— Тебя хоть там любят? — Обманчиво спокойно звучит вопрос на другом конце телефонной линии.
От некогда родного, любимого, идеально подходящего тембра мурашки мгновенно покрывают каждый миллиметр тела, жаром отдаваясь где-то под ключицами, на рёбрах, возвращаясь фантомными отметинами, бабочками жарких, нежных, кротких, болезненных, страстных поцелуев.
Дрожащая рука, не зная, куда себя деть, импульсом спускается от губ к шее, а после и вовсе безвольно падает вдоль онемевшего тела. В пальцах покалывает, но пошевелить ни одним не получается. Всё тело словно огромная заевшая пружина - готовится вот-вот сделать бросок, но всё-таки остается гнить в ржавчине под своим же неумолимым давлением.
Глаза медленно прикрываются, запуская плёнку воспоминаний. Под веками диафильмами мелькает дождливая осень, дымящийся кофе, дурацкие рождественские свитера, которые всегда кололись и раздражали нежную кожу поясницы, распустившийся цветок розы, чудом умудрившийся выжить на подоконнике одиннадцатого этажа сеульской многоэтажки и, конечно, рассветные лучи приходящего, а после неизбежно уходящего лета.
«Всему приходит конец», - до сих в особенно холодные зимние и душные летние ночи проносится в голове.
На том конце молчат: то ли ожидая ответа, то ли молясь всем богам, чтобы его не последовало. Собственный голос застрял где-то глубоко-глубоко в основании грудной клетки, не в силах пробить цветы, фантики от любимых конфет, крышечки от колы без сахара, полароидные снимки, которые так и не проявились, и остальные моменты
их истории, которые до сих пор хранятся в тайной коробке на чердаке.
Но озвучить в ответ на самом деле хочется многое: всё то, что так и осталось на страницах уже давно заброшенного, возможно, покоящегося на дне мусорного бака личного дневника.
«Ложь».
Дневник, обёрнутый в новенькую чистую обложку, лежит под матрасом, якорем оставляя на этой земле, не позволяя воздушным шариком, а лучше змеем, свободно вылететь в окно и больше никогда не возвращаться. Не помнить. Не знать. Не чувствовать. Не видеть. Не слышать. Не дышать. Не жить.
Потому что жить после стольких лет молчаливых диалогов, немых оправданий и так и не озвученных извинений — подобно худшему кошмару наяву. Всё это давно закопано под простыней с дешевой отдушкой лавандового геля для стирки, под белым свитером, на котором всегда оставались выкрашенные в любимый розовый волоски с головы и, конечно, под коротким для двоих молодых парней, но тёплым пледом для особенно холодных ночей. Одиноких.
Одиноких — сейчас.
И никогда — тогда.
Тогда, разделённое на двоих, всё казалось им простым и неважным: осуждение семьи, проблемы с работой, собственные комплексы, холодные зимы и дождливые осени. При делении на два число (их проблем) неизменно становилось меньше.
Сейчас же они жили порознь, но не одни. Жили, умноженные на два.
Проблемы? Умножить на два!
Страхи? Умножить на два!
Сожаления? Умножить на два…
— Молчишь?..
«Опять», — проносится в голове продолжение некогда часто звучащей фразы.
Страх волнами жара проходится по телу, оседая липким потом на коже.
«Нетнетнетнетнетнет», — сливается в голове в монотонное бормотание. А вслух — ничего. Всё ещё ничего. Потому что сказать необходимо так много, а можно — так мало.
Сухие губы приоткрываются в немом ответе, в оглушающем тишиной крике. Ведь сказать надо. Надо так много. Так много. Так нужно. Сказать. Крикнуть. Умолять. Плакать. Просить. И выть. Громко. Надрывно и всё так же…
Беззвучно.
И когда тьма снова пробивается сквозь глаза, уши, поры и кислород через лёгкие, заполоняя как тот самый чердак до краев, снова слышится он. Голос. Тот единственный звук, который всегда умел вернуть на землю, привязать к себе ниточку от свободолюбивого воздушного змея.
— Приходи.
Ни секунды для ответа.
— Умоляю.
И гудки, гудки, гудки. Гудки. Гудки. ГУдки. ГудКИ. гуДКи. ГУДКИ.
За спиной слышится скрип половиц, а следом за ним вопросы про звонок, про бледный вид, про сына, которого надо забирать из сада, про домаш…
Телефон вольной птицей, а может быть, тем самым воздушным змеем, которого всё никак не отпустят туда — к небесам, летит на пол.
Дверь. Хлопок. Улица. Вечер. Туман. Слёзы. Много-много солёны слёз. Крик. И дрожь, крупная дрожь.
А потом он — берег реки Хан. Банально, но в двадцать лет всё всегда казалось оригинально, потому что впервой.
Первый дрожь, первые касания, первый поцелуй.
Первая любовь.
Первое свидание, первый подарок, первая годовщина.
Первая ссора
Первый секс, первая совместная квартира, первые планы на будущее и мечты.
Первое расставание.
Первые разбитые мечты. Первые слёзы. Первые шрамы.
Первое возвращение.
Сейчас. Сюда. Вдвоём.
И можно поклясться, он стоит на том же самом месте, с той же самой неуверенной улыбкой, но прямой спиной, с той же самой ужасной причёской.
Он уже не молод, кожа не так нежна, а руки уже не смогут сжать в объятиях до боли сильно.
Но сейчас во взгляде чужих влюблённых глаз — он всё тот же юнец, одетый во вручную изрисованную джинсовку, с отросшим маллетом и татуировкой на ноге. Сейчас он всё тот же единственный. И навеки потерянный.
— Любят, - резко, грубо, слишком громко и почему-то уверенно.
Он поднимает свои уже не такие юные глаза в сторону звука. И… Улыбается?
Действительно улыбается! Как тогда. Широко-широко, сощуривая глаза. И, смахнув едва мелькнувшие слёзы, кивает. Просто кивает!
Разворачивается и молча уходит, оставляя за собой шлейф не озвученного «дорогой Сонхва».
И одинокие прохожие позже будут шептаться, что в ту ночь в свисте ветра и щебете птиц можно было услышать одинокий ответ: «дорогой Хонджун».
