Спектр адекватности

      Мерный стук каблуков сопровождается приятным поскрипыванием деревянного пола. В классной комнате натоплено, и окна, сквозь которые внутрь безрезультатно стараются пробраться ранние снежные сумерки, постепенно запотевают, однако, несмотря на тепло, потертый, но еще добротный наборный паркет, точно ворчливый старик, все не умолкает. Никогда нельзя знать наверняка, какая нота скрывается под той или иной его дощатой «клавишей» — протяжная и долго не угасающая, словно стон тяжелобольного человека, или, напротив, краткая и обрывающаяся тотчас по достижении пика, будто экстатический вздох, оброненный в любовной игре. Складывается впечатление, что каждый звук — это вымученная туманная жалоба. А на преклонность ли лет, на руководство гимназии, которое уже какой год подряд грозится провести капитальный ремонт, но никак не решается поднять руку на интерьеры исторического здания, или на учеников, ни теперь, ни сто лет назад не отличавшихся послушанием и аккуратностью… кто же разберет?       — Откройте учебники на странице сто пятьдесят четыре, — просит Нина, и эхо ее слов тонет в слаженном шуршании книг. Она невольно ловит себя на мысли о том, что ее коллега, пожилая фрау Циммерман, преподающая у младших и средних классов труд, в рамках адвента провела мастер-класс по вышивке закладок всего неделю назад, но сейчас каждый второй целенаправленно листает страницы, и не подумав предварительно отметить начало нового раздела. — Сегодня мне хотелось бы обсудить с вами еще одну фигуру речи, — машинально проверяя, чем заняты обитатели последних парт, Нина замечает, как Том Хайс, крупный темноволосый мальчик и по совместительству ее головная боль, не признающая эпитетов и метафор, недовольно кривится и зевает. Для его острастки она обращается к сидящей рядом с ним девочке, Лоре: — Фройляйн Эфенберг, прочтите нам предложенное авторами определение.       — Оксюморон, — звонко откликается девочка, удобнее перехватывая учебник, — это стилистическая фигура, основывающаяся на парадоксальности сочетания противоречивых понятий и нацеленная на усиление выразительности общей…       Нина привычно скользит взглядом по строчкам, в любой момент готовая подсказать своей подопечной сложное слово в случае заминки, но юная фройляйн Эфенберг не остановится, кажется, ни перед чем — тем более перед канцеляристскими оборотами. Впрочем, она вряд ли вникает — точнее, вряд ли хочет вникнуть — в их смысл, поскольку ее интонация монотонна и к концу предложения нетерпеливо ускоряется, а предполагаемые паузы между основными элементами определения сминаются в своеобразную гармошку, как складки ткани. Нина на мгновение останавливается, желая проверить, хватит ли ее ученице дыхания, чтобы скороговоркой произнести окончание фразы, или все же придется делать паузу, а потом, когда фройляйн Эфенберг, успешно справившаяся с задачей, с торжеством делает глубокий вдох, а последний ее одноклассник наконец находит нужную страницу, оборачивается к ребятам и с улыбкой захлопывает учебник.       — Крайне лаконичная и емкая характеристика, не правда ли? — По рядам проносится невнятный шум, общее настроение которого, впрочем, не слишком оптимистичное. — На этом предлагаю ненадолго забыть о программе, — Нина показательно откладывает книгу на стол и жестом просит остальных последовать ее примеру. — Смелее! Нет, разумеется, мы не будем, как в «Обществе мертвых поэтов», вырывать страницы… И все-таки этот раздел написан довольно сухо. Не лишено смысла рассмотреть более конкретные и понятные примеры, тем более что учебник остается при вас и вы всегда можете наверстать упущенное, — ее губы трогает легкая улыбка с оттенком иронии, — если возникнет желание, конечно же.       В отличие от сомнамбулически рассеянных мальчиков, девочки начинают перешептываться — еще бы, учитель подверг критике их Святая Святых, — однако вскоре и они затихают, между собой сойдясь на том, что рекомендованное им пособие действительно скучное и просто послушать Нину будет интереснее, чем продолжать чтение, которое вместо нейронных связей напрягает разве что связки голосовые.       Тем временем Нина призывно стоит у доски, ожидая тишины, и, чувствуя за собой авторитет, возросший на фоне этого незначительного, но, что куда важнее, открытого отклонения от правил, поочередно окидывает взглядом ряды парт. Внутри, как иногда бывает в такие моменты, серым облаком собирается щемящая тоска, ведь те, кто сидит перед ней, — и Том Хайс, и Лора Эфенберг, и остальные ребята, не только из восьмого класса, — представляют собой едва надписанные книги, будущее содержание которых строится на уроках, получаемых ими уже сейчас, и на чьих страницах она сама может оставить ценное напутствие — даже если оно слегка выходит за рамки ее дисциплины.       — Теоретический материал хорош лишь тем, что его автор не претендует на выведение конечной концепции оксюморона — ее попросту не существует, — Нина делает паузу и разводит руками. — Да, ученые ищут закономерности в чем угодно, даже в том, что буквально основывается на сочетании несочетаемого, но это не всегда приносит желаемые результаты, и литература — один из ярких примеров. Запомните, что здесь нет правильных ответов — только ваше мнение и ваше понимание того или иного произведения. И границы задают не точные математические формулы, а спектр адекватности, то есть совокупность толкований, которые не противоречат логике, — пока лица учеников не приняли отсутствующее выражение, неизменно появляющееся при наплыве замысловатых терминов, она спешит ввернуть простой и доступный для них пример. — Вспомните Гэндальфа, который предложил сразу несколько теорий насчет того, что же Бильбо имел в виду, желая ему доброго утра. И каждая из них по-своему верна. Точно так же, если в книге без уточнения времени суток написано, что светило солнце, никто не запрещает вам думать, что оно могло подниматься над горизонтом, садиться или находиться в зените. А при слове «цвет» в голове каждого из вас появится собственная ассоциация — от черного до белого. Однако, — Нина останавливается напротив доски и мелом вычерчивает на ней нижнюю половину окружности, напоминающую траекторию сильно раскрученного маятника, — существует выражение «белая темнота», обозначающее состояние человека, похожее на кратковременную смерть. И в нем как бы сочетаются черный и белый цвета, которые по отношению друг к другу полярны. Таким образом, оксюморон нередко состоит из понятий, находящихся в крайних точках спектра адекватности, — она показательно отмечает крестиками концы дуги.       С минуту в классе стоит тишина — чтобы осмыслить услышанное, ребятам необходимо время, и Нина их не торопит. Она возвращается к столу и, отряхнув кончики пальцев от белых крупиц, берет учебник, где на одной из страниц изучаемого раздела красуется ровный столбик классических оксюморонов. Про себя кается, что тоже не удосужилась ее заложить.       — Фрау Вебер, а у человека есть спектр адекватности? — с несвойственной ему серьезностью вдруг произносит усиленно хмурящий брови Том.       Вопрос настигает Нину врасплох, и она словно бы ощущает его прикосновение — не удар, какой последовал бы за каверзой, которыми славятся подростки и которая обрушилась бы на нее, как гром среди ясного неба, а именно мягкий толчок, почти поглаживание, — отчего уголки ее губ непроизвольно приподнимаются в теплой улыбке. У нее это уже спрашивали.

***

      — Спектр адекватности? Что это? — интересуется Крис, мельком заглядывая в пухлый ежедневник, лежащий на столешнице, и пробегает глазами по выделенным цветными маркерами словам и отдельным фразам.       В приглушенном свете кухонной лампы они приобретают золотистый оттенок, и потому темно-синие чернила становятся практически черными. Забавно, что стоит сделать несколько шагов и перенести тетрадь на подоконник, и теплые краски сменятся холодными: мертвенно-бледным цветом снежного покрова, призрачной шапкой скопившегося на отливе; матово-серым — ночного воздуха, из-за пурги кажущегося густым неоднородным раствором, который перемешивает невидимая рука; темным пепельно-синим — низкого неба, которое словно бы выложено кусками горной породы с прожилками руды; и призрачно-лимонным — далекого уличного фонаря. Тусклый, как догорающая лучина в келье отшельника, он точно съеживается перед подступающей тьмой и с трудом освещает соседний дом, из-за чего просторный двор представляется бескрайней пустотой глубокого колодца или входом в пещеру хтонического исполина.       Только вот на плите в квартире едва слышно шепчет свои охранительные заговоры огонь, а под каждым окном, будто преграждая путь холоду и неизвестности, изредка потрескивают батареи, и среди этого обволакивающего уюта почти что забывается о существовании некоего эфемерного «снаружи».       — Спектр возможных толкований одного или того же выражения или произведения, — не отворачиваясь от небольшой кастрюльки, отчеканивает заученное определение Нина, после чего тянется за стоящей справа бутылкой красного вина и штопором, которым, наподобие дирижерской палочки, рефлекторно начинает покачивать в воздухе, продолжая говорить: — Скажем, у Гете… Да, Крис, не морщься, ты знаешь, что я буду цитировать его до скончания дней. Так вот, у Гете есть, например, стихотворение «К Луне», где туманы названы фатой из серебра, — она делает короткую паузу, мимоходом вскрыв бумажный пакет с палочками корицы и не удержавшись от того, чтобы вдохнуть их аромат. — Если бы эта метафора рассматривалась вне контекста, то фатой из серебра можно было бы назвать и паутину, и снег, — Нина кивает на окно. — И это не считалось бы ошибочным. Все логичные варианты имеют место, то есть входят в спектр адекватности… Впрочем, детям я это проще постараюсь объяснить. От Гете даже ты скривился.       Обернувшись через плечо, она бросает на Криса ехидный взгляд и возобновляет готовку. Через некоторое время под ее ножом с бархатистым хрустом растрескивается сочное яблоко. Его запах — отдающая легкой кислинкой свежесть вперемешку с душистой сладостью — практически неуловим, все-таки не сезон, зато два лежащих неподалеку апельсина благоухают, как пыльца эдемского цветка, а внутри выстроившихся вдоль стены миниатюрных баночек бережно хранят свою пряность и терпкость специи — единственное, что, помимо вина, в современном глинтвейне напоминает о его благородном прародителе, гипокрасе, напитке королей.       — Молодец, единица*, — усмехается Крис, а затем устраивается на высоком барном стуле.       Сейчас все его движения ленивы. В них отсутствуют театральная широта и экспрессивность жестов, свойственные каждому артисту. Но в то же время непубличный, по-домашнему развязный Крис — не то чтобы антипод Криса сценического и эпатажного, нет. Несмотря на существенные различия между ними, заметные, впрочем, лишь людям, вхожим в близкий круг общения, они едины и за долгие годы вынужденного симбиоза успели настолько проникнуться друг другом, что когда прожекторы гаснут и после смены декораций один из них делает шаг со сцены, то он не спускается в зал, передавая бразды правления второму, а остается в полумраке закулисья, чтобы в удобный момент, подобно лукавому демону-советчику, во всеуслышанье шепнуть какую-нибудь остроту и тем самым обнаружить свое присутствие.       В качестве метафоры для описания этой ментальной диффузии Нина предпочитает гетевскому Мефистофелю двоедушника, пришедшего из славянской мифологии. Медийный Крис действительно слегка инфернален и, проще говоря, развратен. Иначе она не может объяснить, по какой причине он, тот человек, с которым она живет и которого находит уравновешенным, эмоционально состоявшимся и зрелым в вопросах быта, вот уже какую неделю не расстается с ядовито-розовыми спортивными штанами из новой линейки мерча «Lord of the Lost».       — А у человека есть спектр адекватности? — Крис машинально поправляет очки и поверх них окидывает Нину насмешливым взглядом, предвещающим рассуждение на одну из его любимых и по совместительству их самых спорных тем. — Если речь идет не о различных теориях насчет его предназначения и сущности, не о том, что он венец творения или, напротив, девиантное дитя природы, как вы, литераторы, заявляете, а о его поведении. Что на это скажет твоя преподавательская мораль?       — Моя преподавательская мораль, — хмыкнув, в тон ему отвечает Нина, — говорит, что в твоем случае это будет, скорее, спектр неадекватности.       Крис улыбается и, очевидно, собирается возразить, но она поворачивается к нему и, наградив его скептическим взглядом из-под сложенных домиком бровей, покачивает головой — дескать, оно тебе надо?       Сегодня ей не хочется ударяться в полемику — настолько упоительно спокоен этот уютный субботний вечер с оставшимися позади недельными хлопотами на работе и по дому. К тому же долгие зимние сумерки против воли навевают усталость и вялую сонливость, да и конец года с его утомительной красочной кутерьмой на носу. И зачем, спрашивается, тратить силы впустую?       Нина знает, что к вопросу об их внешней несхожести, профессиональной, поведенческой и какой бы то ни было еще, они успеют вернуться — за два года совместной жизни возвращались не раз, — и вместо того, чтобы начинать новую дискуссию, она разлила бы глинтвейн по бокалам и под аккомпанемент приглушенного, почти интимного шороха снегопада за окном посидела бы с Крисом здесь или на диване в гостиной, мягкими прикосновениями и понимающими взглядами заменяя всю ту вербальную чушь, которой люди в моменты их подлинной, психологической близости сопровождают самое главное.       А еще, пускай и с горечью от того, что вечные книги с их философскими идеями в кои-то веки не дали ей совета, Нина должна признаться, что интерес Криса она удовлетворить не в силах. Да и кто вправе судить о том, как далеко простирается диапазон рациональных человеческих поступков?       И разве входит в ее собственный спектр адекватности увлекаться не только изучением педагогических методик и чтением классической литературы, но и анализом творчества рок-групп и публикацией статей — в результате чего судьба с Крисом ее, к слову, и свела — с разборами их альбомов с культурологической точки зрения?       Или же рассказывать старшеклассникам о непорочности и целомудрии на примере «Собора Парижской Богоматери», а потом возвращаться домой и без зазрения совести соглашаться на порой довольно экзотические предложения Криса насчет того, как внести разнообразие в их личную жизнь?       Или же издеваться над очередной социальной сетью, пробуя различные эффекты для стримов «Lord of the Lost»?       Или же проверять сочинения, сидя в гримерке гамбургской студии, пока в соседней комнате «Маменькины сынки» записывают очередной рождественский кавер?       Или же подвозить Криса до площадки, где у него назначено интервью, и не без гордости приобнимать его на прощание на глазах у папарацци и фанатов, которые черт знает как добиваются утечек информации?       Или же адаптировать длинные пьесы не для школьных постановок, а для литературно-музыкального подкаста, идею которого они с Крисом взяли в разработку после того, как поклонники разглядели в нем талант диктора, придя в восторг даже от чтения телефонной книги и статьи про никому не известное растение?       Честно говоря, Нина в этом сильно сомневается. Однако даже в отсутствие полной уверенности она знает, что каждый раз, когда ей предстоит отправиться в море безответных вопросов, полное подводных камней и опасных глубинных течений, для нее верной путеводной звездой будет теплиться золотистый свет их кухни — маленькой и вместе с тем нерушимой крепости, огражденной от всех внешних невзгод и треволнений, где они, сидя вечером за чашкой кофе или глинтвейна, как теперь, могут ненадолго забыть о том, какие роли привыкли играть и что оба они, в сущности, те самые половинки оксюморона. Забыть и просто любить друг друга.       * В немецких школах система оценивания противоположна той, к которой мы привыкли. Высшим баллом является единица, в то время как пять и шесть означают «неудовлетворительно».