Hold On (We're Gonna Make It Now)

Алекс всегда считал себя оптимистом. Невозможно не быть своего рода оптимистом, когда болеешь за то, чтобы твоя мама стала первой женщиной-президентом. Когда родители усадили его и Джун и спросили, что они думают по этому поводу, это было несложно. Он чувствовал, что его мать была рождена для президентства; не видел для неё другого пути. Он был оптимистом, когда дело касалось Джун. Она вечно давала прочитать свои ранние работы, будь то журналистские очерки, посты в блог или творческие статьи, и он повторял снова и снова, что она прекрасная писательница и что ей не следует принижать себя. Его уверенность в том, что его судьба — это политика, берёт начало из того же самого оптимизма в паре со здоровой долей трудолюбия. Когда он чего-то хочет, он знает, что сможет это получить. Он знает, что, если найдёт для себя мотивацию, сможет сделать что угодно. С другой стороны, когда дело доходило до отношений, его оптимизм погибал в зародыше. Хотя не всегда так было. В детстве он наблюдал за родителями, думая: «Ого, так вот как выглядит любовь». Но очень скоро его мнение поменялось; настоящей любви — вечной нерушимой — не существовало. В течение долгого времени он видел, как сильно и страстно родители любили друг друга, что в конце это и стало оправданием их разрыва. Они прошли путь от «своенравных и неразлучных» до «слишком упрямых и не желающих идти на компромисс». Так происходило не только с его родителями. С возрастом ему казалось это всё более очевидным. Отношения просто не выдерживали проверку временем. Конец всегда был неизбежен. Любовь стала недостижимой сказкой, иллюзией. Даже в его собственной жизни и отношениях. Люди хотели Александра Клермонта-Диаса, сына Президента, общественного деятеля, но не его настоящего. Многие даже не приложили усилия, чтобы узнать настоящего Алекса; частично потому, что он сам не предоставлял им возможность, а частично потому, что они никогда не пытались проломить стены вокруг него. Возможно, он тоже был в какой-то степени виноват в своей неспособности взять на себя ответственность. Люди, отношения с которыми содержали лишь физическую близость, казалось, на самом деле видели в нём лишь очаровательного сексуального плейбоя, поэтому он ограничился показом только того, что они хотели видеть. Он смирился с перспективой, которой наделил его мир. Он мог иметь мимолетные сексуальные связи, но всегда знал, что конец скор и неотвратим. В начале его отношений с Генри он даже не думал о любви, что помогало, ведь они оба настаивали на том, чтобы это было чем-то несерьёзным. Вот только ничто из того, что он делал с Генри, не было случайно. Постепенно это стало проклятием, даже когда он относился к своим отношениям с Генри как к тому, исход чего предрешëн, его сердце билось в такт вечности. Это предрешенное завершение было не чем иным, как тонкой, как бумага, иллюзией. Он был наполовину влюблён в Генри, прежде чем его мозг сообразил. Будучи с Генри, он испытывал эйфорию, дурманящую настолько, что Алекс не мог думать. Генри полностью его поглотил: он был на коже Алекса, в его венах, вторгался во все его чувства, пока центром мироздания не стал только он сам, а периферийное зрение полностью затмилось. Всё, что Алекс мог видеть, — это залитые солнцем волосы и бесконечный океан его глаз. Чем больше они поддерживали идею несерьёзности их отношения, тем больше Алекс игнорировал постоянство своих чувств. А потом они отправились к дому у озера, вскоре после чего произошла утечка информации, и Алексу и Генри пришлось вступить в борьбу с, казалось, целым миром, защищая свой выбор, обязательства друг перед другом, защищая свою любовь. Это было одновременно и очень сложно, и очень легко; сложно, потому что это произошло против их воли. Легко, потому что Алекс обнаружил, что заявить о любви к Генри во всеуслышание было так же просто, как дышать — неосознанно и инстинктивно. Жизнь продолжалась, и Алекс никогда не был так счастлив. Он забыл об изначальной неуверенности по отношению к любви. Генри облегчил всё это. Они вместе нашли дом; начали жить вместе. Алекс учился на юридическом, а у Генри были приюты для подростков. Они оба осознанно работали над достижением индивидуальных целей и коллективно — над наследием. Даже через два года после начала их отношений Алекс всё ещё чувствовал эйфорию, полное опьянение от того, что есть кто-то, с кем можно поделиться всеми «я», секретами, неуверенностями, мечтами и желаниями. Вот в чëм дело: когда теряешь бдительность, раскол приходит без предупреждения, и внезапно неудачи его родителей обрушиваются на него с полной силой. В этот момент он — его мать и, когда он смотрит на Генри, его резко ослепляет осознанием их конца; это разрушительный удар по его стеклянному сердцу. Алекс и Генри всегда были личностями, способными дать решительный отпор. Конечно, их отношения начались с стадии «враги», но они никогда раньше не использовали слова в качестве оружия, несмотря на то, как сильно расстраивались. Вот почему Алекс никогда не чувствовал, что их недавние разногласия на самом деле были таковыми, потому что, по большей части, их отношения — флирт, замаскированный под тонко завуалированные колкости. Сейчас Алекс стоит в спальне, на полпути к ссоре, о которой он до сих пор даже не подозревал. — Алекс, это третий раз за много месяцев, когда ты просишь отложить поездку в Англию. Так больше не может продолжаться. Я осознаю всю важность твоей учёбы. Я очень рад, что ты можешь развиваться в той области, которой ты увлечён, но я не могу откладывать поездку домой каждый раз, когда проводится юридический ужин или сетевое мероприятие. Они стоят по разные стороны кровати, создавая гигантскую пропасть друг между другом. — Корона позволяет мне жить в Америке, но мне приходится прилагать разумные усилия, чтобы создать иллюзию, что я всё ещё являюсь частью королевской семьи. — Это именно то, что я никак не могу понять, Генри. Почему ты продолжаешь возвращаться туда? Они относятся к тебе ужасно, как и ко мне. — То есть ты целенаправленно избегаешь поездки в Лондон? Вот, что ты имеешь в виду? — Генри поджимает губу и поднимает левую бровь. — Что? Нет! — Алекс оскорблен обвинением, в котором Генри, кажется, действительно убеждëн. — Мне просто не нравится видеть, как ты изо всех сил стараешься вписаться в общество этих снобов, но тебя постоянно отвергают. Ненавижу смотреть на это, Генри, — такое происходит каждый раз, когда они едут в Англию. Он не знает, замечает ли это Генри или уже и не обращает внимания после всех этих лет. Они наносят ему нелепые и необоснованные уколы и изо всех сил стараются создать впечатление, что то, что он гей и влюблен в Алекса, — ужасное пятно на многовековой истории их семьи. — Они моя семья, Алекс, и они не все такие. Они часть моей жизни так же, как и ты, поэтому, когда я отправляюсь туда, хочу, чтобы ты был со мной. Хочу, чтобы наши миры сосуществовали. И не хочу, чтобы ты был где-то далеко, на другом конце мира, как будто я стыжусь тебя. Или для тебя мы — это временное развлечение? У нас, очевидно, очень разные мнения насчёт природы наших отношений и людей, которые идут в придачу. Генри делает глубокий вдох и до того, как Алекс придумывает, что ответить, снова говорит. — У тебя замечательная семья, Алекс. Знаешь, какая главная причина, почему я люблю их? — задаёт он риторический вопрос. Даже если бы вопрос таким не был, Алекс не думает, что ему бы следовало отвечать на него. — Потому что я люблю тебя. Потому что они часть тебя, а значит, они всегда будут частью меня. Генри больно кусает губу и, запуская пальцы в волосы и взлохмачивая их, бормочет надтреснутым голосом: — Тебе вообще нравится проводить время с Би? — он всхлипывает, и голос дрожит. — Ты притворяешься, когда общаешься с мамой? — Конечно, нет, Генри! Я люблю Би и твою маму. Я бы никогда не врал, глядя им в глаза, — Алекс ненавидит направление этого диалога. — Я не имел в виду, что терпеть не могу поездки в Англию. Не это. И я не рассматриваю нас как временное развлечение, — но Генри уже некоторое время его не слушает. Он качает головой и поворачивается к двери, пытаясь уйти, а его действия заставляют Алекса застыть на месте, на него накатывает паника. — Ты уходишь? Вот и всё. Ты просто уйдёшь? — Мне нужно личное пространство, Алекс. Мне нужно уйти. И прямо сейчас я не могу говорить с тобой. Это меня душит, — даже не взглянув на Алекса, он разворачивается и выходит за дверь. — Подожди. Куда ты идëшь? Он не поворачивается и не смотрит на Алекса, но отвечает на его вопрос. — Я же сказал. Мне нужно уйти. Не могу говорить с тобой прямо сейчас. Не хочу говорить то, о чём впоследствии пожалею. Но Алекс ничего не слышит, кроме «Мне нужно уйти». Что это значит? Он чувствует, как грудь болезненно сжимается. — Ты уходишь от меня? — он не понимает, сказал ли это вслух или про себя. Вместо того, чтобы услышать тихий щелчок ручки закрывающейся двери, он внезапно перемещается в Техас и слышит громкий хлопок, когда его раздражённый отец уходит. Он слишком глубоко погружëн в свои мысли, чтобы попытаться догнать Генри. Он вспоминает последние несколько недель и месяцев, пытаясь распознать любую враждебность или напряжëнность со стороны Генри. В последнее время они часто спорили по мелочам: кто-то оставляет зубную пасту открытой или не кладёт вещи в нужные места, или насчёт выбора еды на ужин. Но это же всё несерьёзно... Так ведь? Он вспоминает всё, обдумывая каждый нахмуренный взгляд или слегка негативный комментарий. Так же начиналось и у его родителей. Они ссорились по незначительным причинам, но однажды их проблемы укоренились, превратившись в большие. Это же произошло с ним и Генри? Так всё начинается? Ссоры из-за мелочей, которые на самом деле являются ссорами из-за более серьёзных вещей. Тишина, в которую погружён дом, оглушительна. Руки Алекса трясутся; у него такое чувство, будто сердце скоро пробьёт грудную клетку. Генри не мог бросить его из-за чего-то подобного, правда? Они же не расстались? Неужели он обманул себя, думая, что они с Генри вместе навсегда? Когда-то он считал, что «навсегда» — это миф... Был ли он прав с самого начала? Словно живой мертвец, он идёт в ванную. — Всё в порядке, Алекс, просто дыши, — он успокаивает себя вслух. — Не нужно паниковать. Это Генри. Ты знаешь Генри. Он бы никогда... — он внезапно замолкает, чувствуя неуверенность. Может ли Генри уйти от него? Почему все так легко покидают его? Почему Алекс всегда делает недостаточно, чтобы люди оставались? Чтобы люди хотели остаться? Он не помнит, как подошёл к раковине и открыл кран. Он еле ощущает холод воды на коже. Это не особо помогает облегчить быстрый стук в груди. Он подставляет лицо под струю, позволяя ледяной воде нанести прямой удар; приветствуя любые чувства, которые таким образом получает. Вода жестока, но делает свою работу, заглушая всё, что вокруг, и на несколько блаженных минут Алекс наслаждается забвением, прежде чем его лёгкие начинают протестовать. Он силится вздохнуть. Его спина ударяется о стену с тяжёлым стуком, а ноги подкашиваются, гравитация тянет его вниз, на пол. Свет внезапно кажется слишком ярким, поэтому он прячет голову в коленях, преследуя темноту. Эта поза помогает слегка успокоиться, но каждые несколько минут слова Генри возвращаются, и эти воспоминания сжимают сердце Алекса ещё сильнее. Генри бросит его, прямо как отец когда-то. С Алексом останется сердце, растерзанное в клочья, и призрак любви Генри. Он всё понимает, но никак не может остановить. Неважно, как сильно он старается, этого всегда недостаточно. Усилий Алекса Клермонта-Диаса никогда не будет достаточно… Тем более не тогда, когда это действительно важно. Он не знает, как долго сидит в этой позе, сжимая колени мёртвой хваткой и раскачиваясь вперёд-назад, в его голове набатом звучит: «онуйдëт, всëкончено, большеничегонеимеетзначение». *** Генри проехал половину подъездной дорожки, прежде чем дать задний ход. Он злится, но не будет делать глупостей. Вместо этого, он едет на их задний двор. Он кладёт ключи и бумажник рядом и смотрит на ночное небо. Сейчас он, щурясь, ищет пояс Ориона, надеясь, что это поможет заземлиться, как всегда помогало в прошлом. Он знает, что не должен был кричать на Алекса. Не должен был, и точка. Он в первую очередь раздражён на себя и свои чувства. Мысли возвращаются к разговору с Филлипом за обедом. Он знает, что это не должно его беспокоить. Филлип всегда наносил ему удары, а Генри всегда пропускал их. Он не знает, почему в этот раз это беспокоит его сильнее. Ну, вообще знает; потому что он добивался Алекса. Он мог выносить оскорбления Филлипа. Справлялся с этим уже много лет, но Филлип, добивающийся Алекса, вывел его из себя. Он знает, они не слишком часто ездят в Англию не по вине Алекса. Дело в том, что главная причина вернуться — тоска по сестре и матери. Однако какая-то маленькая часть его хочет утереть всем носы. Даже думать страшно, но он хочет, чтобы они увидели их с Алексом и то, как они упиваются счастьем. Большая часть семьи просто игнорирует их отношения; отрицают существование его ориентации. Он хочет выставить её напоказ, ткнуть им в лицо, и в то же время ненавидит это желание. Алекс не реквизит; их отношения — не просто символ, который можно выставить напоказ. Его большая семья снова и снова напоминает, что не хочет понимать его или порадоваться за его счастье. Алекс был прав. Описание Алекса ситуации в Англии ближе к реальности, чем его. Пребывание там удушающе и неудобно. Они ужасно относятся к Алексу и не лучше — к нему самому. Каждый раз, когда Генри там, он считает часы, когда сможет вернуться в их особняк из коричневого камня , где наденет пижаму и будет проводить время с Дэвидом, лежащим на диване в ногах, и Алексом, свернувшимся калачиком у него под боком. Генри делает глубокий вдох и слезает с лестницы террасы. Вытирая руки о штаны, он возвращается внутрь. Он знает, что задолжал Алексу извинения. Было несправедливо со стороны Генри вымещать свою неуверенность на Алексе. В доме его встречает тишина. Он не слышит шагов Алекса по деревянному полу. Он проверяет все комнаты первого этажа, ни в одной не обнаруживая своего кудрявого любимого. Он заходит в спальню, встречая жалобно скулящего рядом с закрытой дверью в ванную Дэвида, чьи лапы бесполезно царапают дерево. Он мягко отгоняет его в сторону и открывает дверь. Первое, что Генри видит, — забившегося в угол Алекса, чья голова уткнута в колени, он пытается сжаться до микроскопических размеров. А Генри проклинает себя за легкомыслие. Какого чёрта он не знал, что Алекс тут паниковал, пока он смотрел на блядские звёзды? — Алекс, милый, — он нежно шепчет, а при ближайшем рассмотрении понимает, — ты весь дрожишь. Алекс всё ещё осознаёт, что Генри здесь. Последний может разглядеть мокрые пятна на его штанах и воду, стекающую по изгибам его тела. — Алекс, любимый? Пожалуйста, можешь посмотреть на меня? — ответа всё ещё нет. Он хватает полотенце с перекладины рядом с душем и медленно присаживается перед своим парнем. Он мягко проводит пальцами по волосам Алекса по направлению к затылку. Затем он ласкает загорелую кожу, стараясь прикасаться максимально мягко, проводит пальцами по рукам, осторожно разводя их в стороны. Алекс совсем не сопротивляется, но и не поднимает голову. — Я сейчас высушу твои волосы. Можешь посмотреть на меня тогда, когда будешь готов, — шепчет он. Очень медленно он проводит тканью по кудрям Алекса, стараясь промокнуть волосы как можно лучше, учитывая сложный ракурс, в котором его парень находится. Когда он заканчивает, он бросает полотенце на пол и вытирает воду вокруг. — Всё готово, — заявляет он. Нет ответа. — Дорогой, мне нужно, чтобы ты на меня посмотрел, — умоляет Генри, борясь со слезами и ненавидя себя, ведь он — причина такого состояния Алекса. — Пожалуйста, родной, пожалуйста, — он не знает: то ли «родной», то ли «пожалуйста», то ли тон его голоса, но Алекс наконец-то болезненно поднимает голову. На его лице можно заметить лёгкий блеск от пота, глаза красные и опухшие, слëзы прочертили дорожки на щеках, а ресницы влажные от непролитых слëз. Генри крепко зажмурил глаза, пытаясь подобрать слова, чтобы улучшить положение дел. — О, Алекс, — он задыхается. — Прости меня, любимый... Я... — и он не может выдавить из себя и слова, потому что Алекс отчаянно качает головой, всё больше и больше впадая в панику с каждой новой фразой Генри. — Нет. Нет. Нет. Ты не можешь. Ты не должен это делать, — он снова поднимает руки, затыкая пальцами уши. — Ты уходишь. Я так и знал. Ты уйдёшь, прямо как папа. Они все уходят. Не хочу это слышать, — у него тяжёлая отдышка, движения неистовы и хаотичны. Генри открывает рот, чтобы что-то сказать, на что Алекс распахивает глаза шире, умоляя. — Пожалуйста. Нет. Прости, Генри. Я буду хорошим. Буду лучше. Обещаю. Будем ездить в Англию чаще. Мы будем... — ему сложно найти слова. — Я всё сделаю. Всё, что ты захочешь. Пожалуйста. Пожалуйста, не уходи. Пожалуйста, Генри, я тебя умоляю. Сердце Генри разбивается, когда он слышит эти слова. Генри не может понять, что происходит, но знает точно, что должен всё исправить. Должен. Он мгновенно раздвигает ноги, прижимая Алекса к груди, и тот снова бормочет: «Ябудухорошим, обещаю. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста»... — Алекс, любимый. Дыши. Мне нужно, чтобы ты глубоко вздохнул ради меня, милый. Я никуда не ухожу, — он слегка отстраняется и обхватывает руками лицо Алекса. — Я не ухожу. И никогда тебя не оставлю, — Несмотря на то, что Генри ласкает его лицо, Алекс резко и крепко закрывает глаза. Он отплачивает Алексу той же монетой . — Малыш, посмотри на меня. Я бы никогда, никогда тебя не бросил. Алекс судорожно втягивает воздух, страх искажает его лицо, но теперь он смотрит на Генри сфокусированным взглядом. — Алекс, мы поссорились. Вот и всё; маленькое недопонимание. Мы не расстаëмся, — Генри говорит твёрдо, надеясь, что этот непоколебимый тон поможет успокоить Алекса. Алекс не реагирует, Генри приходится разбираться, верит ли он ему или нет. — Почему ты думаешь, что я собираюсь уйти? — спрашивает он, стремясь понять ход мыслей Алекса. — Мы поссорились. Мы кричали, Генри, — мямлит он надломленным голосом. — Мои родители кричали друг на друга, когда их отношения близились к концу, насчёт всякой херни и развелись раньше, чем мы узнали. В конце концов, отец едва ли навещал нас. Такое ощущение, что он даже не мог находиться в одной комнате с моей матерью. И у Генри наконец-то складывается весь пазл, и реакция Алекса насчёт их ссоры теперь понятна. Генри знает, что развод его родителей всё ещё волнует его. Генри знает, что Алекс связан со своей матерью на многих уровнях. Но он никогда не мог подумать, что тот считает себя расходным материалом. — Алекс, я говорю это самым деликатным образом. Я не твой отец. А ты не твоя мать. Наши отношения — только наши. Мне очень жаль, что заставил тебя думать, что ты чего-то делаешь недостаточно, но, поверь, это самая далёкая от правды вещь. — Ты говоришь так сейчас... Но я не хочу, чтобы однажды ты проснулся и осознал, что всё, что однажды любил во мне, — причины, по которым больше терпеть меня не можешь. Генри нужно его убедить в том, насколько он на самом деле ценен. Видя, как Алекс сомневается в себе, видя, как он сомневается в чувствах Генри, последнему кажется, будто лезвия врезаются ему в грудь. — Мне нужно, чтобы ты сейчас слушал очень внимательно. Прежде, чем встретить тебя, я был человеком лишь наполовину, ненавидя темницу, в которой родился, я боялся, что люди увидят за моим фасадом. Потом встретил тебя, — он искренне улыбнулся. — Ты научил меня быть смелым. Ты дал мне опору и пространство, чтобы я мог быть собой... Кем бы я ни был, — теперь Алекс слушает, медленно приходя в себя. — Я никогда не хотел, чтобы ты боялся того, кем являешься, будучи со мной. Потому что, дорогой, ты прав, ты упрямый и твердолобый. Ты расстраиваешь меня каждый день, когда не закрываешь зубную пасту после использования или когда оставляешь одну тарелку в раковине вместо того, чтобы сполоснуть её. Ты расстраиваешь меня, когда кидаешь брюки рядом с корзиной для белья, а не в неё. — Очень надеюсь, что скоро будет «но», — теперь Алекс смеётся сквозь слëзы. — Я не закончил, — Генри поднимает палец. — Ты особенно упрям, когда сосредоточен на учёбе, потому что отгораживаешься от всех остальных, что, как мне кажется, иногда вредит тебе же. — Но... — тогда Генри улыбается, обнажая зубы и стирая слëзы с его лица. — Я никогда не разлюблю эти вещи. Они никогда не станут оружием, которое будет использовано против тебя. Потому будь упрямым и мелочным, веди себя шумно, как ребёнок, как угодно. И я буду любить тебя вопреки всему, любить тебя за всё это. Алекс громко сглатывает в надежде справиться с эмоциями. — А сейчас ты будешь смеяться, потому что я хочу быть тем, кого ты бы определил как «настоящего дурачка»... Но мне просто всё равно, ведь только с тобой я хочу дурачиться. — О, Боже, Генри. Это было ужасно, — Алекс смеётся от всей души. А Генри никогда не слышал звука прекраснее. — Ч-ч-ч, — он игриво перебивает его. — Люблю тебя, как растение, что не цветёт само, но несёт, спрятав в себе, свет других цветов, — шепчет он, оставляя нежный поцелуй на правом веке Алекса и собирая влагу с его ресниц. — Люблю тебя, не зная как, когда или откуда, — он повторяет то же с его левым веком. — Люблю тебя просто, без претензий и гордости, — он задерживает губы на носу Алекса, улыбаясь тому, как он сморщился, прежде чем двинуться вниз. — Я люблю тебя так, поскольку не знаю, как любить иначе, — его губы прижимаются к губам Алекса и он говорит последнюю фразу. — Алекс, думаю, я родился, чтобы любить тебя, — Следующее касание губ более резкое, более собственническое. Его пальцы запутываются во влажных локонах Алекса, притягивая его ближе. И Алекс отвечает на поцелуй, сжимая руками хлопок рубашки Генри. Генри движется вниз, упираясь пальцами в верхнюю часть бедер Алекса, подхватывая его. Он поднимает низкого парня, не разрывая поцелуй; в голове только один пункт назначения. Этой ночью Генри нежен во всех отношениях: он бережно целует каждую часть его тела. Он следит за тем, чтобы их тела всегда касались друг друга, чтобы прикосновения были нежными, но в то же время томительными и интенсивными. Он старается оставить самые стойкие и заметные следы на его шее, бедре и сердце. Он хочет, чтобы Алекс запомнил, и знает, что Алекс оценит эти напоминания о том, что произошло. Он знает, что Алексу нужны отметины, нужно показать наглядно, и он хочет увидеть обещание Генри, что он останется, что они — это «навсегда».