Коньяк, кофе и облепиховое варенье

       — В космос полетит Беляева. Это окончательное решение и обсуждению не подлежит.       Когда Симонов услышал эти слова от Волина, для него они прозвучали как приговор. Какая к черту Беляева? Ее в принципе с самого начала не рассматривали в качестве кандидата для полета, не исследовали должным образом, она шла исключительно лишним грузом в команде высококлассных торакальных хирургов. Лишние грузы в космосе не допускаются: каждый грамм в буквальном смысле на вес золота, каждый инструмент, который отправляется на международную космическую станцию, изучается до мелочей — а действительно ли он там нужен. И черт с ним, он в какой-то мере мог понять, зачем эту Беляеву отправили в подобие невесомости на самолете: в конце концов, она отвечала за организацию операционного пространства в космосе. Но отправлять ее саму в космос?.. Черт с ним, что женщина: пол ни на что не влияет, но совершенно не готового человека, еще и эту выскочку, послать наверх?..        Симонов с самого начала был против идеи организовывать операцию в космосе. Беспрецедентный случай: совершать операцию в пространстве, где отсутствует гравитация. Хвост-то крысе с трудом отрезали, а тут — рисковать жизнью космонавта, мать вашу! Пусть кто угодно скажет, что он циник из-за слов о том, что если Богданов погибнет во время возвращения на Землю, то это будет несчастный случай. Порабойте в космической сфере столько же, сколько Симонов — не такими станете. И Волин, черт подери, все прекрасно понимал, только продолжал строить из себя гребаного героя, который желает пойти на риск, что неистово раздражало. Космонавты годами ждали и ждут отправления на МКС, а тут они за две-три недели должны подготовить человека для полета, еще и делать операцию, подобие которой и близко не проводили в антигравитационном поле? Что они творят?        Симонов категорически не желал идти по статье. И Богданова ему было жаль, на самом деле: хороший мужик, да и столько лет вместе работали. Но Олег Богданов прекрасно понимал все риски и был солидарен с Симоновым, за что тот был искренне ему благодарен. Но Волин, как упертый баран, стоял на своем. Иногда Симонов думал, что Падалка все же был прав, когда говорил о беспорядках. И сам жалел, что не уволился. Черт пойми что.        Никто Симонова, конечно же, не слушал: он, в конце концов, лишь сменный руководитель, ага. Волин больше знает, больше понимает, осознает все риски и просто пытается спасти жизнь космонавта.        Беляева летит в космос. Богданов медленно умирает в космосе. Волин курит по пачке в день. Симонов матерится, и не знает, по какой из этих причин больше.        Волину говорят меньше пить кофе: с высоким давлением не шутят. Волин соглашается и идет наливать очередную порцию. Симонов надеется, что все же останется сменным руководителем из-за свинского отношения Волина к своему здоровью. Хоть и прекрасно понимал его стремление пить кофе ведрами. Сам такой же.        Торакальный хирург долетела вполне себе нормально, на удивление Симонова, постоянно отправляла отчеты на землю, сотрудничала с космонавтами и не выпендривалась, как на Земле (он до сих пор не мог понять, как у этой выскочки хватило наглости что-либо доказывать Волину о психологии). Олег держался, всеми силами держался, пока этих самых сил не осталось совсем.        — Евгения просила передать, что приступает к операции, — слова Шкаплерова — столь ожидаемые и неожиданные одновременно — словно ударяют под дых.        Прямо сейчас, в эти минуты решалась судьба стольких людей, что Симонову на какой-то момент стало по-настоящему страшно. А он ведь думал, что давно разучился по-настоящему бояться. В срочном порядке был вызван Валентин Борисович (один из немногих адекватных людей, с которыми ему пришлось сталкиваться из-за всей этой ситуации с травмой Богданова), Волин продолжал курить, запасы кофе в этот раз в основном уничтожал сам Симонов, и внимание сотен глаз было приковано к экрану. Как ни странно, невольно Симонов восхитился твердостью Беляевой, которая смело приступила к операции и начала исследование. Девушка (женщина уже, а все кажется иначе) орудовала словно на земле и руководила космонавтами так, будто они были заправскими медработниками (бедные Кудрявцев и Шкаплеров: видеть своего друга на операционном столе в космосе — зрелище не для слабонервных, и хоть космонавты ими не были, видеть такое не через экран, а воочию, и быть непосредственными участниками процесса — это страшно вдвойне). На долю секунды Симонов даже посмел надеяться, что Беляева справится.       И конечно, все пошло наперекосяк. Иначе и быть не могло.       Симонов, будучи вообще ничего не понимающим в медицине человеком, не слишком понял, что случилось, осознал лишь то, что время сыграло против них и что спасти его в космическом пространстве вряд ли выйдет. Он захотел спиться: осознание, что он действительно пойдет по статье, пришло резко и четко. Чудом паника не накрыла, зато желание поехать домой и достать револьвер оказалось неожиданно ярким, но Симонов постарался выбросить его из мыслей: в конце концов, он с самого начала их предупреждал! Может, и дадут срок поменьше, хотя все равно на свободу выйдет уже в солидном возрасте. Прекрасно, что сказать.        — Я не могу его так оставить! — твердила Беляева, и Симонов впервые за свою жизнь задумался над тем, чтобы ударить женщину. Но тут же себя осек: о чем он думает вообще? Идиот. Он же не моральный урод какой-то. Нет, до такого он никогда в своей жизни не опустится, даже на нервах.        Симонов напоминал себе: она тоже нервничала. И сильно. К тому же, сама не очень-то горела желанием лететь и в принципе не собиралась. Ей там, у операционного стола, в разы хуже. Евгения видит все это воочию и не может ничего сделать, хоть ее и посылали за тем, чтобы помочь Богданову. И ведь она тоже пойдет по статье, а у нее дочь маленькая. Ну, не маленькая, подросток, но не суть.        — Я беру всю ответственность на себя, — слова гремят как гром.        Дура, торакальная дура ты, а не хирург. Какая разница, какая чертова разница, если все равно решение за Волиным, который, сволочь такая, согласился и пошел пить коньяк. Замечательно! А ему тут стой и молись всем богам, чтобы у этой везучей дамочки все получилось. Если б не знал, что Волин не такой хладнокровный, каким кажется, обзавидовался бы. Волин ушел пить с начальством, а он сидел и боялся даже надеяться на лучшее.       Когда у хирурга все действительно получилось, еще и с помощью самодельных инструментов, Симонов на автомате захлопал в ладони, но его мысли были где-то слишком далеко, где-то в самом космосе, рядом с Богдановым, которому спасли жизнь, шокированными космонавтами и измученной Беляевой. Она сразу предупредила, что теперь им остается только ждать. Это же подтвердил и Валентин Борисович. Все, что от них зависело, они сделали. Теперь лишь организм Богданова мог что-то разрешить.       Обессилевший, Симонов без стука (в задницу субординацию) зашел в кабинет Волина и нашел там лишь его одного с почти пустой бутылкой коньяка. Мужчина исподлобья посмотрел на него, будто чего-то ждал. Признаний?        — Хочешь, чтобы я извинился? — Симонов хмыкнул. — Хорошо. Извиняюсь, что был не прав и не поверил в то, что операция в космосе возможна.        Волин не отвечал, лишь продолжал, не мигая, смотреть в его сторону. Раздражало.        — Что ты от меня еще хочешь? — вздохнул мужчина. — Чтобы я заявление по собственному написал?        — А ты этого хочешь? — спокойным голосом спросил Волин.        Симонов на это ничего не ответил и уселся напротив начальника.        — А куда все остальное руководство делось? И врач?        — По домам разъехались. Утро уже, — ответил Волин и откуда-то из ящика достал еще одну бутылку коньяка. — Будешь?        — Здорово мы начинаем утро понедельника, — усмехнулся Симонов. — Сопьешься же. Хотя что тебе, ты на третьего «героя» себе заработал.        — Ты думаешь, я на это решение из-за амбиций пошел? — Волин нахмурился. — Не думал, что ты такой мелочный.        — Еще раз назовешь меня мелочным — и я уволюсь, и не на кого будет спихивать свою язвительность, — фыркнул Симонов и взял стоявшую на столе кружку. — Наливай. Но для начала скажи: почему именно Беляева?       Звучало так, будто Симонов, ей-Мерлин, ревновал.       Волин молча откупорил бутылку, налил и себе, и ему огненный напиток, но пить не спешил: достал сигареты и закурил в очередной раз. Хорошо, что тут вытяжки хорошие.        — Во-первых, Николаев мудак, во-вторых, он же и посоветовал взять именно ее: сказал, что равных ей нет, — все же ответил он.        — Отчего же он мудак?        — Нечего в космосе делать человеку, который обесценивает все наши старания. Он думает, что изучать космос — это так просто, что мы просто идиоты, которые почему-то дальше четырехсот километров не уходим, — проговорил Волин. — Беляева хоть ни черта в космосе не понимает и уходит в философию, хотя бы ересь не говорит. И в итоге она права была… насчет психологии своей.        Симонов фыркнул.        — Запишетесь к психоаналитику на радостях?        — Она права, но не настолько, — ухмыльнулся Волин и чокнулся стаканом с кружкой в руках Симонова.        Проснувшись уже под вечер на диване в кабинете Волина (и искренне надеясь, что сам Волин не понял, что спали они на этом диване вместе, еще и, черт, обнявшись), Симонов предпочел ретироваться домой: его смена давно закончилась, из космоса тревожных сигналов не поступало, а значит, он мог хотя бы сутки перекантоваться дома.        Дома бы еще не спиться.        Возвращение Богданова стало уникальным событием, как и приветствие Беляевой, которую Волин разве что взасос не поцеловал. Операторы Первого канала и так, и этак крутились возле космонавтов, снимая лучшие ракурсы (и все же, какая сволочь сдала номер Симонова Эрнсту?!). Волин теплым взглядом одаривал Евгению, чего Симонов от своего довольно сурового начальника совсем не ожидал. Не влюбился ли он на радостях в эту торакальную принцессу из космоса? Только стоило пронестись этой шальной мысли, как Симонов усмехнулся: представить этих двоих вместе — это конец света во всех смыслах. Журналисты Первого канала обсосут эту новость как пить дать, еще и фильмец об их романтических отношениях снимут.        Мысли Симонова грозились уйти совсем не туда, поэтому он переключился на Богданова, впрочем, ненадолго: после чествований того быстренько забрали врачи, и дальнейшая забота о космонавте легла уже на их плечи. Беляеву отправили на самолет до Москвы, туда же усадили и Волина, который быстро заснул недалеко от Евгении, и самого Симонова, который с усмешкой посматривал на эту парочку, игнорируя странную боль в сердце.        К кардиологу, что ли, сходить надо.        В центре управления полетами ему в качестве байкальского сувенира всучили банку с облепиховым вареньем (он же его даже не ест!) и еще целый пакет со всякой всячиной, который он благополучно оставил у себя в кабинете. Сам виноват: нечего было говорить, чтобы все записывали, что говорит мать Беляевой. Эту женщину он, к слову, тоже возненавидел: в космосе операция, а эта трындит и трындит. Серьезно, Беляева даже во время операций на земле ей отвечала? Вопиющая халатность. Симонов с самого начала был против идеи звонков с земли, но куда там ему, несемейному, понимать. Что самое смешное, о непонимании ему заявил сам Волин, который так-то тоже потомством не обзавелся.        Волин получил-таки звание героя, как и Беляева, и Шкаплеров, и Кудрявцев, и Валентин Борисович, и… сам Симонов. Вот уж чего он совсем не ожидал, и за разъяснениями пошел к начальству, но Константин Андреевич, как и предполагалось, не стал ничего отвечать.        И все-таки он хочет уволиться. Ему не нужно звание, которого он не заслужил.        Беляева начала встречаться с Николаевым, и Симонов лишь ехидно усмехнулся, узнав об этом. Волин, на удивление, отреагировал на это спокойно и никоим образом не показал, что его это могло задеть. Как будто для него это совсем ничего не значило.        Может, Симонов ошибся и Беляева никогда Волину и не нравилась? И почему его это так интересует? У него своих проблем с космосом по горло: Маск со своими ракетами, проблемы с модулями, кратеры и прочие рабочие моменты. Но во внерабочее время мысли об этом почему-то преследовали, и боль в сердце продолжалась, но ее Симонов предпочитал игнорировать, как и Волин игнорировал свое высокое давление. Замечательно, что сказать.        Выздоровевший Богданов закатил большой праздник для всех, кто так или иначе помог выбраться ему из космоса живым после такой травмы. Симонов, чувствуя толику вины перед ним за свои мысли о «несчастном случае», пытался отговориться и даже взять лишнее дежурство аккурат в день праздника, но кто бы его слушал, ага. Однако в итоге он на вечеринку и не попал: на МКС оказалась пробоина, которую быстро заделали и ликвидировали утечку, однако руководитель полетов должен был оставаться на смене, чем и воспользовался Симонов. На удивление, Волин тоже остался. С неизменной пачкой сигарет. Объяснять ничего Волин, конечно же, не собирался, а сам он решил не спрашивать.        — Пошли выпьем, — позвал Волин.        — Я на смене, — заявил Симонов, беря стакан с кофе из автомата.        — Когда Богданову делали операцию, ты так не считал, — закономерно заметил начальник.        — Был не прав, признаю, — Симонов поднес стакан ко рту. — Теперь я на этот риск не пойду.        — Неужели тебя настолько напугала вероятность проснуться с мужиком в обнимку и на одном диване? — на этих словах Волина Симонов чуть было не подавился отпитым кофе.        Он что, помнит?        Симонов смотрел на начальника, глядящего на него с хитрой усмешкой (давно такой не было) и не понимал, что от него вообще хотят.        Очередной раз напиться? Или…        Или.        Черт с ним.        — Константин Андреевич…        — Даже так? — удивился Волин. — Так серьезно?        — Даже так, — твердо сказал Симонов. — Вероятность проснуться с мужиком в обнимку меня никоим образом не пугает. Даже на одном диване. Меня другое напрягает. Волина явно удивили эти слова, но он поинтересовался:        — И что же?        — Диван у тебя в кабинете паршивый, Константин Андреевич. Облепиховое варенье на закусь хотите? — и с этими словами Симонов направился к своему кабинету, слыша за своей спиной усмешку и твердые шаги.        Боль в сердце начала проходить.