе, но так, как если бы хотела завоевать сердца людей. Сильная женщина, которая никогда не любила его. Он даже сомневался, любила ли она Священную Римскую Империю, хотя на то всё и шло, но всё же интимные связи у них были с ней, в разное, конечно время и без обязательств. Он же никогда не был против семьи, но в молодые активные годы для него дети были чем-то лишним, Орден просто не был к этому готов. Иногда он смотрел на детей рыцарей, что приводили их с собой по будним дням, и дивился, как можно быть и военным, и родителем. Это было тогда за гранью его понимания. За годы мужчина лишь осознал одно: без семьи было куда тяжелее. Но пытаться заводить отношения было неуютно, он не был против, но и не получалось ничего. Смотря назад, даже сам не мог сказать, были ли Бранденбург и Пруссия его детьми, либо же принадлежали по крови к Священной Римской Империи. Они были немцами, похожими внешне, а Пруссия был будто копией его, но каких-либо доказательств, кроме внешних характеристик ТО не имел, поэтому не пытался лезть к немецкому роду со своими правдами о семье. — Я не знаю, мой ли он сын или нет, это было так давно, а его мать настолько меня и Священную Римскую империю не любила, что решила просто оставить это в тайне, видно желая насолить это нам двоим за все, что мы сделали для нее плохого. Он и не врал, на самом деле, тема была не лёгкая для него. В голове снова воспоминания, что начинали ломать мужчину. В голове снова мелькает её лицо, проскальзывает мимо него сквозь людей парка, будто призрак прошлого, что зовёт его. Орден тяжело вздыхает, смотря в лицо той, кого он и не помнит. Может это лишь плод галлюцинации, но немец не может не пойти. Он встает с места и лишь кладёт руку на сердце, чуть наклоняя голову перед парнем: — Приношу извинения, мне надо срочно отойти от Вас. Я бы хотел с Вами побеседовать, но не сейчас. – Он достает из кармана небольшую записную книжку и ручку, быстро черкая по листу, вырывая и отдавая его парню. – Мой номер. У меня телефон простой, так что кроме как звонить, Вы не сможете, но я буду рад, если Вы просто позвоните мне, чтобы у меня был номер. И он, извиняясь ещё раз, покидает своего столь недолгого собеседника. Мужчина спешит дальше, теряясь по пути между тем и этим. Ему приходиться почти что оббегать людей, потому что чужое тело появляться мельком все дальше и дальше. Вокруг него лишь дует ветер, а он теряется в парке, смотря куда-то в пустоту. Всё же, рыцарь её снова потерял, а ведь ему бы последний разговор, последнюю встречу с ней, он был бы рад просто быть рядом с ней пару минут. Любовь ли это или просто тёплые воспоминания? Нет ответа на этот вопрос, но немец точно держался за прошлое. Может, вся проблема была в том, что сомнения о Бранденбурге и Пруссии все ещё были в его голове, а любой человек хотел бы знать, родитель он или нет, даже если это уже слишком поздно. Печаль появляется на чужом лице, но почти сразу же она сменяется спокойной болью, которая уже давно была частью его жизнь. Немец разворачивается и убирает руки в карманы, уходя в сторону основного города. Какой же он глупый: пытается жить прошлым, но при этом говорит и думает о настоящем. Ему надо не к Богу на молитву, как говорит настоятельница, а к психологу на пару сеансов, да и разве он против? Город кипит жизнью, в тот момент, когда день уже уходят за горизонт, давая власть ночи. Герман останавливается около здания. Обычно тут он не бывает, но почему-то хочется ощутить на себе невообразимого неконтролируемого состояния. Пара шагов, и он проходит мимо охранника, который смотрит на него с явным недоверием из-за его роста — слишком он выглядит потенциальным бунтарём. Помещение встречает его неоновым светом и громкой музыкой. Прекрасные леди давно заняли свои позиции, нашли клиентов, а он смотрит на них почти смущенно, но не уходит, как мог бы. Это был его риск, он сам решил сюда прийти, от того уверено, хоть и чуть сгорбленный шагает к барной стойке, за которой стоит достаточно высокий и крепкий мужчина. Он садиться на место, а потом уверено говорит: — Позвольте мне почувствовать расслабление, я знаю, что такой напиток есть. Бармен поднимает бровь, как бы спрашивая, уверен ли немец, а тот лишь кивает. Мужчина уходит куда-то в сторону, явно готовя не совсем обычный напиток для гостя, либо же наоборот, тот, который в открытую не подают в столь интимном клубе. То, что ему подают через время не сильно отличается от обычного напитка, но это было бы слишком поверхностное суждение. Орден не церемонится и выпивает все одним глотком, отставляя бокал в сторону и ощущая, как медленно в его голову вбивается напиток. Он запрокидывает голову и прикрывает глаза, не замечая, как бармен явно подзывает одну из девушек, будто все это чей-то план. Она красивая, с темными волосами, не высокого роста, но очень элегантной фигурой, дева выбрала его, подходит со спины и обнимает сидящего, только для того, чтобы оценить и огладить тело. Мужчина открывает глаза и погружается в эйфорию цветов, теряется в пространстве и не понимает, что он вообще есть такое. Яркий свет с боку, синие полосы, его будто тянет сквозь длинный коридор, почти что кидая куда-то в пропасть. Чужие руки начинает бегать по телу, но он даже не может осознать, что за дева сейчас с ним, лишь тяжело вздыхает. Ему хочется отдаться чувствам, кажется, его руки начинает в ответ делать тоже движение по чужому телу. В голове путаница из цветов, он чуть улыбается, а после замолкает, смотря куда-то сквозь мелькающую то там, то тут девушку. Ее лицо бледное, почти мертвое, коей она и является, яркие краски меркнут на фоне ее черно-белых цветов. Она идет без времени мимо людей, выходя из столь пошлого места, а он почти скидывает от себя даму, только для того, чтобы рвануть следом. Яркие блики столов, люди словно линии в этих неоновых оттенках, а он чувствует себя пушинкой, что не может стоять, но тянет руку к дальней двери, до которой даже не может дойти. От туда идет свет, а она стоит на выходе, создавая собой лишь силуэт, но Орден понимает: она ждёт и видит его. Немец делает рывок, почти что врываясь в яркий свет, падая и погружаясь в него, чтобы встретить другую, знакомую, но старую реальность. Он чувствует странное ощущение, будто нет ничего, он рожден заново? Солнце Иерусалима сверкает только сильнее, жара стоит на улице и заставляет его тело в тяжелых доспехах молить Господа о лёгком ветерке, что мог бы дать ему хоть немного свободы. Этот день так важен ему, ведь именно сейчас происходит его Восход, его Рождение как полноценного формирования. Теперь он уже не просто бессмертное тело, что имело лишь шанс на существование. Он рожден тут, в пыли битв, в которых смешивалось величие и отчаяние, грубость и вера — всё это породило такого как он. Братья протягивают к нему свои руки, как бы направляя его и поддерживая. А ведь он для них ещё ребёнок, почти подросток, на котором непомерны доспехи, но из-за того, что они не человеческие, они не кажутся чем-то тяжёлым для юного тела. Орден снимает с себя шлем, который подаёт брату Лефиргу. Мужчина, в свою очередь, чуть склоняет голову вниз, тем самым показывая уважения, и берет протянутый предмет. На голову опускает капюшон плаща, скрывающий юное светлое лицо от яркого убивающего солнца. Отец выходит на ступени храма и тянет к нему руку. Герман, как назвали его братья в честь известных деятелей, в честь его истинной Родины – Германского королевства, просто осознаёт, что он испугался. О, юное и глупое лицо, что взяло меч почти сразу как открыло глаза и увидело лица братьев вокруг, что рубило с ними людей, отпускала души страждущих, молилась за людей своих на том свете, но не готовое стать чем-то большим, чем он есть. Герман боится и делает шаг назад, упираясь на ладони своих братьев, которые смотрят с любовью и пониманием на него сквозь свои шлема. Зачем ему быть не одним из них? В голове мелькают все лучшие моменты с ними, с его прекрасной семьей, с песнями у костров, пошлыми байками старших, но это пропадёт, когда он перед Богом примет свой титул. Никогда король не будет равен людям, никогда Император не опуститься до плебейских разговоров, никогда он уже не будет равен братьям, ибо с его принятием судьбы придёт тот период, где он будет выше всех них, равен Священной Римской Империи, и должен будет учиться говорить с тем на «Вы», не на равных, чтобы показать свое место около того. Рядом раздаётся звук движения. Рыцари сдвигаются, явно пропуская кого-то вперёд себя и давая место, и немец ощущает чужие руки на своих плечах. Высокий красивый мужчина стоит в обычной одежде, без доспехов уже, и лишь его плащ и внешность показывает, что он относится к братству, а уже под всем видны и повязки, в некоторых местах и с кровью. Тевтонец делает шаг в бок, так, чтобы его глаза встретились с взглядом Германа, и тот смотрит с любовью и какой-то отеческой заботой: — Дитя Наше, поверьте в себя и нашу любовь к Вам. Вы есть один из всех нас, а мы есть все Вы. Каждая ваша часть, ваши речи, ваши действия — всё это мы. Мы Ваше оружие, Ваша воля и мы всегда будем любить Вас. Прошли мы битвы великие, доказали нашу любовь перед Отцом нашим, доказали наше величие, всех нас. Но сегодня особый день, ведь Вы наш труд, а труд достигнутый всегда будет в сердце нашем, так не бойтесь, идите, мы все Ваши дети. Он младше, он юн, ему больно и страшно, но эта ответственность, которую если не Герман, то Конрад точно сможет потянуть. Имя Великих людей Германии, что дал ему Магистр, который с самого начала понимал, что он — есть доказательство их величие, а сейчас он должен принять свой обед, может не такой, как его братья, но явно не проще. Немец тянет носом горячий раскалённый воздух и делает шаг вперед. Смелости ему придают братья, что начинают тихо напевать их походные общие песни. Отец тянет руку, смотря на него со спокойствием, а он в волнение присаживается перед тем на колено, показывая свое уважение. Ладонь старшего опускается на чужую голову, чуть давит, а потом пропадает. Ему приказали идти следом, он идёт. Святое место встречает его негромкой музыкой, которая эхом проносится по храму, хотя внутри он и не видит в самом помещении людей. Любопытство против воли заставляет его крутить головой, пока он не подходит к небольшой отделённой зоне, где останавливается пожилой мужчина. Он поворачивается лицом к мальчику и указывает на ванную: — Омовение Вас ждёт, о, будущий наш брат и Господин. Снимите с себя эти старые человеческие доспехи, да расскажите мне о своих грехах, чтобы я и Бог простили Вас перед принятием вашего титула. Мальчик теряется, но под давящим взором старшего начинает стягивать с себя тяжелые доспехи. Железная защита ему не интересна, но родимый плащ складывается аккуратно в стороне, поверх которого ложиться его меч «Хлодвиг». Он единственный, кому позволено оставить вещи после посвящения, что были до принятия. Голое юношеское тело предстает перед старческим во всей своем красе молодости. Он все еще низкий, юный; с белоснежными, но частично грязными, отросшими чуть ниже плеч волосами; с бледной кожей, которая несла на себе еще черты детской невинности, но уже имела шрамы в тех или иных местах. Он неловко прикрывает пах руками, когда шагал к большой деревянной бадье, в которую он опускается с помощью Отца. Вода чуть прохладная и он вздрагивает, хотя больше его смущают чужие старческие руки на его теле, что начинают к нему прикасаться, но чтобы омыть мальчика. Его просят рассказать о грехах, высказаться о боли, чтобы Бог принял его, и всё это, пока его волосы натирают чем-то сильно пахнущим и наливает на него сверху воду. — О, Святой, я не знаю, что есть грех для меня. Я не был рожден так, как рождаются люди, и не имел я понятие, что есть зло и добро. Я взращён своими братьями, что учили меня воевать и быть достойным моего Бога. Сначала было тяжело понять кто я, ведь появился в пыли битвы, просто ребёнок, босой и лишь ткань с нашим крестом на мне была. Меня нашли и воспитали. Я не был человеком, и даже тогда это понимали, но я убивал, я нёс с собой знамя Бога, веру и лечил людей, но я... Я ведь прав в своих действиях? Отец молчит, омывая юное тело в последний раз, а потом отходит и подаёт длинное простое одеяние. Молодой юноша в смущении выходит из бадьи, неловко хватаясь за ткань и облачается в нее. По традиции он не подпоясывается, тем самым доказывая, что свободен сейчас перед Богом. В руки он берет возженный светильник, который указывает на его пламенную любовь к Великому Отцу, а после он следует за старшим к Алтарю. Тут все изменится: новая жизнь и новый шанс на будущее. Он обязан дать обед. Их разговор идёт медленно, согласно традициям, но тексты для него написанные другие, не те, с которыми его принимали бы в братство, ведь для них он не брат — он их доказательство Величия, почти как Бог, но может не столь Велик и важен. Разве эти разговоры были правильные с точки зрения текстов? Юноша волнуется и боится, что если скажет что-то не то, то всё братство будет опозорено, а он станет изгоем для бывших друзей. Но Старший смотрит с уважением и любовью, тянется к нему вперёд, от чего немец опускает голову, чувствуя как на его шее повязывают повязки. — Приими иго Господне, яко сладкое и лёгкое, под сим обрящеши покой души твоей; мы тебе не обещаем сластолюбий, но единый хлеб и воду и смиренную одежду, и приобщаем душу твою, твоих родителей и ближних к благим деяниям ордена нашего и братии нашей, тако творящей за весь мир ныне и присноми во веки веков. –Он замолкает, старый текст уже был произнесен, но он не просто рыцарь – Стань нашим путеводителем, стань нашим Великим вторым Отцом, да поведи нас в сверкающее белизной нашей веры будущее. — Аминь. Хор затихает. Вот оно, принятие его, как государства. Теперь он поднимает голову, когда на него вешают большой крест, и очередь наступает старика садиться перед ним на колени. Теперь он не безымянный рыцарь, теперь он — Тевтонский Орден. Немец волнуется, но держит себя в руках, разворачивается и идет по храму в сторону выхода. Волнение нарастает, а свет улицу начинает бить в лицо. О, он слышит возгласы радости, свет, который манит его. Лишь один шаг, одно неловкое движение, ему остаётся сделать его лишь для того, чтоб пропасть в этом свете, щурясь и падая в светлую тьму, которая вырывает его в настоящем мире. Резкий рывок и мужчина вытаскивает свою голову из воды, задыхаясь и падая около фонтана, в котором видно под воздействием напитка решил освежить голову. Дышит он трудно, смотрит в ночное небо и, кажется, начинает молиться его крестам на своей же шее. Ночью людей на улице нет, что не удивительно, ведь это место было за границей города и бывали тут редко, что показывает насколько он ушёл в своем состоянии далеко. Ему нужны минуты, чтобы наконец взять себя в руки и подняться с места. Мокрые волосы спадают на лицо, а капли воды текут вниз по телу. Он смущен, обескуражен своим поведением, но решает, что ему пора вернуться уже в комнату, день был слишком диким даже по его меркам. Но что есть его дом? "Дом" встречает его тишиной, что до ужаса уже не поражает, только он ощущает себя не принятым тут, но ведь это нормально? Он тяжело вздыхает, смотря на здание изнутри, пока не замечает с боку странное движение. Глаза округляются, когда он смотрит за уходящим мужчиной. Его тело дёргается, и ему приходиться опереться о стену, ведь он был ошеломлён. Может ошибся, или это правда? — Нет, не может быть, Тау...? Старый друг из прошлого. Он видел лет пятьсот назад его, а потом тот пропал, будто сгинул и теперь сохранился только в памяти самого Ордена, так он ощущал. Из головы всё ещё не ушёл полностью дурманящий алкоголь, от чего в теле явно присутствовала напряженность, по крайней мере в некоторых частях тела, но немец игнорирует это состояние и на ватных ногах идёт за ушедшим, ведь если это друг, он не хотел терять его ещё раз. О, Великий Бог, он так скучает по старым своим собратьям, чувствует одиночество, хочет не быть один. Но Тау он не слышал, вообще не видел раньше в этом доме, но, возможно, он так редко тут бывает, что просто не заметил, как тот вернулся, как думал сам Тевтон, к нему. Чужая дверь кажется слишком тяжелым препятствием, но он берёт себя в руки, старается даже поправить волосы, хотя когда-то Тау шутил, что он и без всего подобного красивым был. Немец стучится более уверено, слишком велико желание увидеть старого друга, услышать комплименты и шутки о том, что он – лицо истинной красоты, хотя и покрыл своё тело шрамами. Стоит двери открыться, как он говорит, с надеждой и верой, какими-то даже чистыми чувствами одну лишь простую фразу: — Здравствуй, старый друг Тау. Ведь ты ль это? Но Тау перед ним стоит в тиши, будто и не узнает старого друга и товарища, а на его лице играют красками лишь отливы уличных фонарей в этой темноте. Кажется, его уста открываются что-то молвить ему, но вместо слов Орден слышит лишь крики тысячи жертв, из рта итальянца начинает течь кровь и в испуге от этого мужчина тянется к плечам собрата. Сжимая старую одежду времен их войны, он смотрит как его собрал, старый друг и последняя надежда распадаются на глазах, как кожа опадает с тела, оставляя под собой лишь гниющий труп. Его роль - наблюдать как разлагается в его руках в тысячи раз ускорено тело, без возможности что-то изменить. Глазницы выпадают и кажется кровь и кожа падает и на самого немца. Конрад в испуге отпускает тело друга и с шоком на лице делает рывок назад, на его глазах Тау становится лишь лужей смеси человеческого тела, а дом начинает трещать. Трещины идут по дому, а из них доносятся крики, стоны боли и гнев десятков разных языков. Ему не страшно, он уже давно это не ощущает, но его тело дергается и не слушает его. Он хочет сбежать, уйти с этого дома, разве его дома? Воин уходит, почти бежит, а эти призраки прошлого преследуют его по большому дому. Он не помнит где выход, это была игра в прятки с огромным костлявым монстром, чье тело было симбиотом тысячи кричащих трупов, разлагающихся тел, преследующих его из комнаты в комнату. Это была не битва, скорее выживание. Чем больше он прятался, тем больше он изменялся, его кости и кожа срастались, некоторые части скелета через открытые раны из тела выпадывали на ружу, а он лишь в панике терял рассудок, смотря, что подбирая части его тела "оно" тоже изменяется. Это был процесс обмена и поедания чужого существа. Сколько это длилось? Хватит ли ему силы убежать, когда он уже в теле ребенка, без сил и возможностей прячется от взрослого воина в крестовых одеждах. Тот несет Бога, он говорит о Боге, о месте и возвращении на небесах. Но Орден его не понимает, он прячется между комнат как между домов, боясь выйти к этому мужчине без души, но в доспехах. Он бежит по коридору, пока "оно" идет за ним медленно, таща за собой трупы и меч. Все это во славу Господа. Ребенок хочет уйти и наконец видит выход, дверь кажется спасением из ада, поэтому он стремиться к этим Вратам в Рай. Последняя надежда человечества умирает вместе с высокой фигурой у двери. Женщина, столь знакомая и столь далеко забытая. Она тянет руки и хватает его, но страха нет, лишь спокойствие и умиротворение. Орден "умирает" в руках этой девы, прикрывая глаза и теряясь в криках. Тонуть в этих чувствах было прекрасно, он наконец ощущал спокойствие и умиротворение.