Жертвы

Говорят, потери учат человека ценить то, что у него осталось. Но мало кто сознаёт, что они накладывают на него большие обязательства. Когда я впервые увидел тебя в пивной на Штернекергассе, бушующего, грозного, вдохновлённого, ты сразу завладел всем моим существом. Пока ты говорил, все, кто находился в зале, должны были чувствовать себя дикарями в ритуальной пляске — когда те вставляют ремни в надрезанную на груди кожу, прикрепляют другие концы к столбу, и беснуются, силясь вырваться. Ты, Адольф, был восходящим солнцем, к которому обращались взоры неистовых, а их путы были позорным миром, еврейством, большевизмом, чумой упадка, равнодушием Бауэра — всем тем, что тогда сковывало и мучило нас, всех немцев до единого. После той встречи, прежде чем познакомиться с тобой лично, я на несколько недель потерял покой. Затем я помню свои неловкие, но искренние слова, твой одобрительный взгляд, до боли крепкое рукопожатие, дни и недели проверок, испытаний, проб, потом заветный партийный билет под номером «1600» — единица, шестёрка и два нуля (это очень хорошо— абсолютное обновление под эгидой могущества и гармонии), и снова свою неловкость — её так и не стало меньше… Недаром твоим солнечным знаком мог быть Овен, если бы ты родился на день ранее. Такие люди очень амбициозны и упорны, ведь сочетают в себе схожие качества двух знаков. Позже это всегда упоминали в твоих гороскопах, пока ты ещё их терпел. А уж если добавить положение Марса и Меркурия, да вспомнить пересечение орбит Марса и Венеры… Словом, уже в первую неделю я до косточек прочувствовал, каково это — быть под началом подобного человека. Чтобы стать тебе полезным, мне пришлось перековать в себе многое. Я сделал своими врагами всех, кто был твоими врагами, я взрастил в себе волю, которой никогда не отличался, спрятал природную мягкость за железным щитом, обратил презрение в ненависть. Я спал по четыре часа — и не чувствовал сонливости, проводил почти сутки на ногах — и понимал, что устал, только возвращаясь домой и мешком падая на кровать. Однажды я ночь простоял на морозе, чтобы избить падаль, присвоившую мелочёвку из партийной кассы. Другой раз по ложному доносу подвёл под арест жида, с которым плечо к плечу сражался под Аррасом — лишь для того, чтобы доказать тебе свою непреклонность в еврейском вопросе. Третий раз — за день просунул под двери мюнхенцев одну тысячу четыре листовки. Этот рекорд так никто и не побил. Тогда у меня впервые появились боли в животе. На пять дней я полностью потерял способность есть. По ночам, когда я корчился от боли, не в силах заснуть, мне представлялись священнодействия ацтеков, чья культура так увлекла меня в университете. Мой взор затмевали рыжие всполохи, а свозь зубы вырывались непрошеные стоны; я видел себя на алтаре и ощущал в брюшине обсидиановый нож — вот он движется дальше, к груди, затем исчезает, и в кровавую полость врывается рука… Ах! Я чувствовал острую, но краткую боль в сердце — и торжествовал вместе со своим жрецом, когда он вырывал его из моей груди, вознося к солнцу, к солнцу… Викинги почитали за честь умереть в бою. Ацтеки — на жертвенном алтаре. Ещё неизвестно, что благороднее… Всё же порой и неполноценные расы интуитивно приходят к правильному пониманию вещей: подобно тому, как горсть камешков, кинутых на землю, имеет один шанс на десять тысяч сложиться в гармоничный узор. С тех пор желудочные боли посещали меня очень часто. Но стоило тебе отчитать меня за безрассудство, и я больше никогда не позволял себе так долго голодать. Лишь недавно пришлось вновь за это взяться… Я знал, что следующей моей жертвой в твою честь будет кровь. Я предвкушал этот день, мой фюрер. Кровь — то, что растопило вечный космический лёд, она — материал, образующий тело, она самое ценное, что есть в организме человека, вместилище его самости; тот, кто хочет завладеть кем-либо, должен завладеть его кровью. Однако пролитая без цели она бессмысленна. Красные полотнища наших флагов символизируют кровь наших мучеников, но и они не имеют силы, пока не примут твоё прикосновение. Как я радовался, удостоившись чести стать твоим телохранителем!.. Кровь щедро залила мне лицо и волосы, когда я встретил головой пивную кружку, пущенную в тебя рукой предателя отечества. Едва потасовка улеглась, я пожалел, что крови так много, а урон так мал — для ран в голову это типично. Быстро прошла и боль. В дальнейшем всегда происходило наоборот: самые тяжкие мои страдания были преимущественно бескровны. Но главное, что тогда я защитил тебя. И получил полное право на всех съездах повторять слова клятвы верности о службе тебе до последней капли крови. После попытки переворота, оглушённый выстрелом, которого я не слышал, и аплодисментами, равных которым не знал, я был близок к тому, чтобы потерять слух. Этого не произошло, поскольку впереди ждал ещё более сокрушительный повод. В тюрьме с тобой я был счастлив, как никогда раньше. И каждый новый день делал меня счастливее. Мы делили самые низкие стороны быта и самые возвышенные мечты — то и другое было мне равно дорого. Каждое утро я робко стучался в твою дверь, приносил корреспонденцию, чай, корзины с фруктами и цветами — то, что слали нам со всей Баварии. Потихоньку я стал собирать тебе букеты и сам. Благо, жизнь у баловней директора была привольная, и мы могли вдоволь гулять в тюремном саду. Говорили обо всём. За полчаса могли перейти от твоих набросков для афиш «Турандот» через проблемы христианско-социальной партии к вопросу преподавания географии в школах — и тем же путём вернуться обратно. До сих пор жалею, что не записал столь многого из твоих слов. Впрочем, судьба даровала мне честь тщательно фиксировать то, что сам ты считал главным. После ужина, когда все гости были выпровожены, тюремные ритуалы справлены, и узников предоставляли самим себе, мы уединялись для работы над Книгой. Мои пальцы болели от спешного — и, пожалуй, слишком напряжённого — выстукивания поразительной истории твоего становления, но с какой радостью я встречал эту боль! Я негодовал с тобой, смеялся с тобой, плакал, когда плакал ты, и был солидарен почти с каждым твоим словом. С чем не соглашался разумом — соглашался сердцем. О, как я ценил то, что допущен к своему кумиру, к своему богу, что стал для него другом… В один из этих вечеров, когда наши сердца стали особенно близки, я решился выложить тебе всё, что было у меня на душе. Тогда ты мягко взял меня за руку и сказал то, о чём я осмеливался мечтать только ночами. Я был оглушён на целую минуту, то есть буквально потерял слух — с тёплым сердцем вспоминаю твои испуганные глаза. Потом голова перестала кружиться, и я смог ответить со всем пылом, на который был способен. А ведь шестёрка в номере — это гармония в конкретном смысле, гармония любовного единения душ, я помню, как покраснел, впервые осознав это, но теперь всё подтвердилось, и больше нечего было бояться… *** В главе «Мюнхен» сказано, что самопожертвование индивидуума необходимо для сохранения вида. Этот тезис для тебя был важен, очень важен: если слово «кровь» упоминается в твоём труде около четырёх десятков раз, то слово «жертва» — более сотни. Всё, через что мы прошли вместе, подтверждало эту уникальную важность. Когда ты первый раз подарил мне свою страсть, мой фюрер, моя собственная, соединившись с ней, переполнила меня так сильно, что, поднявшись от живота и груди, взорвалась у меня в голове, послав тысячи осколков в глаза. До сих пор помню это фантастическое ощущение, когда увидел всего тебя, всю твою душу и самые тайные мысли внутренним взором—это ли называется «бодхи», которого тщетно ищут в горах Тибета? Я чувствовал себя Граалем: я опустел, чтобы принять твою кровь — не пролитую, нет, циркулирующую — и семя, почти столь же ценное, как кровь. Я помню, как оно затекло на сбитую простынь под моей спиной, а ты всё брал меня, вбивался, чередуя нежность с дикой властностью. Ты не насыщался очень долго, ну а я не мог насытиться в принципе. Пытаясь не кричать, я прокусил нижнюю губу, и следы моей крови остались у тебя на щеке, подбородке, шее, языке. До сих пор задаюсь вопросом, не помню я боль, или её не было. Когда моё внутреннее зрение достигло пика, внешнее исчезло. Из-за перегрузки нервной системы я ослеп на десять минут. Помню, когда я пришёл в себя, в моей голове одновременно возникли два образа. Несчастный, одинокий солдат на койке в госпитале, уверенный, что из-за подлости врагов навсегда лишился зрения, и грозный Вотан, расставшийся с глазом, чтобы обрести мудрость. Спустя годы, думая об этом, я вспоминал ещё и птиц, ослеплённых лучами прожекторов, кричащих, беснующихся птиц — много позже у нас вошло в обычай устанавливать такую мощную иллюминацию, что она не оставляла им шанса. У меня на всю жизнь сохранилось чувство единства с тобой в ту страшную пору, когда ты не мог видеть, но мог плакать. Чувство единства с великим Вотаном, с маленькими пернатыми трупиками на площадях. И за слепоту от твоих рук я всегда был благодарен так, как другие не были благодарны за прозрение. Твоя книга завершается фразой о том, что перед лицом великой цели никакие жертвы не кажутся слишком большими. Но наша первая близость была так свята, мой фюрер, что я отказываюсь считать это жертвой. *** С тех пор триумф сопровождал всё, что мы делали. Как и было суждено, Германия покорилась тебе, а я тщательно следил, чтобы она следовала за тобой по всем правилам строевого шага. Увы, мне куда легче было вести кабинетную работу и отдавать распоряжения лично, а перед большой толпой я робел. Мне ничего не стоило бы защитить тебя от кулака или пули, но от меня требовались слова —и я тушевался. Необходимость выступать с речами стала для меня одним из самых тяжёлых испытаний. Каждый раз меня пугало, что горло схватит спазм и я не смогу говорить. Или что мысли собьёт чей-то взгляд. Или что выдам страх судорожным дыханием. Или что меня стошнит из-за полбутылки шампанского, выпитых для храбрости. Что моё тело, в конце концов, не вовремя вспомнит твои ласки — да мало ли каких мороков не наводит стресс? К счастью, я не терял контроль. Зато однажды потерял сознание. Слишком уж мало я спал в тридцать четвёртом году, слишком уж боялся не оправдать твоего доверия, а от политической обстановки голова шла кругом… Как хорошо, что упал я не перед толпой, а когда уже ступил за кулисы. Очнувшись, я увидел, как дурак-адъютант пытается брызгать мне в лицо моим же шампанским, а ты сердито отбрасываешь его руки и кладёшь ладонь на мой лоб. Бывают моменты, когда прикосновение твоей ладони ощущается, как самый нежный поцелуй— это был именно такой случай… Тогда я отдал тебе мало, очень мало. Но ни один из шестнадцати бессмертных героев не удостаивался от тебя такого прикосновения. *** Фридрих Рацель писал: чтобы рос организм государства, организм отдельного человека должен быть урезан. Я был рад изведать это на себе. Да, пускай в самом метафизическом, даже переносном смысле, но в прямом ты бы мне не позволил — это не отвечало нашим целям, моей функции при тебе, этого не допускала твоя любовь. День четвёртого сентября тысяча девятьсот тридцать девятого года я помню, как вчерашний. Конечно, он мне памятен меньше, чем тот, что был за три дня перед ним, и ознаменовал начало твоей великой войны. Я никогда не ставил свои жалкие жертвы выше тех, о которых ты мечтал ещё до нашего знакомства. Но если первое сентября я вспоминаю и с болью, то четвёртое — только с незамутнённым восторгом. О, как взбудоражен ты был в том месяце, мой фюрер! Сколько энергии! Демиург, творящий новый мир! Плеяды в созвездии Тельца, которое мне посчастливилось разделить с тобой, сияли тогда особенно ярко. Порой ты хотел моего тела по несколько раз в сутки, хотел брать меня или чувствовать в себе, я будто стал для тебя ближайшим воплощением всех горизонтов, которые ты жаждал покорить. В тот день, один из тысяч, которые будут со мной всегда, мы уединились в Бергхофе. Ты едва не взял меня прямо в главном зале — на рассекающих его ступенях, но всё же совладал с собой. Мы предались страсти в спальне: сперва я ублажил тебя ртом и ты излился мне на лицо — на брови, на скулы, о, как ты любил это делать! Подумать только, из сотен способов возможного использования твоего драгоценного семени ты предпочитал именно этот… Затем, после долгих и нежных ласк, я вошёл в тебя, как в святейший из храмов. Помню, в тот раз я особенно много целовал твои узкие плечи, спину в испарине, складки у глаз, жёсткий рот и мягкое местечко под подбородком — всё то, по сравнению с чем античные идеалы до сих пор кажутся мне даже не уродливыми, а попросту смешными. Когда ты толкнулся в меня, резко, нервно, когда задвигался, комкая в горсти подушку по сторонам моего лица, а я стал захлёбываться в твоём ликовании, вдохновении, упоении новорожденной войной и нашей любовью… Когда началось всё это, я не выдержал. Я был слишком счастлив. Перед моими глазами встала наша первая близость, и Вотан с его грозной самоотверженностью явился снова — но теперь не для того, чтобы ослепить. Я ощутил в хребте что-то острое до нематериальности — боль, которую ты никогда не смог бы причинить мне намеренно. Казалось, сама твоя воля, воля, воплотившаяся в копьё, подобное тому, что пригвозило Вотана к мировому древу, поразила меня. У меня отнялись ноги. Мы далеко не сразу это заметили, а когда всё-таки обратили внимание, распалились только больше. Как часто нас будоражили подобные вещи, мой фюрер… Я стал нести что-то про окопы и разрывные пули в позвонках; к счастью, ты закрыл мне рот ладонью и заговорил сам. Когда я достиг пика в очередной раз, моя сперма представилась мне жиром, вытопленным из туши жертвенного быка… Ты смазал меня моим же семенем, и всё началось снова. Я не мог заставить ноги двигаться ещё полчаса. Полностью они отошли только к вечеру. А дрожь в бёдрах сохранялась несколько дней. Помню, как я наслаждался этой дрожью—она была лишь предвестницей многих и многих дел, которые, как я надеялся, мне предстоит совершить во славу твоего имени. Какого же подвига ты потребуешь от меня, мой фюрер? Кем мне быть для тебя в этой войне — неотлучным советчиком, командиром твоих войск, простым солдатом? Я стал миротворцем. Спустя два года, отправив меня в Британию, ты сделал то, чего не удалось румынской пуле, прошившей мне лёгкое в сантиметре от сердца. Ты забрал моё дыхание. Конечно, лишь на минуту. Но когда я бы ни вспоминал эту минуту после, мне становилось страшно — безотвязно казалось, что она продолжает тянуться. Потому что моя миссия провалилась. Потому что Гамильтон не стал меня слушать. Потому что Черчилль предпочёл мне еврейских клоунов. Потому что я оказался в западне на долгие-долгие-долгие годы. Мой гороскоп солгал. Моя судьба оказалась настолько жалкой, что ты запретил судьбу, изгнав из газет любое упоминание астрологии и мистики. С тех пор мне приходится жертвовать правдой. Вот уже семь лет я вынужден утверждать, что совершил полёт вопреки твоей воле. Врать об этом больно: сама мысль о том, что я могу ослушаться тебя, ужасна до ступора. Сперва я лгал, чтобы не рисковать. Теперь — чтобы не создать твоему имени лишних врагов. Но справедливость обязательно восторжествует. Великая Германия, какой её создал ты, не может просто так исчезнуть — пройдут десятки, сотни лет, и чёрный орёл возродится, расправит крылья, а ты будешь отомщён. Пока я не имею права на истину, однако непременно верну его, пусть и сам к тому времени исчезну. Я знаю, что моя жертва только временная. Как и все остальные. Ведь если бы я потерял всё это не временно, а навсегда, от меня уже ничего бы не осталось. *** Фактически я уже должен был умереть. Но даже после смерти человека остаётся кое-что очень важное — память. Его память, память о нём — по сути это одно и то же. Во всяком случае, у людей, чья мысль не расходится с делом. Увы, потерять память сложнее всего. Даже ненадолго. Тебя больше нет со мной, мой фюрер. Тебя больше нет, хотя я никогда не осознаю это полностью, и ты не можешь лишить меня памяти, как лишал всего остального. Только ты мог побудить мою душу и тело принести такие жертвы. Я лишь открывался тебе, а ты сам забирал то, что было нужно. Поэтому мне приходится симулировать. Я делаю это хорошо: мне удалось обмануть почти всех бывших соратников, адвоката, половину светил психиатрии, рывшихся в моих мозгах с азартом могильных червей. Я притворяюсь, что не помню ничего о своём полёте. Что впервые вижу Геринга и Хаусхофера. Что понятия не имею, когда и где родился. Прерывать спектакль мне приходилось лишь изредка — например, чтобы сказать достойное последнее слово в твою честь. Всё это легко можно объяснить временным просветлением — если уметь его сыграть. Во всяком случае, я могу компенсировать ложность моей амнезии её длительностью. *** Думаю, я буду жить долго. Думал. С недавних пор в мою голову закрадываются сомнения. Есть кое-что, заставляющее моё сердце трепетать больше, чем в самые страстные наши ночи. Кое-что, рождающее надежду, что амнезия всё же станет реальной. Я начал ощущать твоё присутствие внутри себя. В тюрьме я никогда не видел и не слышал тебя, как наяву, но бывали моменты, когда я знал—ты в моей голове. Не образ, не воспоминание, даже самое плотное, ты—собственной персоной. Твоя душа? Твой дух? Я не слышу тебя, но ты говоришь со мной моим голосом, чаще внутренним, а порой и телесным. Я вижу твой взгляд в зеркале. Всё яснее понимаю, чего ты хочешь. Ты не сердишься на меня, мой фюрер, даже хвалишь. И я больше не чувствую себя одиноким. Это к тебе я требую уважения, когда отказываюсь полоть грядки с другими заключёнными, распекаю врачей и обращаюсь со Шпеером, как с лакеем. Это с тобой в моём лице я заставляю считаться, не соглашаясь марать руки уборкой и ругая охранников за шум от железных набоек. Кстати, я добился своего: они сменили подошвы на резиновые. Каждый день с блаженным спокойствием на душе я жду того момента, когда ты решительно поставишь на моей памяти крест. Когда окончательно соберёшь всю дань, не оставив от меня ни частицы. Превратишь временные жертвы в вечные. Думая об этом, я ухожу в себя, и, по обретённой в Шпандау привычке, черчу пальцем на стене или мебели руну Гебо— к большому раздражению охраны. Будто я могу не воспроизводить то, что вижу даже в тюремных решётках… Неясно, когда это случится, но это обязательно произойдёт. Я знаю, что могу умереть, только если меня убьёшь ты.