Дети отцов

      У Лукаса и Эрики всегда был папа. Он любил их, это чувствовалось, это сквозило даже в ворчании на шумные игры или неприбранную посуду. Строгий и требовательный, ждущий беспрекословного подчинения, когда задача поставлена — таким он был. Лукас, повзрослев и столкнувшись с этим, сначала злился и недоумевал, почему на остальных его друзей папы не ругались так за мелкие провинности — без крика, но жестко и властно. Что-то было в глазах отца такое, что сразу становилось ясно — лучше не спорить, а покладисто подчиниться.       Только спустя много месяцев открылись многие истины. Его папа был не обычным человеком, он — ветеран Вьетнама. Для Лукаса очень долго эта характеристика являлась просто набором слов, но когда пришло узнавание — подлинное — того, что за ними скрывалось, по спине пробегал холодок. Война — это не игра в солдатиков с друзьями, не движение фигурок на картонном поле, война — это смерть, это кровь, это убийство, а значит и отец, будучи там, убивал людей.       Это знание сложно соотносилось с мирным мужчиной, читающим газету в воскресный полдень в гостиной, с тем, кто катал Эрику на плечах еще каких-то пять лет назад, а еще раньше — и самого Лукаса.       Он привык отдавать приказы и исполнять их, а потому и относился к их детскому непослушанию серьезно.       А еще Лукас даже в четырнадцать, когда куда важнее становилось мнение старших товарищей по команде, понимал, что в строгости этой куда больше любви и заботы, чем могло показаться, когда ты зол, раздражен и перепуган вещами, о которых никогда не расскажешь родителям.       У Майка и Нэнси тоже был отец. Когда-то он, может быть, и делал что-то вместе со своими детьми, но для них обоих это почти несуществующие детские воспоминания, состоящие по большей части из рассказов кого-то из родни о событии, чем из самого события, или же просто фантазии. Большую часть времени он пропадал на работе, а если нет — в кресле. Его глаза закрывались так, словно не хотели видеть ничего вокруг, словно ему осточертел этот дом, эти дети и эта жизнь. В редких случаях он пытался подавать голос, ругать за сквернословие или опоздания, но любые его речи — фоновый шум. Как голос диктора по телевизору, вещающего о заслугах Рейгана — то, до чего подросткам и дела не было. Майк, когда был младше, пытался хоть немного расшевелить тело в кресле, усаживался на коленки, нетерпеливо подпрыгивая, просил объяснить что-то неясное, но те времена давно прошли. Папа — предмет мебели, который по неосторожности наделен голосом, и, на удачу, снабжал семью деньгами.       Наверное, им бы туго пришлось без него. Майк об этом не сильно думал. Нэнси, по правде сказать, тоже.       Но Нэнси видела чуть больше, чем Майк, потому что смотрела шире. Холли была папиной любимицей. Потому что маленькая, потому что тихая, потому что не научилась словам «дерьмо» и «черт», потому что еще не думала о мальчиках и смотрела на отца доверчиво-трепетно. Может быть, рассказы родни не так далеки от истины, и с ними папа тоже когда-то нежничал? Сложно представить себя, а уж тем более Майка в его искренних объятиях. Даже малышами.       Дело в том, что папа — это не то, о чем кто-то из них сожалел бы. Оба отмахивались от его замечаний, оба пропускали мимо ушей его комментарии. Они не воспринимали его всерьез. Никакого интереса. Никакой близости. Никакой досады по этому поводу.       У Стива папа тоже имелся. То, что он мог не видеть его неделями, а то и месяцами, давно уже устраивало — привыкнуть можно ко всему. Теперь свободный дом уже не казался одиночеством, да и раньше, когда Стив был младше, компанию ему составляли няни, часто цветные, с которыми отец разговаривал так, словно они далеко на юге, а на дворе шестидесятые.       У Стива было все, что он мог пожелать, и отца устраивали его успехи. Устраивали. Ни о какой гордости, ни о какой похвале не могло быть и речи, потому что звание короля школы, успехи в баскетболе и плавании, хорошая репутация — это необходимый минимум, а не какая-то особенная заслуга.       Зато промахи дорого стоили. Только вот Стива поздно наказывать отчуждением — ему почти плевать. То, что он не поступил в колледж — это скандал, но велика ли трагедия, если через год можно попробовать снова? Для отца — да, а для самого Стива? Ему сложно разобраться в своих чувствах, потому что такому его не учили. Главное — быть идеальным в отцовских глазах, но не существовало никаких инструкций на случай провала.       Теперь, когда вместо задора студенческой молодости Стив работал в видеопрокате со школьницей, для отца он почти не существовал, хоть и жил в том же доме, ел за тем же столом. Внимание и признание нужно заслужить, но хотел ли Стив этого? Не лучше бы было потратить время на то, чтобы разобраться в себе, а не гнаться за таким шатким и хрупким одобрением?       У Макс есть папа, но он очень далеко. Раньше казался героем с насыщенной интересной жизнью — не чета вечно расстроенной матери, совершенно не умеющей выбирать себе мужчин. Макс винила ее за то, что папа теперь не с ними, винила до тех пор, пока не выросла достаточно, чтобы понять. Сэм Мейфилд был инфантильным и необязательным. Это в восемь лет казалось веселым помогать отцу подделывать документы, играться с разными пинцетами и клеем, учиться делать отмычку из шпильки для волос, но в четырнадцать, когда они с мамой остались без дома, без денег и с огромной бездной апатии, а папа только желал удачи по телефону — она уже понимала, что к чему. Он даже не позвал их на День Благодарения, хотя прекрасно понимал, что у них нет денег даже на индейку в этом году, и они просто будут сидеть вдвоем перед телевизором, как и в любой другой день, и то, если на одной из работ мамы не поставят сверхурочную смену.       Да, Макс могла в любой момент позвонить ему, он будет слушать, называть ее малышкой и обещать, что она со всем справится. Только толку в этом — пшик, потому что сам он и не думал звонить, а реальной помощи от него никакой, и это только множило злость, подкрепленную обидой и завернутую в бессилие.       У Билли есть отец, но лучше бы его не было. Он - не забота, принятие и опора, он — тяжелая рука, прогорклый медный вкус на языке и синяки на ребрах. Расчетливый и подлый, он знал, что бить по лицу нельзя, а вот носком поношенных туфель пересчитать ребра за ничтожную провинность — это запросто. Ему не нужен был повод. Ему не нужен был мотив. Неудачного дня, накопленной с годами злости — на себя, неудачника — вполне достаточно. Так просто же обвинить единственного сына за то, что стал обузой, повис петлей на шее, заставляя горбатиться и тратить силы на то, чего и не хотелось никогда. Прекрасный отец наказывал сына за его существование, о котором Билли даже не просил.       Иногда Билли хотелось его убить. Перерезать горло одним расчетливым движением ножа, или ударить по голове гантелей так, чтобы выбило весь дух. Он знал, что не смог бы. Рядом с Нилом любая сила магическим образом превращалась в слабость, решительность таяла, а по венам растекался жидкий ядовитый страх, оцепенение. Где угодно в этом мире Билли мог быть на вершине, но стоило ему оказаться в поле зрения своего отца, он сразу становился маленьким, слабым, чахлым и ни на что неспособным.       Так просто было ненавидеть отца за это чувство. Так просто ненавидеть за него и себя.       У Уилла и Джонатана папа когда-то был, но это уже даже не считалось. Джонатан жил с ним дольше, изучил его лучше, и у него не осталось к этому человеку никаких теплых чувств. Их выжгло кислое перегарное дыхание, подзатыльники, извечные «нюня», «слюнтяй» и «слабак». Фантомный холод пистолета иногда все еще ощущался под пальцами в минуты крайнего бессилия, которые все чаще овладевали им в творящемся безумии. Как тогда, в восьмой день рождения. Это теперь его вечный крест — быть заложником безнадежности. Если и было что-то хорошее в отце когда-то, то оно стерлось подчистую, как ластиком, пьяными криками, толкотней, слезами мамы и Уилла.       Джонатан рад, что Уилл помнил об отце куда меньше, чем он сам, но у этого был побочный эффект — он к отцу тянулся, расстраивался и плакал, когда вместо требуемой нежности получал злые слова, которые как иголки загонялись под кожу, едва Уилл научился ходить.       Уход отца только сначала стал первой обидой и трагедией, но время показало, что на деле их семья просто избавилась от сорняка. Исчезло то, что отравляло их почву, да, взвалив на них тяжеленные, порой непосильные проблемы, но позволяющие хотя бы свободно дышать, не прятаться и быть собой. Обоим, и Уиллу, и Джонатану.       У Робин отца уже нет. Он был внимательным, очень умным и любознательным. Это с его подачи юная дочка стала изучать языки, он показал ей волшебный мир музыки, открыл магию звучания. Они вместе проводили много времени, не просто папа и дочь — союзники. Вот только его больше нет, а Робин в силу возраста не то чтобы успела понять, как так вышло.       Зато ей рано пришлось узнать о том, какой страшной может быть болезнь, какой скорой — смерть. Она навсегда приготовилась к потерям.       Робин росла словно его маленькая копия, почти неосознанно выбирая те же жанры фильмов, что он любил, слушая похожие песни и вечно страдая от нехватки такого безусловного понимая. Если бы он был жив, она бы призналась ему, что предпочитает девушек, и, уверена, не получила бы в ответ ни капли осуждения. Но его больше нет, а она уже совсем взрослая и научилась жить без него.       У Эдди отец то ли есть, то ли нет. Человек, оплодотворивший его мать, едва ли мог называться папой — не после того, что он делал. Нет, все могло быть хуже, правда. Никакого рукоприкладства, нет, только обучение навыкам угона тачек, взлома замков, искусству карманника. А то, что он мог запереть малыша Эдди дома на несколько суток без еды — это он от забывчивости, с каждым могло случиться. Выносить из дома все, даже кровать сына, чтобы расплатиться с долгами после очередных махинаций то ли с наркотой, то ли с оружием — вот что делают заботливые отцы. Напоить шестилетнего сына пивом, просто чтобы посмеяться над тем, как у него, пьяного, будет заплетаться язык? Пожалуйста!       Наверное хорошо, что Эдди многого не помнил. Еще лучше, что старик Уэйн, увидев, что творил его брат, взял заботу о племяннике на себя. У Эдди хотя бы появился шанс не пойти по стопам папаши. О каком-то педагогическом воспитании и отеческой ласке речи не шло, но с дядей Эдди был всегда сыт, обут и даже мог иногда попросить помощи с учебой: они располагались на улице за столиком для пикника с разложенными повсюду учебниками, Уэйн смолил одну за одной, кое-как объясняя уравнения и дроби, в которых сам плохо смыслил.       У Дастина отца нет вообще и так было всегда, сколько он себя помнил. Мама сочинила историю о доблестном ветеране Вьетнама, который погиб еще до его рождения, и Дастин никогда не скажет ей, что давным-давно в курсе, что это все выдумки. Он слишком любознательный и любопытный, чтобы такая тайна продержалась долго, но даже в четырнадцать знал и понимал, почему она это сделала. Он не хотел нарушать ее покой.       С одной стороны, Дастину было интересно, что это за человек, какая история скрывалась за его рождением. Большая любовь? Нелепая случайность? Чудовищный обман? Вдруг его отец — какая-то знаменитость или светило науки, или путешественник-иностранец. Мама даже в одиночку прекрасно справлялась с его воспитанием, а в фигуре отца он, по собственному мнению, совсем не нуждался.       У Джейн-Элевен с отцами все всегда было очень сложно. Ее биологический отец — просто имя на листах документов, найденных у тети Бекки. Имя, которое даже не отложилось в памяти. Энтони? Эндрю? Фамилию матери она запомнила, а его не зафиксировалась в голове, потому что этот человек не оставил след, не отпечатался.       Папа — другое дело. Он существовал в самых ранних воспоминаниях, всегда был рядом, гладил по голове во время неудач. Сажал в одиночную камеру, когда ей было страшно, заставлял убивать мышей и кошек, наседал, позволял использовать на ней дубинки и электрический ток — тоже он. Понятие близости существовало для нее искаженным, извращенным, потому что Папа, несмотря ни на что, долго был самым близким из всех в мире.       Пока Эл не узнала, что такое настоящая близость. Пока строгий, грубый, взрывной мужчина с добрыми глазами не показал ей, как это выглядит по-настоящему. Да, они спорили, да, она со злости даже применяла силы, чтобы ему навредить, но подлинное чувство защищенности, осязаемая любовь проникали под кожу каждым прицельным жестом, вроде похлопывания по плечу или неловких объятий.       Поэтому ей словно сердце вырвали, когда его не стало. Хоппер учил ее не только грамматике и счету, он учил тому, как выглядела нужность, участие и отцовская нежность. Что такое конфликт от любви, что такое боль утраты. Ни дня не проходило, чтобы Эл не вспоминала о нем, пока жила в Леноре — это всегда на фоне, всегда рядом с ней, как талисман и оберег.       Когда на ее глазах умер Папа, она не чувствовала себя отомщенной, не чувствовала злости и триумфа. Какая-то вязкая тоска скребла внутренности, пока она, обдуваемая песком и пустынной пылью, смотрела ему в глаза. Этот человек ее воспитал. Не смог в угоду своим амбициям уничтожить в ней ростки природной доброты.       Она много думала о важности отца в жизни — своей и чужой. Пыталась спрашивать у Уилла про его папу, но тот ограничивался простым «он не очень хороший человек» и впадал в меланхолическую задумчивость. Как-то она вслух поделилась мечтой, что Хоппер чудом спасся, но не просто оказался жив, а еще и стал папой для Уилла и Джонатана. Жаль, что этим наивным грезам не суждено стать реальностью.       Каждый по величайшей (не)справедливости оставался с тем, что имел.