Оставь раскаянья свои колючей мгле, И то, что ты есть, – вовсе не ошибка. Сурганова и оркестр, “Оставь”
В своё оправдание Вальдес мог бы сказать, что всё это вышло абсолютно случайно. Конечно, ведьмовкой напополам с касерой и почему-то тюрегвизе он надирался накануне очень даже целенаправленно – на спор. Возвращение домой тоже было, пусть и без детальных подробностей, спланировано заранее: давным-давно задуманная морская экспедиция наконец из дальней туманной перспективы превратилась во вполне обозримое будущее, а значит, требовала некоторой подготовки. Отсутствие в доме какой бы то ни было прислуги объяснялось загодя договоренным и накрепко обещанным выходным днём по случаю свадьбы конюховой дочки и кухаркиного сынка. Даже чрезмерно скользкий пол в коридоре был в некотором роде запланирован: не в меру увлёкшийся экспериментами по мыловарению управляющий накануне (в письменном виде) испросил хозяйского разрешения опробовать новые средства для мытья полов. Но, несмотря на всю упорядоченность отдельных предшествующих событий, результат, к которому все они привели, был, тем не менее, исключительной случайностью. Поэтому, если вы спросите Ротгера, то у адмирала Кальдмеера не было никаких веских оснований взирать на него, Ротгера, с таким укором, будто он распластался по собственному полу посреди ночи с какой-то, вне всякого сомнения, коварной или даже корыстной целью. О чём Вальдес и попытался немедленно своему гостю (теперь уже точно гостю, поскольку война официально закончилась) сообщить. Судя по скептическому выражению лица Олафа, навыки вербального общения, доселе никогда Ротгеру не изменявшие, этой ночью, видимо, решили отоспаться сразу за все годы непрестанного труда. Ну или дело было всё же в том, что мешать в одном организме зараз подобную алкогольную бурду безнаказанно не могут даже самые лихие бергекьяре. Впрочем, эта проблема занимала разум Вальдеса недолго, поскольку, завидев Кальдмеера, он тут же попытался подняться на ноги и с удивлением – очень пьяным и оттого весьма ярко мимически выраженным – обнаружил, что не способен сделать это самостоятельно: правая лодыжка реагировала острой болью на любую попытку на неё опереться. Пока в усмерть пьяный вице-адмирал озадаченно разглядывал повреждённую конечность и предпринимал – к счастью, не слишком активные – попытки самостоятельно развернуть её в нужном направлении, скепсис на лице Олафа сменился на нечто, отдалённо напоминающее беспокойство. Отдалённо – потому что добровольно заперший себя в четырёх стенах недовражеского дома бывший адмирал, кажется, уже и сам позабыл, как испытывать какие бы то ни было эмоции. Но оставить Вальдеса беспомощно валяться на полу раненым тоже почему-то не мог. Хотя, быть может, это говорила в нём та малая оставшаяся часть совести, которая ещё не была занята самоедством и саморазрушением.***
К этому моменту Олаф, кажется, не разговаривал с Ротгером уже около года – с тех пор, как окончательно перестал реагировать на него, как на внешний раздражитель, а Ротгер постепенно оставил попытки усилить степень раздражения. Они даже не виделись примерно половину этого времени, поскольку Вальдес вернулся домой только сейчас, а Кальдмеер успел уже утвердиться в мысли, что все его старания, наконец, окупились. Те старания, которые он так тщательно прилагал к тому, чтобы даже до самых недогадливых и непробиваемых оптимистов дошло, что с адмиралом Кальдмеером полностью покончено, и что им, этим оптимистам, следует заняться собственной жизнью, в которой, в отличие от уже проигранной жизни Олафа, ещё было какое-то большое и наверняка нескучное будущее. Вероятно, Кальдмеера должно было смущать, что последним человеком, после успешного “избавления” от внимания которого миссию по самозатворничеству он посчитал исполненной, оказался широко известный своей ветреностью и взбалмошностью Бешеный, а не безгранично преданный когда-то адъютант. Руппи, бесплодно промаявшись некоторое время, оставил бывшего кумира в прошлом, вместе с прежними наивными идеалами и юношеским максимализмом. Это было нормально, даже правильно: совершенно незачем тащить за собой в новую жизнь с её новыми перспективами уже давно отживший своё балласт, так что Олаф был не в обиде. Однако, как бы Кальдмеер ни старался, сказать – по крайней мере, с чистой совестью – то же самое в отношении Вальдеса никак не выходило. Однако предаться углублённым размышлениям на эту тему ему не позволили: заметно пошатываясь, вечный возмутитель спокойствия ухитрился подняться на последнюю здоровую ногу и даже сделать примерно полтора шага вперёд, приветственно взмахивая обеими руками и радостно улыбаясь. К сожалению, пол за прошедшие несколько минут скользким быть не перестал, поэтому в следующее мгновение Ротгер снова вернулся в лежачее положение, умудрившись при этом сбить с ног и Олафа. После третьей подряд попытки подняться – безуспешной, поскольку Бешеный не только не помогал, но ещё и ухитрялся так бодро размахивать конечностями, словно решил променять звание вице-адмирала на карьеру ветряной мельницы – Олаф, наконец, сдался. Протяжно выдохнув, он устроил несколько пострадавшую в процессе подъёма с пола голову на сгибе руки и, наконец, посмотрел на давнего, уже совсем-совсем бывшего врага. Ротгер лежал на полу, раскинув руки и ноги, будто вообразил себя морской звездой, выкинутой на пустынный пляж, и улыбался чему-то, уставившись в потолок. Наверное, стоило хотя бы поздороваться, но нужные слова отчего-то всё никак не находились. Вместо них кончик языка жгли какие-то совсем неправильные, лишние и чересчур эмоциональные восклицания – такие, каких Кальдмеер, кажется, и в молодости себе не позволял, не говоря уже о последних месяцах полного оцепенения. “Я так давно вас не видел”, – какая дурацкая констатация обыденного факта. “Где вас кошки носили всё это время?!” – неправомерно яростная претензия к одному военному от другого, который, конечно, и так всё прекрасно понимает. “Что вы здесь делаете?” – живёт он здесь, вообще-то. Это ты, Олаф, что здесь делаешь до сих пор? “Зачем вы меня разбудили?” – и самому даже непонятно, не метафора ли это. “Зачем ты снова это делаешь, я ведь уже почти…” – почти убедил себя, что мёртв внутри и никому не нужен снаружи? “Зачем ты снова такой живой рядом со мной, таким мёртвым?” “Как твои дела?” Олаф молчит и разглядывает Ротгера, пока Ротгер разглядывает свой потолок и улыбается. Молчание не успевает показаться ни затянувшимся, ни натянутым, когда Бешеный лениво поворачивает голову и всё так же с улыбкой легко произносит: – А я вернулся за вами. Вы задолжали мне большое путешествие. Он снова принимается размахивать руками, видимо, пытаясь обрисовать масштабы путешествия, пока Кальдмеер, моргнув несколько раз от неожиданности, наконец, решается произнести: – Мне кажется, вы спутали меня с Рупертом, потому что свою экспедицию вы, если мне не изменяет память, обсуждали именно с ним. “Что, будешь проповедовать мне о необходимости учиться жить дальше?”</i> – Ваша память наставляет вам рога, вам стоит завести новую! – некультурно, но совершенно необидно хохочет Вальдес, прежде чем вмиг посерьёзневшим взглядом уставиться Олафу прямо в глаза: – Руперт воспылал энтузиазмом насчёт экспедиции, но звал я туда не его, а вас. И сейчас зову. Нам нужно в море, адмирал, на суше мы погибнем. Пойдёшь со мной? Ротгер улыбается пьяно, а смотрит трезво. Прямо в душу смотрит, минуя глаза и прочие неинтересные анатомические подробности. Олаф вдруг замечает усталые морщинки возле сверкающих тёмных глаз, да хмурую складку в уголках вечно улыбающегося рта, и понимает, что никаких проповедей не будет. Каким бы бесполезным и ненужным Кальдмеер ни ощущал себя на суше, в море его такие чувства не посещали никогда. И Вальдес об этом знает – но не потому, что хочет при помощи хитрой манипуляции выковырять бывшего врага из идиотской депрессии. А потому, что сам он – такой другой и непохожий – где-то внутри, в самой своей сути, точно такой же. “Нам нужно море. Нам обоим”.</i> Пустой дом вокруг вдруг кажется полным жизни и звуков: где-то внизу капает вода, скрипят за окном ветви дерева, гулко постукивает не закреплённая с вечера на крючок ставня. Вальдес улыбается, пол всё ещё скользкий, а потолок над головой слегка кружится. – Пойду, – отвечает Олаф. “Я тоже по тебе скучал”, – думает он.