Я не верю в святых.
Но в них веришь ты, и это заставляет меня иногда смотреть на вещи под другим
углом.
Когда я привожу тебя — девушку, которая целый год провела в борделе, девушку с россыпью синяков и шрамов на теле — в Клёпку, у меня даже не возникает мысли о том, что ты можешь быть религиозна. Если честно, я вообще об этом не задумываюсь — мне плевать. Мне важны твои навыки. Я выдаю тебе одну из своих рубашек и брюки — хоть и догадываюсь, насколько они будут велики — и показываю, где находится ванна. Жду, пока ты закончишь приводить себя в порядок, и показываю, где теперь твоя комната. Ты благодарно киваешь, выслушав, что я ухожу за одеждой для тебя, и скрываешься в комнатушке, запираясь изнутри. Усмехаюсь, вспомнив, насколько же нелепо на тебе сидели мои вещи. И содрогаюсь, вспомнив, какой признательностью лучился твой взгляд. Быстрым шагом удаляюсь от Клёпки, чтобы достать одежду. И чтобы послушать зарождающиеся слухи и придать им нужную форму и направление. Я уверен, среди канальных крыс уже ползут разговоры о том, что я выкупил у Хелен какую-то девчонку. Но это всё отступает на задний план, когда я возвращаюсь. Потому что, оказываясь у твоей двери, я слышу шёпот. Застываю, прислушиваясь. И хочу рассмеяться от нелепости ситуации — ты молишься. Так, словно здесь, в Бочке, что-то может спасти твою душу. Нелепо. Бессмысленно. Именно так думается мне. Ты была похищена работорговцами, провела год в доме удовольствий, а теперь застряла в Бочке. Я знаю, на что будет похожа твоя дальнейшая жизнь, и сомневаюсь, что твоей веры хватит надолго. Но по большей части мне всё равно — лишь бы ты была в состоянии выполнять свою работу быстро и качественно. Стучу, чтобы отдать тебе одежду, сказать, что твоё обучение начинается завтра, и забыть про тебя до утра. Другие дела тоже ждут моего внимания. Ты открываешь дверь без малейших вопросов — недовольно поджимаю губы. Стоишь в одной только рубашке — она тебе как платье, лишь немногим выше колена — и вокруг тебя ореол света, идущего из окна позади. Я знаю, что прервал твою молитву, но ты не выглядишь рассерженной, наоборот, ты словно обрела спокойствие. Отсекаю мысли о том, что ты похожа на удивительно чистое и невинное создание — о Гезен, ты ведь и в самом деле была ребёнком, тебе едва пятнадцать было! — и лишь сильнее поджимаю губы. Вручаю тебе свёрток с одеждой, выдаю краткую информацию и ухожу. Поднимаясь на чердак, я уже знаю — святые неодобрят того пути, на который тебе придётся встать. И я оказываюсь прав. *** Твои святые наверняка не одобряют шпионаж, воровство и проникновение в чужие жилища со взломом замков. И тем не менее — всё это ты осваиваешь в кратчайшие сроки. Ты знаешь, что от этого зависит твоя жизнь, и учишься всему с первой попытки. Совершенствуешься, вскрываешь всё больше замков и похищаешь всё больше чужих секретов. Превращаешься в Призрака, слухи о котором ползут по городу — и никто не знает всей правды о тебе и твоих возможностях. Тебя начинают бояться. Ты становишься лучшим пауком во всей бочке. Моим пауком. И продолжаешь молиться своим святым. *** Не думаю, что святые одобряют имена твоих ножей. Но каждое новое лезвие ты продолжаешь называть в честь кого-либо из них. Продолжаешь проговаривать их имена, прикасаясь к каждому клинку по очереди, и верить в их силу. И я не разрушаю твой ритуал — пусть и говорю иногда (часто), что твои молитвы не имеют смысла. Ты же в ответ лишь поджимаешь губы, чтобы не высказаться в ответ, и неосознанно прижимаешь пальцы к Санкт-Петру — первому ножу, что у тебя появился. К тому, что я вложил в твои руки. И пусть тебе пока не приходилось убивать — на твоих клинках уже много крови — защищаться и угрожать тебе приходилось уже бессчётное количество раз. Когда я кидаю какую-то колкость на счёт имён твоих ножей, ты отвечаешь просто и уверенно. — Святые дарят мне защиту, Каз. — И больше я эту тему не поднимаю, найдя этот ответ вполне исчерпывающим. Теперь мне любопытно другое. Теперь я начинаю внимательнее присматриваться к тебе, Инеж Гафа. Ты представляешься большей загадкой, чем в начале. Что-то такое ты знаешь о вере, чего не понять мне. *** Честно, не знаю, все ли твои молитвы нравятся святым. Правда сомневаюсь, что они с большим удовольствием слушают, как ты молишься за меня. За мою душу. Меня раздражает, что ты — в отличие от остального Кеттердама — не сомневаешься в наличии души у меня. Раздражает, что ты пытаешься разглядеть во мне положительные стороны и спасти меня. Мне это не нужно. Я и без святых прекрасно справляюсь со своей жизнью. Но сколько бы раз я ни говорил об этом, ты не перестаёшь просить у святых за меня. Спасибо. Потому что в тишине ночи, на самой границе сна и обдумывания рабочих вопросов, раздражение отступает. Лишь на один короткий миг я позволяю себе согреться об эту мысль — кто-то волнуется обо мне. *** Твои святые не одобряют убийства. Однако ты всё же убиваешь, Призрак. Первый раз, второй, третий. Кажется, после десятого убийства ты уже даже не плачешь — но опять всю ночь не смыкаешь глаз, проводя часы в молитве. А я провожу те же часы пытаясь выкинуть мысли о тебе из головы. Потому что даже если бы в моих силах было огородить тебя от убийств, я не имел на это права. Рациональная часть меня абсолютно точно знала, на какие задания тебя отправлять, и с какими трудностями тебе придётся сталкиваться. И я знал, что ты справишься. Эмоциональную часть я не слушал — как и все годы со смерти Джорди. Но если я её не слушал, это не значит, что я её не слышал. Пожалуйста, Призрак, не переставай молиться. Я не хочу, чтобы Бочка поглотила твой свет. *** Разве твои святые одобряют эгоизм? Ладно, может это и не эгоизм. Но я не знаю, какое чувство движет тобой, когда ты из раза в раз пытаешься подобраться ко мне незамеченной. Может, ты надеешься, что я тебя не узнаю и убью быстро, чтобы тебе больше не пришлось мучаться в Бочке? Не дождёшься. Твоё присутствие я буквально ощущаю физически. Твой взгляд, оценивающий мою позу, когда ты выбираешь, с какой стороны лучше зайти. Твои перемещения — по теням, которые словно становятся гуще, скрывая тебя. По тому, как твоё молчание воцаряется в помещении. Раньше эти твои попытки раздражали — они тратили моё время. Зачем прятаться, если ты сразу можешь приступить к отчёту? Но сейчас я нахожу это забавным. Каждый раз я сдерживаю ухмылку, слыша твой тихий разочарованный вздох, когда очередная попытка подкрасться оказывается неудачной. *** Твои святые явно не одобряют того, как ты проводишь своё свободное время. Я серьёзно. Ты уже больше года живёшь в Клёпке и — несмотря на то, что завела приятельские отношения со многими Отбросами — по-прежнему предпочитаешь мою компанию чему-либо ещё. Следишь за мной с крыш и из тёмных проулков, когда я направляюсь по делам. Кормишь воронов, когда я разбираю документы. Молча следишь за моими действиями, когда я делаю перерыв от работы, повторяя карточные фокусы. Хмуришь брови, когда я объясняю тебе устройство очередного замка и заставлю тебя вскрыть его. Всё увереннее язвишь, когда я бросаю очередной грубый комментарий о твоих действиях. Меня пугает, что тебе комфортно в моём обществе. Будто я дарю тебе ощущение безопасности. Но гораздо сильнее меня пугает то, что у меня нет зудящего желания прогонять тебя. Всех остальных я не могу выносить дольше пары часов. В какой момент ты стала исключением из всех моих правил? *** Уверен, святые не одобряют твоих пошлых мыслей. Что ж, я не могу доподлинно сказать, о чём ты думаешь. Но я довольно неплохо научился читать людей. Да и твой румянец и взгляды, что ты украдкой бросаешь на моё тело каждый раз, когда я снимаю рубашку при тебе, говорят всё сами. Я вижу, как ты заставляешь себя отвернуться, вижу, как эмоции разрывают тебя — ты возмущена моим поведением, но ничего не говоришь, потому что на самом деле тебе приятно, что я открываюсь перед тобой. Только перед тобой. Нервно сглатываю, снова приказывая заткнуться своей эмоциональной части. Думала ли ты хоть раз о том, чтобы снять свою одежду в моём присутствии? *** Я почему-то уверен на сто процентов, что твои святые не одобряют сквернословия. И я, если честно, удивлён, что ты вообще знаешь такие слова. Но они — музыка для моих ушей — напоминают, что ты тоже обычный человек. Хотя, конечно, ты ругаешься редко — чаще поминаешь святых. Но каждый раз, когда я слышал от тебя брань на сулийском, запомнился мне очень чётко. Потому что — никогда не скажу тебе этого — в такие моменты ты выглядишь невероятно мило. Это каждый раз происходит, когда ты злишься на меня. Как в тот раз, когда я глупо подставился в стычке с Псами Харли — а потом мы с тобой сидели на чердаке Клёпки и ты обрабатывала рану на моём плече. И сначала ты бубнила о моём безрассудстве на керчийском, а потом перешла на свой родной язык. И я не видел твоего лица, но знал, что твои брови нахмурены, а в глазах облегчение. Твой пучок был растрёпан, а одежда в уличной пыли и грязи после стычки. Я слышал твой мелодичный голос, выдающий такие матерные загибы, что Шпект бы позавидовал, и старался сдержать смех — по крайней мере, это отлично отвлекало от боли и от мыслей о Джорди. Когда ты заканчиваешь, я не сдерживаюсь и интересуюсь, что ты там бормотала себе под нос. Ты отвечаешь, что просила у святых дать мне новый мозг, раз этот стал соображать хуже. Мне хочется рассмеяться, но я лишь поднимаю бровь и интересуюсь, что же отреагировали святые на столь долгие и экспрессивные просьбы. Тебе достаёт стыда покраснеть — едва заметно, но я считаю это своей победой. *** Дорогая Инеж, сокровище моего сердца, думаешь, твои святые одобряют, что ты вынуждаешь меня говорить «пожалуйста»? *** И вновь — твои святые не должны одобрять общения со мной. Я убийца, вор и главный ублюдок бочки. Я жадный и эгоистичный. И я хочу тебя. Хочу всю — как в физическом плане, так и духовном. Хочу, чтобы ты была рядом со мной. Со всеми твоими сулийскими поговорками, крепкими словечками в мою сторону. Хочу тебя, верящую в святых, молящуюся за друзей, за родных, за меня и за Джорди. Хочу видеть, как ты снимаешь свою броню, открываясь мне. Показывая шрамы на теле и рассказывая о шрамах внутренних. Хочу, чтобы ты знала о моих шрамах и видела настоящего меня. Только тебе я готов довериться настолько. *** Знаешь, Инеж, я думаю, твои святые совершенно не одобряют того, как откровенно ты целуешь меня. Или того, где позволяешь мне целовать тебя. Но даже святые — заявись они сюда хоть лично — не способны остановить нас, когда ты возвращаешься из плавания. Уж я во всяком случае не собираюсь останавливаться, когда аромат моря и ветра — твой аромат — заполняет комнату, а на твоих мягких губах я ощущаю вкус соли. Когда ты прижимаешься так плотно, что жар твоего тела ни на секунду не позволяет усомниться, что ты здесь, со мной, живая. Я спускаюсь поцелуями по твоей шее, наслаждаясь стонами, которые срываются с твоих губ. Твои пальцы путают мои волосы, а мне всё мало. Мало тебя, твоих прикосновений — хочется растягивать эти моменты как можно дольше. Я продолжаю пробовать тебя на вкус, спускаясь поцелуями всё ниже и прижимая тебя всё ближе. И когда я слышу твои стоны, я готов молиться, чтобы ты не переставала издавать такие восхитительные звуки. *** И абсолютно точно твои святые не одобряют того, что следует за нашими поцелуями. А может, они наконец признают, что ты достаточно страдала и заслуживаешь счастья. И может, они тактично не смотрят в нашу сторону, когда, раздевая друг друга, мы перемещаемся в сторону кровати. *** Тебя и саму теперь называют святой. Санкта-Инеж. И вот мы снова одни на чердаке Клёпки — только вернулись от ужина у Ван Эков — и ты привычным жестом берёшь пакет с зерном и подходишь к окну. Там уже галдят твои вороны. Подумать только, мы знакомы уже десять лет — и все десять лет вороны прилетают, стоит тебе устроиться на подоконнике с очередным пакетом. И я даже не хочу думать, что в привычках этих птиц есть моя заслуга — не так уж регулярно я их подкармливаю, пока ты в море. Смотрю на тебя, и моё сердце сжимается от нежности — от чувства, которое я позволяю себе только здесь и только с тобой. Немного нервно сжимаю коробочку в кармане, но в целом чувствую себя уверенно. Ты знаешь, я не романтик. И ты, на самом деле, заслуживаешь чего-то более грандиозного и изящного, но меня хватает только на то, чтобы сделать несколько тихих шагов ближе к тебе и опуститься на одно колено. Ты продолжаешь кормить воронов, стоя спиной ко мне. Я прочищаю горло и тихо зову тебя по имени. Ты оборачиваешься и застываешь. Вижу, как ты напрягаешься, а в глазах появляется радость и — самую капельку — недоверие. Ветер треплет твои волосы, а лунный свет бьёт из-за спины, создавая вокруг тебя мягкое сияние. В самом деле, ты — моя святая. С самого первого дня. Горло нервно сжимается. — Дорогая Инеж, сокровище моего сердца, — впервые произношу эти слова совсем без иронии, не отрывая от тебя взгляда. Я правда не знаю одобрят ли это твои святые, но, может — ты согласишься выйти за меня?