Тридцать причин раскаяния

До воскресной службы оставалось от силы два часа, а Чайльд так и не смог ни разу сомкнуть глаз за эту ночь. Навязчивые мысли кружились в голове, разрывая ее пополам: покаяться или унести свой грех с собой в могилу. И чем только думал едва повзрослевший юноша, когда не оттолкнул, не отпрял, не сопротивлялся движению губ мужчины, который всего лишь ему улыбнулся? Где были его бойкие возмущения, когда тот держал руку на талии, вместо того чтобы пару раз хлопнуть его по плечу? Он не знал. Не знал и как смотреть в глаза своему Святому Отцу, как каяться в том, что упоминал имя Господа в суе, лишь бы отпустили, пока на щеках все еще горит румянец воспоминаний из-за нежных прикосновений чужих рук. Однако если он расскажет, то аббат непременно будет вне себя от ярости. Все воспитанники приюта - чистые и непорочные дети Божьи, а иным тут нет места. Его непременно проклянут и выбросят на улицу, тогда уж ему точно не останется ничего кроме как целоваться с кем попало. Нет-нет-нет, если он соврет, то рано или поздно об этом все равно узнают. Он может обманывать себя, сестер, даже старших священнослужителей, но не Господа и не Моракса. Жгучее чувство стыда припало к щекам. Он обязан покаяться. Чем быстрее, тем лучше.

***

До службы еще было время, а потому обычная черная рубашка с закатанными по локоть рукавами еще не сменились на сутану. Только белая полоса колоратки и строгий размеренный голос выдавали в мужчине священника. Ладонь, удерживающая воротник бежевой рубашки, была облачена в черную перчатку средней длины. Не гоже прелату марать руки об какого-то недоноска. – Святой отец, я раскаиваюсь. Мне не стоило... – Жалкий отпрыск. Ты порочишь это место одним лишь своим нахождением здесь. – Я очень сожалею, пожалуйста! – Такой мерзкой шлюхе нет места в этом доме, – голос прелата звенел в ушах. Он практически орал, и если бы не ранний час, то абсолютно все слышали бы, насколько Чайльд жалок, – убирайся, иди и дальше соблазнять каких-то мужчин, потаскуха. – Прошу Вас, простите меня, - голос мальчишки дрожал, глаза смотрели в пол, едва сдерживая накатывающие слезы. – Прощение Господа нужно заслужить. Чайльда, едва достающего носками до пола, вернули на землю, хотя правильнее будет сказать кинули на нее. – Конечно, Святой Отец. Юноша заранее знал, чем закончится эта исповедь, еще прежде того, как его, держа за ухо, без единого слова приволокли в кабинет аббата. Далеко не первый раз ему приходится искупать вину таким образом, и со временем это вошло в привычку. Тарталья поднялся на ноги, подходя лицом к стене, наклоняясь к ней и спуская льняные шорты вместе с бельем - давно изученный сюжет. – Сколько ударов ты заслужил? – Тридцать. – Именно, Чайльд. Воспитанников учили оценивать размер своего греха, чтобы самим себе выносить приговоры. Аскеза - единственно верный путь достижения духовной истины. Святой отец намотал на руку цепь, оставляя вечно холодный крест в ладони. – Считай. Первый замах, сразу широкий и сильный. Кажется, этот свист разрезал пространство. Холод металла обжег место удара, леденящая боль наполнила тело, заставляя содрогнуться. – Раз. Голос юноши еще казался ровным, исключая сбитое дыхание. Однако он знает, что уже на пятом ударе делать вид, что он выдержит эту пытку с гордо поднятой головой, не получится, а на десятом ноги перестанут его держать. Однако выбора у него не будет, и придется стоять до последнего, пытаясь не сбиться и не начать заново. Однажды он подвергся пятидесяти ударам, что сбивались трижды, поэтому тридцать - вполне осуществимо. Эти мысли выбил из головы второй удар, кажется, еще более сильный, чем прежний. – Два. – Тридцать раз из-за твоей безмозглости я вынужден поднимать руку на ребенка. Тридцать раз я потрачу силы на это. – Простите меня, Святой Оте.. Мх, пожа…, - громкий всхлип прерывает дрожащий голос. – Я сказал считай. – Три. Острые края креста особенно сильно впивались в кожу, оставляя неглубокие впадинки, но каждый следующий удар по ним отдавался скалистой болью. – Четыре. Сразу три удара одинаковой амплитуды, настолько быстрых, что сквозь жгучую, колющую боль распознать их количество было затруднительно. – Пять, шесть, семь. Вот Чайльд и сдался. Конечно он не выдержит, голова давно опущена, пялясь в коричневые половицы, он готов завыть, но пока-что ему можно только скулить, чтобы не перебивать собственный голос. – Восемь. Руки, лежащие на стене, сомкнулись в кулаки, очень тихо стуча мягкой внешней частью ладони о стену. Не то что бы это помогало успокоиться, но это хотя бы помогало отвлечься. – Девять. – Выше голову, Чайльд. Мальчик поднял голову, но если и раньше ему было не за что зацепиться взглядом, то сейчас ему остается только жмурить глаза, стараясь остановить нагнетающие слезы. И новый удар. – Десять. Треть прошла, осталось немного. Он обманывает самого себя, потому что больше ему ничего не остается. Мышцы начинают затекать. С каждым ударом накатывала паника, держаться невыносимо, очень страшно, что он упадет или собьется, что придется начать с начала. – Одиннадцать. Кожа ягодиц нещадно синела, и эта глубокая синь не сойдет еще десятки дней, доставляя невыносимый дискомфорт. Он не знает, как он будет сидеть на занятиях или питаться за столом со всеми. Не знает, как будет сдерживать слезы от боли и стараться улыбаться. Ведь никто не должен знать о том, что он натворил. – Двенадцать. Да что такого в этом поцелуе, что Чайльд вынужден так из-за него страдать? Почему? За что? Ему нельзя было об этом думать. Он должен быть смиренным, как их учили, иначе они поплатятся за это. И именно сейчас Моракс об этом напомнил. – Тринадцать. Так громко и сильно, под ударом смялась кожа, а цепь от креста впилась в нее, чуть ли не надрывая. Ноги подогнулись, с пустым стуком падая коленями на пол. В голосе читался ужаснейший испуг, он дышал часто и надрывисто, ему не хватало воздуха. – Вставай. – Святой Отец, пожалуйста, прошу Вас. – Ты должен искупить свою вину. С начала. Чайльд пытался сдерживать слезы, но сейчас в этом не было смысла, и он нагло позволил себе зарыдать, все еще стоя коленями на холодном паркете и держась рукой за стену. – Я сказал тебе встать и начать с начала. У него все еще не было выбора. Навряд ли он останется у него в этом приюте когда-либо. Он поднялся на все еще дрожащие ноги, в этот раз подходя ближе, чтобы ставить локти на стену. Кажется, так было чуть легче, хотя едва ли тут вообще хоть что-то может облегчить его боль. Особенно когда первый удар серии сразу выбил из головы вообще все мысли. – Раз. Теперь начинать было куда сложнее. У него уже нет сил, а впереди еще двадцать девять ударов. Он точно знает, в ближайшие дни не сможет найти положения, в котором не будет ощущаться боль. – Два. Он пытался, правда пытался быть послушным. Но он не может не быть собой. Такая несправедливость, глупая шутка жизни. – Три. Очень больно. – Четыре. Моракс сегодня слишком зол. – Пять. Он не сможет. – Шесть. Пожалуйста, смилуйтесь. Какая-то наивная вера в добро и милость Господа, которой их учили, ничуть не помогала. Сейчас Моракс занимал должность Бога, а у него ни сострадания, ни сочувствия за душой не было. – Я больше не буду, пожалуйста… Се-емь. Он знал, что эти прошения ему не помогут. Они и вовсе могут только все усугубить. – Восемь. Святой Отец… Он был прав, этот удар был еще сильнее. Нет, ему нельзя его раздражать, иначе он точно не выдержит. – Девять. Как быстро он пришел к смирению и принятию. Конечно, выплескивать агрессию ему тут никто не позволит. Иначе он был бы уже покойником, и дай Бог, что бы на местном кладбище. – Десять. И вновь треть. Только сейчас сил все меньше. На каждом ударе спина по инерции выгиналась, а колени слабели. Единственное, что хоть как-то придавало сил, это мысль о том, что не будь сейчас на аббате перчаток, ему было бы сложнее. – Одиннадцать. Голос дрожит, он практически не различим за рыданием. Кружилась голова. – Двенадцать. Ему страшно, что он вновь собьется. Тогда он точно не сможет вытерпеть до конца. – Тринадцать. Еще страшнее, если он не собьется, а его просто не услышат. Он должен считать громко и ясно, иначе ему недостаточно жаль за свой проступок. – Четырнадцать. Не сказать, что юноша был подготовлен, однако последняя подобная их встреча была не так давно, да и Моракса совершенно не волновали ощущения сорванца. По этой же причине он мог бы пренебречь смазкой, но тут уже самому мужчине не доставлял должного удовольствия сухой секс, как и растянутый партнер. – Пятнадцать. Половина. Осталась только половина и он должен ее вытерпеть. Свободной от ударов рукой прелат освободил член от брюк и белья, вылил немного лубриканта на член, растирая его, и после приставил головку к вздрагивающему от ударов сфинктеру. – П-пожа.. Шестнадцать, пожалуйста… Не надо. – Сучка, чего же ты так не возмущался своим грязным ртом, когда лез целоваться к той свинье? Невыносимо, но Святой Отец прав. Удар, полный осуждения за распущенность. – Нх… Семнадцать. Резким толчком Святой Отец вошел в своего воспитанника, поднимая голову и удовлетворенно улыбаясь. Этот мальчишка так и просил всем своим видом, чтобы его использовали, подставлял задницу, вертел ей, молил. Даже сейчас его дыхание резко участилось, он задыхался от восторга, не в силах произнести и слова. Но слова все же произносить нужно, и если тот сейчас этого не сделает, то придется начать заново. – Восемнадцать. Сейчас все получалось с трудом. Теперь удары сопровождались толчками, и каждый из них ничуть не помогал считать как вслух, так и в уме. В уме вообще ничего не получалось, он был на грани бессознательности. – Девя-девятнадцать. Колени дрожали еще сильнее, чем в первую попытку. Он наверняка снова упадет, и милости Моракса он не получит. А ведь осталось совсем немного. – Двадцать. Прелату недостаточно скорости, слишком слабо, слишком понятно говорит юнец. Он взял второй рукой Чайльда под тазовую кость, теперь уже натягивая того на себя. – Двадцать один. Хоть какая-то опора - у Тартальи есть шанс на то чтобы заслужить прощение. Но ускорившиеся толчки ничуть не способствовали победе. А удары не становились слабее или мягче. – Двадцать два. Голос становился все выше, окончание слов превращались в неразборчивый то ли скулеж, то ли писк. От ударов бедра вздрагивали, стенки кишки сокращались вокруг члена, доставляя особое удовольствие своей узостью. – Двадцать три. Чайльд почти уверен, что на коже останется глубокий след креста. Он был уже не таким ледяным, но кожа парня была настолько измучена, что едва ли могла что-либо различить. – Двадцать четыре. Ногти скребли гладкие стены, потому что пронзать ими кожу ладоней было до омерзения больно. Ему и так хватало этого ощущения, он терялся в нем, а сопутствующие движения члена внутри отключали сознание. Тарталья начинал выпадать из реальности. – Двадцать… Двадцать… Нет, думай, думай, ДУМАЙ, ЧАЙЛЬД. – Сколько? Абсолютно издевательский тон, аббат даже не пытается скрыть, что хочет продолжать эту пытку. Но Тарталья правда не помнит, все покрыто туманом, он готов разрыдаться на месте, упасть, в надежде, что его изобьют ногами или вышвырнут прямо в таком виде из кабинета, хоть в общий двор рождественской ночью, лишь бы не начинать снова. Ему стоит хотя-бы попробовать, хотя-бы наугад. – Двадцать пять. – Говори четче. Чайльд не может говорить четче, когда каждую секунду головка сдавливает простату. Он не может говорить, когда до смерти напуган, когда вообще не уверен в том, что он говорит. Но о его возможностях никто не спрашивает. – Двадцать пять, Святой Отец. Голос сорвался на писк с громким всхлипом на конце. Угадал ли он? Моракс ничего не отвечает. Это ужасно, просто отвратительно. Он не знает, что ему сейчас делать, молить или падать и сдаваться, притворяться мертвым. Новый удар, тяжелый, размашистый и невероятно облегчающий. Они не начали с начала, значит он угадал. Тарталье кажется, что он благословлен. – Двадцать шесть. Теперь Чайльд был чуть бодрее, запрещая себя отключаться, он старался следить за счетом, за собой, за своим голосом, но это было все так же трудно, как и до этого, а за все еще не усмирившейся паникой рыдания мешали даже дышать. – Двадцать семь. Толчки, что ранее могли замедляться, теперь были перманентно мгновенными, теперь голос еще раскачивался и из-за шатающейся головы. Шея безумно устала. – Двадцать восемь. Член то заполнял всего юношу, то выходил чуть ли не полностью. Анальные мышцы были растраханы до полного отсутствия осознанного контроля над ними. Он просто принимал член, словно кукла. – Двадцать девять. – Ты осознаешь свою вину? Конечно осознает, сорок два удара выбили из него всю дрянь, буквально принуждая к этому. – Да, Святой Отец, я раскаиваюсь. Пожалуйста, простите ме… МХ, П-Пожалуйста… – Тебе было приятно, как какой-то шлюхе, целовать первого встречного? Он уже и забыл из-за чего оказался здесь. Если бы в тот момент он знал, чем все закончится, он бы непременно отказал тем мягким прикосновениям. – Не-ет, пожалуйста, я… Остался последний удар, но его все нет и нет. Чайльд просто хочет, чтобы это все закончилось, но ему не дают. Рука просто лежала на ягодице, давя на кожу и доставляя теперь уже тянущую боль, крест в ладони обжигал растерзанную кожу. – В чем ты раскаиваешься? Невыносимо. Толчки сбивают с мысли, голос охрип, а слезы разъедают кожу. Ему просто хочется обратно к себе в комнату. Ему жаль, действительно жаль, но аббат не верит. И не поверит, пока Тарталья не скажет то, что обязан говорить каждый раз, когда находится на грани своих сил. Он набирает в легкие как можно больше воздуха, пытаясь выговорить на одном дыхании всё, чтобы не сбиться и не заслужить новых ударов. – Я раскаиваюсь в том, что опорочил имя Господа своим развратным поведением и опозорил наш приют. Я наказан и не имею права на прощение, пока не искуплю свою вину. – Именно так, Аякс. Аякс – имя, данное Богом. И только Божьи уста имеют право так его называть. Прелат сделал особенно глубокий толчок, останавливаясь в таком положении. Последний удар, ослабленный блаженным излиянием, что-то надломал в мальчишке, и он закричал. – ТРИДЦАТЬ. Чайльд рухнул на пол, его тело охватила судорога, а слезы лились градом по всему лицу, мешаясь со слюной. Он прячет его в ладонях, лежащих на полу, и буквально воет. Боль притупилась, но он все еще истерично мелко дышал, ему не хватало воздуха категорически, а тело не слушалось его от слова совсем. Он не чувствовал себя униженным. Это его наказание, и он заслужил его, так же как и прощение. И сквозь пелену бесконтрольных сокращений и мышечной слабости на его лице появляется едва заметная от нехватки сил улыбка. Какое же наслаждение быть с его Святым Отцом, чувствовать боль его прикосновений, холод главного приютского креста на коже и стекающую по бедрам сперму священнослужителя. Должно быть, он единственный воспитанник, удостоившийся такой чести, ему очень хотелось в это верить. Ему хотелось чувствовать эту честь находясь перед всеми на воскресной службе, ощущать липкую влажность внутри себя, держать лицо невозмутимым несмотря на ноющую боль, идти на дрожащих ногах исповедоваться в том, что упоминал имя Господа в суе, потому что за остальные грехи он уже искупил вину. И он прощен, он заслужил покоя, теперь ему можно кончить.