Нет проклятия хуже, чем любовь.

      Сатору не знал, что чувствует, глядя на останки лучшего друга.       Ему пришлось отойти, чтобы убедиться в целостности остальных студентов и сердечно поздравить с победой. За это время брошенное в глухом переулке тело начало неминуемый процесс разложения, медленно сползая по окровавленной стене. Свернувшаяся и загустевшая кровь более не лилась из уродливой дыры на месте правой руки, обнажив наконец всю степень повреждения: Огромный кусок костей и мяса грубо вырван ударом Рики, только чудом не убив на месте. Оставалось удивительным, как он вообще смог дойти до этого угла и даже поддержать последнюю беседу. Упрямый как всегда, хах?       Иери-сан могла бы залатать его увечье, но никакая обратная техника не снимет с тебя клейма террориста, единогласно приговоренного к смерти всей верхушкой магического мира. Позволить умереть от рук единственного по-настоящему близкого человека в этом тихом закоулке, а не под громкие аплодисменты трусливых старейшин в покрытой обвинительными письменами тюрьме – вот та привилегия, которую Сатору решил подарить в дань уважения их былой дружбе.       Теперь, когда Сугуру был мертв, беловолосый маг не собирался сдерживать своего тоскливого гнева.       - Ты идиот. Ты…ты чертов идиот! Почему всегда надо доводить до крайности? Почему всегда надо скатываться в радикализм? Почему ты просто не мог быть счастлив с тем, что имеешь?!       На тонких губах застыла умиротворенная улыбка, и Сатору не знал, что хочет больше: Стереть ее к чертям ударами по мертвому лицу или трепетно сохранить, чтобы глупый товарищ остался наконец счастлив. Не имея возможности найти правильное решение, он рывком отворачивается и глотает слезы, всеми силами пытаясь игнорировать сладковатый запах непоправимой утраты.       - Мы были вместе, Сугу, мы были сильнейшими. Вдвоем мы справлялись с таким дерьмом, о котором другие даже не догадывались, а ты просто взял и ушел. Ты ушел, ты…Если тебя что-то беспокоило, то ты мог просто рассказать, а не устраивать чертов геноцид!       Теплый вечерний воздух приводил к неминуемым последствиям. Разорванная и сползшая до пояса юката не скрывала неестественного блеска пергаментной кожи и то, как странно выпирали грудные мышцы, набухшие под влиянием внутреннего разложения. Протянув руку, Сатору хмуро ведет по тем пальцами и жестоко давит, надеясь оставить хоть какой-то след на стремительно теряющем былую форму теле. Бесполезно. Та кровь, что еще не застыла в лабиринте капилляров наверняка ушла вниз по всем законам гравитации, никак не реагируя на грубое обращение. А ведь когда-то она расцветала россыпью нежно-лиловых следов, с нежностью демонстрируя свою удивительную отзывчивость в ответ на неловкие в силу юной неопытности касания. Тело из воспоминаний было куда более молодым, тугие мускулы только-только обретали рельефную форму после тяжелых ежедневных тренировок, а их обладатель жмурил свои золотистые глаза и с тихим смехом жаловался, что ему слишком щекотно, чтобы продолжать всерьез.       - Нам ведь было хорошо вместе, Сугу. Нам ведь было так хорошо.       Проходит десять лет, и вот уже они оба тайно встречаются, обманывая других и себя, ведь на утро вновь приходится играть роль смертельных врагов, презирающих одно звучание будто бы нарочно похожих имен. Вежливо пожелать спокойной ночи студентам, обойти территорию колледжа не сколько безопасности ради, сколько чтобы освежиться и подготовиться к моральной экзекуции, стремительно перенестись в далекий недружелюбный храм и ощутить знакомый запах сандалового дерева, да услышать беззлобно-насмешливый упрек в опоздании. Еженедельная игра, робко претендующая на устоявшуюся традицию, игра в секретных возлюбленных, не имеющих возможности быть вместе так же категорично, как и не способных найти в себе силы разорвать призрачную связь с концами. Игра, ради которой стоило терпеть занудные, однообразные речи, нести тяжелое и безрадостное бремя, и…И Сатору чувствует стремительно нарастающее отчаяние. Неужели это тоже теперь потеряно навсегда?       Нет.       Нет, нет…       В невыносимо болящей голове мелькает дельная мысль, и тонкие губы беловолосого мага растягиваются в полубезумной улыбке.       - Ты ведь позволишь сделать мне это в последний раз, да?       …       Расслабленные мышцы совершенно не создавали нужного обхвата, но остаточное тепло компенсировало эту прискорбную особенность мертвого тела. Покорившийся любой его воле труп, послушный, каким никогда ни был Гето со всей своей проклятой независимостью, мягко качался в руках при каждой фрикции, спутанные волосы упали на лицо, скрывая под отдельными прядями впавшие в череп глаза. Особо грубый толчок вызывает внезапный поток темной венозной крови из разорванного плеча, и альбинос почти хочет извиниться за доставленные неудобства.       Впервые он умер еще в детстве, воспринимаемый окружающими как любопытная диковинка, еще одна вещица для многовековой коллекции чистокровного клана, а не живой ребенок, не отличимый от любого другого, если закрыть это врожденное бремя в виде двух голубых глаз. Второй раз в юности, от рук полузабытого наемника, чьи безжалостные удары вспороли горло для того, чтобы наконец выпустить наружу накопившиеся за короткую жизнь гной и горечь, позволяя тем самым возвыситься над самим же собственным «я». Третий…сейчас. Сколько раз может умирать человек, прежде чем его наконец настигнет физическое небытие?       - Знаешь, я должен был убить тебя еще тогда. – Сатору улыбается с горечью, легко подхватывая под неподвижные, стремительно остывающие бедра. В голове снова и снова прокручивается сцена их последнего разговора, не оставившего ничего, кроме досадного ощущения недосказанности. Тусклые фонари дешевой фастфудной забегаловки, безразличная спина уходящего в дождливую мглу друга, суетливая толпа, не имеющая ни внятных лиц, ни интереса к тому, как перед их пустыми глазами вдребезги разбивалось молодое сердце. – Но, я просто..я...       Я не смог.       Годжо кусает губы до крови и жмурится, со злостью растирая вытекающие из более ничем не скрываемых глаз слезы.       - Извини. Я не смог предотвратить монстра, которым ты стал.       На мертвом лице навечно застыло безмятежное, лишенное былой насмешливости выражение, будто бы его обладатель еще мог услышать чужие слова. Беловолосый искренне пытался убедить себя в том, пусть и зная обратную безрадостную истину.        - Каждый раз, когда я видел тебя, я…       Говорить сложно. Ровный голос неминуемо срывался, и Сатору хотел надеяться на то, что это следствие банальной физической реакции тела, довольного соединением с мягким, влажным теплом даже тогда, когда душа разрывается в клочья. Аккуратно убрав спавшие на закрытые глаза прядки длинных, слипшихся от крови и грязи волос, Шестиглазый качает головой, погружаясь в невеселые воспоминания прошедших десяти лет. Обрывки информации. Случайные встречи. Слухи о могущественном проклинателе, собственноручно погубившем десятки, если не сотни простых людей, и сразу же знакомая до боли улыбка и веселые искры в узких, лисьих глазах, когда худший из представителей магического мира покупал ту или иную сладость своим приёмным дочерям.       - Я видел того мальчика, с которым учился вместе, понимаешь?       Воспоминание продолжается, и вот уже фантомный Гето чувствует на себе пристальный взгляд и быстро поворачивается в сторону одиноко стоящей фигуры своего бывшего друга, после чего поджимает губы и со свойственной вспыльчивому характеру резкостью уводит озадаченных девочек прочь, более никогда не возвращаясь в лавку привычных сладостей, даже несмотря на их ожидаемое недовольство.       - Разве я мог убить его? Разве я мог признать, что ты навсегда убил его?       Очередная грубая фрикция вжимает безвольное тело в грязную стену, и голова погибшего мага откидывается назад, обнажая ранее почти полностью скрытое под темными волосами лицо. Прошедшие годы добавили зрелости, сделали знакомые черты острее и суше, но природная красота сохранила ту трепетную юность, фантомом приходящую едва ли не каждую чертову ночь. Гето был красив, действительно красив, и не было ничего удивительного в той легкости, с которой он завоевывал доверие приходящих к нему гражданских, одной рукой манипулируя несчастными, другой – удерживая то и дело норовящих роптать сектантов в строгой узде, не только сохраняя, но и преумножая последователей в растущем год за годом коллективе. Ход мыслей на мгновение прерывает рассеянный взгляд, зацепившийся за окровавленный обрубок, и Годжо невольно усмехается, отдавая должное саркастичным способностям госпожи Судьбы. Даже интересно, какая именно из этих двоих осталась?       Едва ли это имело значение. Теперь.       Рот Сугуру отдает такой горечью, что беловолосый от неожиданности отшатывается и растерянно облизывает собственные губы, будто бы наказанный за недобровольный поцелуй. В нем безусловно читались мятные нотки ополаскивателя, невыносимый педант, но едва ли даже самая дорогая и концентрированная жидкость могла перебить гнилостное послевкусие, оставленное проглоченными за прошедшие года проклятиями. Господин Яга упоминал что-то о четырех тысячах духах самого разного уровня, и, ранее никогда не задумываясь об этом всерьез, теперь Сатору чувствует болезненный укол сожаления где-то глубоко в израненной метафорическими ножами груди.       - Так вот, значит, какого это...       Однажды молодой Гето сказал ему, что глотать проклятых духов – все равно, что глотать старую тряпку, которой вытерли рвоту. В другой момент тихо возразил в ответ на браваду об исключительности, указав на невозможность выбирать прирожденную технику, с какой любой шаман приходит в этот мир. И, черт бы все побрал, хорошему другу стоило обратить внимание на тоскливое смирение в тоне, которым были произнесены эти очевидные слова. А ведь он еще считал раздражающую головную боль слишком высокой ценой за то, чтобы быть полноправным пользователем Безграничности, дурак! Чертов слепой Шестиглазый дурак, подумать только, ну и ирония. К чему вообще иметь это магическое зрение, если ни разу не была замечена ни подозрительная худоба, ни тошнота, ни болезненные круги на впалом от бессонных ночей лице, и даже последний разговор сейчас, на расстоянии прошедших десяти лет, казался невысказанной отчаянной мольбой о помощи, обреченной на то, чтобы остаться проигнорированной под ворохом обиды и сожалений?       Погруженный в невеселые мысли, Сатору вздрагивает и резко мотает головой, заставляя себя вновь вернуться в происходящее сейчас. Тихий шорох вычурной ткани – Ты никогда не любил обтягивающую одежду, да? – совмещается с влажными шлепками кожи о кожу, а окровавленная юката сползает все ниже, ниже, пока последние слои не открываются, гостеприимно предлагая напоследок насладиться визуальным осмотром знакомого тела. Прекрасно известный с естественными биологическими особенностями трупа, Годжо не удивляется обнаженной, болезненно-твердой эрекции, но соблазнительный морок мешает ему думать внятно, убеждая в добровольной отзывчивости в ответ на его одинокие старания. Потемневшая от прилившейся жидкости плоть прижата к животу, размазывая вытекающий предэякулят по натянутому прессу и аккуратно подстриженым волосам цвета вороньего крыла, и завороженный этим непристойным зрелищем, маг обхватывает бледными пальцами крепкий ствол, водя по тому с той же пылкостью, что делал в таких далеких, таких болезненно-желанных встречах прошлого. Каждая новая фрикция в разлагающееся тело провоцирует двигать рукой только активнее, выдавливая белые капли так, будто бы Гето кончал самостоятельно, а не будучи банально подверженный внешнему давлению при отсутствии всякого намека на жизнь изнутри, и тем не менее, Сатору вовсе не требовал большего, наслаждаясь извращенной близостью перед тем, как покинуть лучшего друга навсегда.       - Тебе хорошо, Сугу? Ты всегда такой узкий и теплый для меня.       Это ложь. Проигравшее разложению тело стремительно теряло былую твердость тренированных мышц, а остатки знакомого тепла исчезли еще часом ранее, но беловолосый отрицал истину с той же эгоистичной настойчивостью, которую демонстрировал каждый раз, когда встречал неизбежный преграду на бесконечно долгом пути. Он исправит это. Он сильный. Он с легкостью повернет ход времени, как делал до этого в куда более безвыходных ситуациях, и именно потому старейшины никогда не роптали против самых авантюристских решений, именно потому была выбрана должность учителя в магическом техникуме. Сугуру Гето просто не мог умереть, даже если именно Сатору Годжо и, черт возьми, убил его!       Не мог.       Не мог.       Не мог, ты, гребанный засранец, почему ты снова бросаешь меня?       Испачканные в засыхающей сперме руки отчаянно сжимают безвольное тело под собой, вовлекая в последние объятия. Собственное же дрожит, дрожит от извращенного удовольствия, согревая холодный, обмякший проход горячей жидкостью, а сам альбинос утыкается лицом в длинные черные волосы, ища под сладковатой гнилостной вонью до боли необходимый сейчас сандаловый аромат. И проходит достаточно долгое количество времени, прежде чем легкий звон выпавшей на каменный пол серьги заставляет вернуться в реальность, осознавая давно закатившееся за горизонт солнце. О…Его студенты наверняка растеряны от такого долгого отсутствия. Какой учитель позволит своим подопечным волноваться попусту, особенно сейчас, в вечер их первой крупной победы? Кажется, он задержался куда больше, чем ожидал от себя, направляясь в этот пугающе-тихий переулок для встречи с неизбежными последствиями собственных решений. Аккуратно покинув все еще мягко улыбающийся ему труп, Сатору поправляет ранее спавшую на длинные ноги одежду и целует в холодный лоб, прежде чем стремительно выпрямиться самому. Теперь оставалось решить, что делать дальше. В самом деле, он же не бросит одиноко гнить здесь, как будто никогда и никем не любимое существо.       Мысль о том, чтобы, как и любого другого погибшего студента, вернуть под крыло магического техникума, отметена сразу и без малейших сомнений. Старейшины ни за что не позволят использовать школьное кладбище – боже, вдуматься только. Так ли бы неправ Гето в своей навязчивой идее прекратить раз и навсегда бесконечный круговорот смертей через жертву, сопоставимую с масштабом неизбежного геноцида магической части общество всего за какой-то десяток лет? – настояв на позорных похоронах где-то в рядах павших предателей, если вообще не уничтожат всякие напоминания о главной оплошности в своих никчемных жизнях. К тому же, было бы по-настоящему жестоко заставлять Иери-сан заниматься привычной предкремационной подготовкой тела бывшего однокурсника, с которым была дружна отнюдь не меньше, чем сам Годжо. Каким бы профессиональным хирургом ни была Сёко, он вовсе не собирался подвергать старую подругу жестокому стрессу, в корне обрубая очередную попытку бросить свои тянущиеся с юности вредные привычки.       Похоронить самому? Годжо болезненно хмурится, пытаясь представить себя за подобным занятием. Это могло стать личным прощанием, если бы только ни терзающая изнутри смутная неуверенность в гипотетическом согласии со стороны погибшего сектанта. Едва ли он хотел оставить без последнего внимания тот странный сброд разношерстных проклинателей, которых считал своей новой семьей, привязанный к худшим представителям магического общества с такой же любовью и заботливой искренностью, какие выражал когда-то куда более достойным вещам. А значит, оставалось одно.       На то, чтобы достать из кармана форменной куртки телефон и отправить сообщение с координатами мертвого тела не уходит и нескольких секунд, после чего Сатору стремительно разворачивается, покидая переулок так быстро, как только мог. В глубине души он искренне надеялся, что тот номер, полученный почти сразу же после разрыва, до сих пор активен, и юная приемная дочь Гето быстро поймет, что за цифры пришли на ее смертоносный мобильник. Нанако. Кажется, ее звали Нанако. Беловолосый хмурится, привычно поднимая седые пряди темной тканью повязки, почти не чувствуя былого облегчения от мгновенно ослабшей боли в глазах. Нанако и Мимико. Одна блондинка, другая брюнетка, обе весьма славные девочки, любят ходить по магазинам за покупками и медовые вафли на завтрак. Крохотные подробности чужой жизни, которые стоило слушать часами напролет, а не тратить время каждой мимолетной встречи на то, чтобы быстро утолить тактильный голод и расшевелить незаживающую рану внутри. Почему они никогда не говорили друг с другом по душам, почему не делились всякими глупыми вещами, а лишь снова и снова обсуждали тяжелые, глубокие темы, решение которых не было найдено за всю многовековую историю магического мира? Теперь он понимал, да, он понимал, что именно так заканчивают высокомерные глупцы, в сожалении и недосказанности, пока одна из сторон, которой повезло лишь немногим больше, снова и снова задает себе очевидные вопросы силясь найти неочевидный ответ. Говорят, нет проклятия страшнее и хуже, чем любовь. Когда-то услышанная, но не осознаваемая доселе фраза теперь играет целым заревом черных и красных тонов, вызывая горькую улыбку и малодушное, возрастающее с каждым шагом желание поскорее вернуться в колледж, да покинуть эти мрачные закоулки, где даже камни напоминали об еще одном тяжелом решении в и без того невыносимо давящей жизни настоящего мага.       Ему действительно стоило обернуться, чтобы увидеть, как молчаливо и пристально наблюдавшая за уходом тень забегает в переулок, с нетерпеливой стремительностью опускаясь на колени перед прислоненным к стене трупом. Нервные пальцы незнакомой женщины быстро тянутся к уродливым швам.