Bagheera

      Вода и серная кислота.       Спичка, горящая рьяно, и перламутр бензиновых капель.       Они — эффект Мейснера в чистом своём виде, без отклонений и добавок.       Ран — сухой лёд, который снимет кожу пластами с тебя, только прикоснись — рассчет без раздумий; растает не он, а тот, у кого хватило смелости дотронуться до него.       Багира — своего рода магний. Не только потому, что насыщает. А потому, что одно её касание к Рану порождает взрыв мощный, снопы искр рассекают воздух и оседают язычками алого племени, словно это их кровь, сворачивающаяся в жилах, а потом взрывающаяся мелко, с таким же треском.       Ран и Багира — одна монета. Одна консистенция из гордости, изящества, грации и лисьей игривости. Сталь в их глазах поблескивает на сколах радужки, она у них местами потрескавшаяся, крошенная, словно алмазная пыль. Но кто сказал, что разбитая вещь — уродлива? Напротив: среди обломков-осколков можно увидеть сияние. Так хрусталь берёт в плен солнечный свет, на который слетаются-сбегаются все в округе: пусть слепит глаза беспощадно этот сгусток плавленного золота, он желаннее и красивее всего, что движется и нет вокруг них.       В Ране и Багире только одна особенная черта — в плен они берут не солнечный свет, а лунное сияние.       Оно хрупче. Оно реже обливает землю в полном своём великолепии. Оно холоднее. Оно жёстче.       Но оно прекраснее. Великолепное в своей исключительности и редкости. Если бы Ран мог, он соткал бы из лунного сияния драгоценный камень и вплëл его в серебряную нить кольца — оно бы нежно обхватило Багире палец и уснуло бы, мерцая, как свернувшаяся клубочком змейка. Но Хайтани не может, поэтому только водит Багиру по лунным ночам на пляж, где бушует море и тихо сияет сильно ночное светило.       Ран и Багира — одно целое. Ран — это Багира, Багира — это Ран. Сплавились-спаялись и телами, и душами. Слились-соединились в один сплав жгучей платины — белое золото и никель, бинарный сплав страсти, любви и чего-то обособленного. Да пусть весь мир сдохнет, им всё равно — лишь бы были друг у друга и жили вечность или даже больше этого. Как в том сентиментальном романе Бронте говорилось сопливое, но верное — его и её душа едины, из чего бы они не состояли.       Ран — бертолетовая соль, Багира — сладость. Смешаются — беги, пока цел. Утопят в своём сиянии, фосфорическом свету, оставив только холмик отдающего антрацитом пепла.       Ран встретил Багиру лунной, безоблачной ночью. Тогда был звездопад — одна из звёзд точно запуталась в длинных смоляно-чëрных волосах и рассыпалась перламутровым водопадом щебня по ним. Она стояла, запрокинув голову кверху. Мышцы шеи натянулись, между нежными волокнами их текла дельта вены — идеально рельефный шельф сухожилий и текущий синий ручей. Хайтани отчего-то хотелось прикусить её, провести языком до яремной впадины, сцепить зубы на ключице, оставляя покраснение.       Когда она повернулась к нему профилем и скосила лисьи глаза, он понял:       — Моя.       — Твоя?.. — переспросила она флегматично, и только тогда Ран понял, что произнёс эти слова вслух.       Потому что она — его. Не только соулмейт, а частичка его души. Его души, а значит, её место — рядом с ним и никак иначе.       — Ну а что, — девушка пожала плечами, не давая Рану объясниться, вскинула узкую голую стопу — искры серебристого песка взлетели вверх. Плеск волн щекотал слух, дыхание океана щекотало солью нос. — Я не против. Только если и ты будешь моим.       — Я буду, — соглашается Ран тогда. Плевать, что это совершенно иррациональное и глупое заявление, плевать также на то, что он сам назвал её своей без каких-либо обоснований.       У неё глаза лисьи на первый взгляд, но он понимает, что нет — вязкое, тёмное, глубокое, с золотыми жилами-нитями оплетающее мякоть зрачка. Кошачьи, в обрамлении длинных чёрных ресниц — оттеняют белый алебастр кожи. С искрой на самом дне чёрных, остро очерченных золотым ободом зрачков. Сизые, расплывчатые тени от нижнего ряда пачкают бархатные щеки, они танцуют отблесками чего-то дикого, необузданного, желанного.       В штанах неожиданно стало тесно; связь, взгляд или же внешность — непонятно. Понятно лишь то, что они — это своего рода зеркала. Ран отражает Багиру. Багира отражает Рана.       Это своего рода дрейфующие на волнах лунные блики — в воде видно собственное отражение, быстро исчезающее под распустившимися лунно-водными цветами: они сгущаются, образуют водоворот, но Ран тонет не в этом.       Он тонет в её глазах.       — Тогда, — её кошачьи глаза начинают сверкать, — иди ко мне.       Что тогда, что сейчас — Багира протягивает ладонь — узкую, с длинными фактурными фалангами, идеально нежными и чёрными пластинками ногтей, — ему. Он целует всегда неторопливо: щекочет нежную кожу горячим дыханием, кое-где лижет, вбирает в рот большой палец и прикусывает под суставом. Вдыхает запах с запястий — пахнет им одуряюще, — чмокает в остро торчащую кость. Эти жесты значат многое: Багира от них тает, как сытая кошка, растянувшаяся на солнце, на тёплом песке бочком.       Плавится в горниле его нежных ласк, чтобы потом громко стонать, практически на визг срываясь, под ним или над — неважно. Его губы знают её тело наизусть, его пальцы находят вслепую слабые точки, прикасаются, глядят, давят, щекочут. Его острые на ледяных сколах глаза внимательно изучают эмоции и удовольствие, скользящие на лице розовизной румянца и прикушенной красной губой. Изнанка его век рисует мазками неторопливыми образы и картины, пока в ушах стоят стоны-всхлипы, хныканье, тихий скулёж и имя.       Ран.       Ран.       Ран.       Тогда он шепчет в ответ, желая доставить ей такое же удовольствие от произнесённого в бреду страсти имени:       — Багира.       Она гнётся под ним чёрной кошкой, цепляется ладонями за шею и спину, пытаясь не царапать — ему будет больно, придётся лечить раны, которые она сама же ему нанесла: но Багира не хотела ранить его ни внутри, ни снаружи — Хайтани всё видел и понимал. Тихо улыбалась ей в шею, широко слизывая солёный пот.       В офисе «Бонтена» он — убийца. С ней — кот сиамский, наевшийся сметаны. Ластится под боком тёплым, лижет в плечо и рукой ласкает грудь, скользит на живот и чувствует мерное дыхание. Становится хорошо. Настолько хорошо, что желание не вставать с кровати становится болезненным. Багира это ощущает нежной кожей, ломает губы алые в мягкой улыбке и пальцами путает сиреневые, с проблесками чёрного волосы и вжимает его носом в свой живот, чувствует, как горячий язык ласкает впадинку пупка, а дыхание оседает пыльцой принадлежности на коже, въедаясь сладко-больно.       Такие ранние утра и поздние вечера для них — Эдемский сад на земле, не нужно ничего другого. Только разговоры, поцелуи, дикий секс и ленивая ванна после них. Если сильно повезёт — ещё один такой же круг. Если повезёт сильнее обычного — прогулка по ночному или утреннему Токио, завтрак или ужин в кафе на выбор по настроению, либо же клуб, кинотеатр, поездка на мотоцикле. Или пляж.       Багира практически всегда его выбирает.       Любит воду, хоть в прошлой жизни и была кошкой. Кто знает, может это её третья жизнь. Или пятая? Может, девятая?       — Хочу как-нибудь услышать пение китов, — вдумчиво говорит девушка-кошка однажды, глядя в горизонт. Будто видит. Будто слышит. Будто чувствует. Ран не видит, не слышит и не чувствует того же, что и она в эти моменты, но зато он чувствует её. Дышит ею, вдыхает её полной грудью. Если бы от любви можно было задохнуться, то они бы оба померли давно, медленно сгнивая под жарким солнцем. Живут они только под Луной, умирать под ней не намерены ни за что. Они — дети ночи, звёзд, океана и Луны. Солёного песка и зыбкого моря. Далёких комет и бликов размытых, сизых, стремительно острых. — Говорят, они поют о любви. Но мне нравится просто слушать, а не искать в этом смысл. Если мне будет хорошо, я буду считать, что их песни — о любви и счастье. Если мне будет грустно, значит, они поют о смерти, тоске, печали.       — Какое итересное отношение, — хмыкает Ран. — Не хочешь принципиально вписываться в рамки стереотипного мышления или романтика взяла верх?       — Ты сам такой же, — закатывает глаза Багира. — Романтичный, влюблённый дурак с железными принципами.       — Почему дурак? Любовь — не глупость.       — А что тогда? Слабость?       Хайтани пожимает плечами.       — Думаю, это рана. Не та, от которой падаешь бездыханной тушей. Такая, которая заставляет убивать. Со мной раз такое было; говнюк вывернул стопу. Адская боль, ведь там один из самых чувствительных и хрупких суставов.       Он замолчал, делая затяг и чуть морщась — на его ресницах оседали пушистые снежинки. Багира не знает до сих пор, что ей нравится больше: тихо плещуеся море, в котором тотчас растворяются хлопья снега, или бледный, красивый, немного уставший Ран, тихо курящий в водовороте снежинок.       — И что дальше?       — В итоге я разбил ему лицо и он отключился. Стопу вылечили, но она до сих пор болит.       Он не лгал — Багира часто замечала за ним лёгкую, еле-еле видную хромоту.       — Поэтому я никогда не позволяю отпускать взгляд. Ещё один такой вывих — и ногу уже придётся оперировать. Это проблема. Теперь понимаешь?       Он смахивает пепел одной ладонью и другой, в перчатке которая, обнимает её за щеку. Тепло от его непривычной нежности свинцом плавленым течёт по телу, пуская дрожь — у неё вообще нет сил с ней совладать. Багира прикрывает золотистые глаза и льнет к нему, устраивая голову на чужом плече — девушка к неудовольствию Рана была очень высокой. Это компенсация за один врождённый недостаток во внешности: ямочка на левой щеке. Одна — делающая лицо смазливым, чрезмерно сахарным и милым. Ненавистная — поэтому Багира не улыбается на людях, только перед Раном.       — Конечно, понимаю, — Багира улыбается, слизывая с его губ вкус сигарет. — Как же иначе?       Иначе — никак. Всегда понимает. Всегда принимает, но не как вынужденную данность. Принимает так, как принимают подарок на день рождения — с радостью, предвкушением, азартом.       — Никак, — кивает Ран, ежась.       Багира приняла всё: и неожиданные порывы подросткового собственничества, и любовь к связыванию во время секса, и странную привычку спать с несколькими подушками под головой, и даже просьбу соблюдать личное пространство в любые бытовые моменты. Ран любит свободу и за пределами дома — не ту, которая подразумевает под собой измену, а ту, которая даётся в отношении друзей, гулянок и клубов, — любит развязность, практически откровенную пошлость в близости, но не жёсткость. Багира никогда не слышала от него грязных и пошлых слов. Никаких «хороших девочек» или «грязных шлюх».       О, нет. Мужчина мог подчинить себе без всяких грубых, грязных, жёстких действий. Он был эстетом, смаковал каждое прикосновение и поцелуй. Мог заставить плавится от одних только прикосновений, мог довести до исступления поцелуями тягучими, заставляя ловить воздух подрагивающими губами. Мог всё и даже больше. Ран был настоящим художником в постели — нарисует мазками лёгкими её возбуждение, заставит тонуть по самую макушку в вязких чувствах, а потом поможет выбраться, вжимая своим телом в простыни, клеймя тело любовными касаниями.       Багира принимает это с большим удовольствием, чем всё остальное.       — Теперь куда? — спрашивает мужчина, когда наконец Багира отходит от железных прутьев ограждения и перестаёт любоваться холодным бушующим морем.       — Теперь домой, спать, — её взгляд становится лукавым. — Или займёмся чем-нибудь поинтереснее?       — Я подумаю, — Ран улыбается хитро. Он — лис, она — кошка. Кто кого перехитрит понятно, но кто получит больше — неизвестно. В такие моменты можно быть эгоистом, но они всё равно пытаются доставить удовольствие в первую очередь друг другу.       — Тогда идём, — Багира робко тянет ему тонкую ладонь. Ран берёт её — тонет, полностью исчезает под его. Песчаное тепло обжигает летним зноем, пепел сигареты выброшенной струится вокруг них тонкими нитями, как и дымок. Девушка смаргивает снег талый с длинных ресниц и улыбается — вручает себя полностью ему. Ран улыбается тоже — и ведёт за собой, держа за руку нежно, словно Багира кукла хрустальная кукла.       Багира идёт за ним — и вслепую бы пошла, верит потому что.

***

      Возбуждение собирается густыми каплями внизу живота. Её ведёт — губа красная предательски закушена. Не получается абсолютно сделать вид, что темнота не распаляет, а связанные чёрным ремнём руки лишь усиливают чувство беспомощности. От него сладко содрогается тело — будь это кто-нибудь другой, Багира дала бы пощёчину и послала куда полагает. Но Рану хватает спросить один раз — и даже его слишком много.       Шуршание его брюк не прибавляет ей терпения — оно быстро высыхает, Багира грозится не сдержаться и позвать его тихо, надломно. Опять-таки: ничего он не делает, а она готова звать и умолять его сделать хоть что-нибудь.       Проклятье.       — Ты там не передумал? — шутливо спрашивает она, глотая вязкую накипь слюны под еле ворочающимся языком. Делает вид, что совершенно нормально ждёт, но Ран всё понимает по голосу — он хриплый, глубокий, вязкий. Тёмный, с золотистыми прожилками.       — Нет, не передумал, — его голос тоже сел, но не так сильно. Держать себя в руках у него получается лучше, чем у Багиры. Что ж, зато у него не получается сдерживать стоны.       — Тогда почему так долго? — не сдерживается девушка, рвано вздыхая — и неожиданно на шее распустился поцелуй. Его губы ещё сухие, жёсткие, обветренные, но такие жгучие. Ожоги метафорические останутся на белой коже, но это так мало значит на данный момент. Сейчас ей важнее то, что он наконец начал свою игру.       — Как ощущения? — в его голосе проскользнули волнение и забота. — Всё нормально, Багира?       — Да, — выдохнула она. — Прошу, продолжай.       — Ну раз ты так просишь, — констатировал он факт, но таким тоном, что Багира невольно зашипела от досады. Ран фыркнул. Багира снова выдохнула рвано, ощущая горячие ладони на обнажённой груди.       Он не стал задерживаться на ней долго — скользнул ниже, лёгкими движениями сминая бока и живот. Делал приятно, подготавливал — так он делал и в классическом варианте, но...       Ощущения были другими — сногшибательно приятными. Ограниченность действий будоражила сознание, оно и вовсе отключилось, оставляя только голое желание и любовь.       Ран делал ей так приятно, что хотелось плакать.       Она почувствовала, как матрац чуть прогнулся под весом другого тела. Хайтани был совсем рядом, только руку протяни — но она не могла этого сделать, только мять губы в растерянности и предвкушении. Мужское дыхание обдало живот. Язык — горячий, шершавый, влажный, — скользнул к впадинке пупка. Вверх плавно и широко, между грудями, только на несколько секунд оторвавшись, поцелуи подарить нежным выпуклостям сосков. Развязно, обильно смачивая слюной по реберной клетке, миновав яремную впадинку, — тут его рука легла на затылок, несильно, но требовательно стянула волосы в кулак, заставляя откинуть голову наверх, на изголовье, — и язык прочертил ровную горячую линию по гортани, чувствуя каждый её мускул, сухожилие и кольца глотки, вверх скользнул по челюсти. Зубы сцепились на тонком подборке, тело Багиры дрогнуло крупно в агонии страсти. Дыхание — нежное, лёгкое, обжигающее, с примесью виски и сигарет, — чувствовалось на лице. Багира сдалась до смешного быстро; потянулась вперёд судорожно, пытаясь ослабить хватку на голове, нечаянно дёрнула руками в обречённой на провал попытке зарыться пальцами в волосы, притянуть к себе. Она отчётливо уловила смешок, но тут же забыла обо всём: губы Рана жадно накрыли её.       Невыносимо приятно. Восхитительно. Умопомрачительно в самом прямом смысле этого слова. Горячо. Влажно. Хорошо. Потому что целовал он её так, что хотелось оставаться связанной вечно, лишь бы не заканчивать этот поцелуй. Влажный язык скользил по её нëбу, задевал кромку зубов, полизывал, утыкался куда-то между верхней губой и рядом передних зубов. Кусал нижнюю, оттягивал, проводил словно бальзам накладывал.       Но хотелось большего.       — Ран, — попросила она тихо, робко. Плавилась. Стекала по его пальцами умелым горячим воском. Подчинялась ему по собственному желанию. Хотела быть в его власти полностью и безраздельно, даже с самой собой не считаясь.       — Да? — промурчал он ей в ушко, чуть покусывая. Хрящ идеально ложился ему на язык упругой дугой. Багира застонала в голос.       — Я хочу большего.       — Чего, например?       — Всего и сразу. Пожалуйста, Ран.       Ей не было стыдно просить — если валяться перед ним в одних прозрачный кружевных трусиках это нормально, то какого чёрта она должна молчать о своих желаниях?       Его пальцы ненароком коснулись кромки белья, — уже потемневшей от обильно выделяющейся смазки. Багира содрогнулась, выдыхая через рот. То, что ей нужно. То, что ей необходимо.       Он стянул с неё бельё одним слитным движением, кинул куда-то в неизвестном направлении — девушка снова сглотнула, вся из себя золото, темнота и отзывчивость. Провёл подушечками по внутренней стороне бедра, щекотя. Но прикосновения, пусть ненавязчивые и лёгкие донельзя, отзывались в её теле тысячами импульсами. Нежно поцеловал одно колено, плавно спустившись телом вниз. Прикусил торчащую на сгибе косточку. Лизнул. Носом провёл по внутренней стороне, останавливаясь в паре сантиметров от причинного места — Багира невольно вниз подалась, чувствуя такое близкое и одновременно далёкое желанное. Ран на эту попытку взять контроль над ним только рассмеялся, кусая нежную чувствительную кожу — Багира взвизгнула, начала хныкать от неудовлетворëнного желания, сорвавшись — его умение, какой-то извращённый талант доводить до беспамятства просто поражал. Она охнула громко, когда пальцы прошлись вдоль влажных складок, прикоснулись несильно к клитору, поддразнивая беспощадно.       — Багира?       — Да?       — Я люблю тебя.       Он выбил из неё дух признанием намеренно — сразу же широко провёл языком по складкам, заставляя прогнуться в спине, затрястись от удовольствия, неожиданно и желанно навалившегося на тело. Она то дрожала, то всхлипывала, то стонала что-то нечленораздельное, упираясь пятками в бежевые простыни. Раньше, с другими мужчинами, такого не было вообще. Но секс с соулмейтом ощущается по-другому. В сотни, если не в тысячи раз приятнее, крышесноснее, чувственнее. С каждым его движением внутри завязывался узел. Туже. Туже. Туже. Всё пульсировало, дрожало, исходилось мурашками колкими. Багира резко, по мере нарастания амплитуды его движений языком, сучила ногами в бесполезной попытке облегчить сгусток граничащего с дискомфортом возбуждения.       Изнанка век покрылась яркими пятнами — оргазм обрушился на неё неожиданно, как сильная волна в погожий день на неудачливого пловца. Укрыл пуховым одеялом, вызывая сонливость — импульсивно дёрнув руками, — запястья несильно, но саднили — Багира без сил откинулась на кровать, плавая в прострации. Но из неги блаженной её вывело ещё одно настойчивое движение внизу. С каким-то нервным смешком девушка поняла, что от этой сверхстимуляции ей может стать плохо. Клитор, всё ещё чувствительный и горячий, протестующе запульсировал дискомфортом — Багира замычала и дёрнулась, но Ран двигаться не перестал, напротив — усилил нажим, заставляя практически отключиться от передозировки эмоций, чувств и ощущений.       Второй оргазм был во много крат сильнее предыдущего. Багира уже не скрывала своего удовольствия: что-то хныкала, всхлипывала громко, сглатывала влажно, шепча нечленораздельное. Даже когда Ран снял с неё повязку и развязал ноющие руки, она не сразу пришла в себя — положила голову ему на плечо, навалилась куклой безвольной, только царапая ткань его чёрных брюк слабыми пальцами. Его ладонь — горячая и чуть влажная, — приятной тяжестью прошлась вдоль её позвоночника, легла на поясницу, надавливая. Только врезавшись бедром во что-то твёрдое, Багира немного пришла в себя и опустила взгляд. Ширинка его брюк была расстегнута, проглядывала ткань серого белья, которая болезненно сдавливала давно и твёрдо вставший член. Она столкнулась чёрным взглядом с его... тоже чёрным.       Его возбуждение было настолько сильным, что зрачок практически закрывал всю сиреневую мякоть радужки. Оно звенело в каждом его лёгком движении, ему стоило огромных трудов сдерживаться. И поэтому Багира отдала снова себя в его руки — потому что доверяла. Знала, что больно он ей не сделает никогда.       — Я люблю тебя, — сказала перед тем, как утонуть в нём полностью, без остатка.      

***

      — Я правда это слышу? — верещит Багира, то хватая его за руки, то снова глядя на чёрную пенистую воду. Отдалённое эхо морского животного щекочет слух, и девушка не верит, что это действительно правда.       <i>Но это правда — и остров Гаити, и Доминикана, и киты.       А самое главное — их пение. Словами не описать эти отдалённые звуки, напоминающие песню одинокой сирены. Тонкое завывание, шум ветра и волн, протяжные звуки тоски и одиночества.       — Вообще, они так самок к себе привлекают, — Ран обнимает её сзади, кладя ладони на округлый живот — греет. Там крохотным комком теплится жизнь их первенца. Ран был так горд тем, что в животе у Багиры именно мальчик, что та невольно начала подозревать его в сексизме и тайно надеялась, что следующим ребёнком будет девочка.       — Ты рушишь всю романтику, — цыкает Багира, вжимаясь в него теснее. — Лучше прислушайся, Ран. Разве их пение — не чудо? Никогда не слышала ничего подобного.       — Я тоже, — он соглашается с ней теперь вот всём, и девушка не знает, злиться ей или смеяться. Она просто не думает об этом, и так прекрасно зная, что всё его покладистое поведение и целомудренность из-за ребёнка в животе. Удивительно, как меняется человек, стоит новой жизни замаячить на горизонте жизни. Ран и раньше сверх меры баловал Багиру, а теперь сам на руках носит — потому что она у него теперь не одна. Гордится ею не из-за того, что она носит его сына. А из-за того, что решилась на такой шаг. Доверилась ему безоговорочно, хотя имела право потребовать безопасности, верности, попросить завязать уже с криминальным миром.       Она не просила, но Ран всё равно ушёл. Ради неё. Ради сына. Ради Риндо. Который сейчас, кстати, стоял рядом с Лунет и что-то сладко шептал ей на ухо, приобнимая за плечи. Та улыбалась, кивая. Держала его руку в кожаной перчатке, прижимала к себе.       Всё же растаяла, черт её дери, — думал Ран с усмешкой. Они с Риндо вначале не очень ладили, но сейчас у них всё более, чем хорошо.       — Слушай, помнишь, ты говорила однажды, что пение китов ты будешь воспринимать в силу своего душевного состояния? — Ран трётся щекой об её волосы, мурчит что-то ей в ухо, запахивая длинное зимнее серое пальто. Здесь холодно — черт возьми, холоднее, чем это можно себе представить. Видимо, придётся Багире немного поухаживать за ним, когда они вернутся домой — он простужается очень легко.       — Помню, — она вслушивается в дальние раскаты китовых голосов. Практически не слышны отсюда, но слух способен уловить. И хорошо, потому что в близости они могли бы оглушить частотой своего пения. Багире нравится это чувство — что-то мистическое, таинственное и чудесное. Не от мира сего. Как и они с Раном.       — Ну и? — он прижимается своей щекой к её. — О чем поют киты?       Багира моргает. Улыбается, и Ран от этого тает безвольной восковой свечкой.       — О нас с тобой.