Благочестие тоже носит маски

      Петер знал: казнь – тоже праздник, только хмурый. Люди собираются на площади и смотрят на эшафот, висельника и палача. А их сумы так соблазнительно висят на поясе, оставленные без внимания. На казни зеваки больше напряжены, чем, скажем, в ярморочный день, но при должной осторожности стащить заветный мешочек всё-таки можно.       Петер не хотел воровать. Он помнил рассказы матери о муках Ада и боялся ощутить даже десятую долю того, что уготовано в вечной жизни ворам. Петер честно пытался питаться тем, что находил на улице: крохами и крупой, отрубями для свиней и даже тем, чем питались крысы. Третью неделю у мальчика болел живот; особенно под вечер начинало ныть ниже рёбер. Петеру пришлось научиться засыпать с этой болью: в какой-то момент скручивало так, что начинала кружиться голова – в этот-то момент и нужно было провалиться в сон, иначе промучаешься всю ночь.       Петер не хотел воровать, но только так он видел избавление от ужасной, всепоглощающей боли. Воровать Петер начал не так давно, а потому для него всё ещё оставались загадкой круглые медные «блинчики», которые чаще всего попадались в кошельках. В такие моменты он старался как можно тише – скрыться с пустыми руками было ещё труднее, чем с добычей – отойти от жертвы и поискать кого-то, у кого была припасена еда. Петер видел, что медные штучки люди обменивали на другие вещи, в том числе на еду, но почему-то боялся, что другие непременно заметят, что монеты ворованные. Он предпочитал брать еду и тут же съедать её, чтобы не оставлять следов.       В толпе стоял человек в удивительно чистой одежде: длинном коричневом балахоне с капюшоном. Петер уже знал, что это был монах… а у этих всегда было с собой что-нибудь съестное, не зря почти все из них были толстяками. У этого на поясе висела фляга. Петер попытался сглотнуть, но горло обожгла сухость – пил Петер ещё реже, чем ел. После того, как мальчик выпил воды прямо из лужи и, кажется – он не помнил точно, – два дня пролежал с жаром в луже собственной рвоты, он стал пить только то, что пили другие. Стоит ли говорить, что этого было ничтожно мало, и першение в горле стало ещё одним спутником Петера вместе с болью в животе.       При виде целой фляги – пусть даже жадный монах и осушил бы её наполовину – глаза у Петера загорелись. Он незаметно – обычным шагом, но никого не касаясь – подобрался к монаху. Поднял голову туда, где болтался преступник, которому не повезло не сломать шею во время повешения – гм! не повезло… знал бы он, что бывает, если выпить из лужи. Не опуская головы, Петер оценил взглядом расстояние до заветной фляги. Осмотрелся вокруг себя, чтобы убедиться, что никто не наблюдает за ним – бывало и такое, чумазый мальчуган почему-то привлекал не меньше внимания, чем убийца с ножом. Затем Петер очень медленно протянул руку.       Тягостные несколько секунд, прежде чем тонкий детский пальчик коснулся холодной глины. Заветная глина с заветной жидкостью внутри!       Запястье Петера сжала чья-то рука. Больно сжала! Но больнее было от того, что теперь о заветной фляге можно было забыть. Мальчик дёрнулся, схватился свободной рукой за державшую его руку и попытался высвободиться. Тщетно. Он не смотрел на того, кто схватил его, но уже понял, что это был монах – у щуплого мальчишки не было ни шанса.       – Что ты делаешь? – звучным голосом спросил монах, привлекая внимание всех, кто стоял вокруг него. Нельзя было сказать, что он злился, скорее в его голосе слышалась непоколебимая власть над неудачливым воришкой.       Петер не ответил, лишь прорычал в новой попытке высвободить руку. Снова тщетно. Монах, казалось, специально мучил мальчика – он не тянул руку на себя, не тащил Петера прочь с площади. Просто держал и даже не думал отпускать.       – Ты хотел своровать у меня, да?       На этот раз у Петера не было сил даже на рык. Он с досадой опустил подбородок на вытянутую руку.       – Как твоё имя? – не унимался монах, впрочем, теперь он говорил уже спокойнее.       – У меня нет имени! – из последних сил выкрикнул Петер.       – Вот как? А ну-ка отведи меня к своим родителям.       Упоминание родителей заставило выступить на глаза жгучие слёзы. Петер быстро сморгнул их и дёрнулся в сторону.       – Пусти, ублюдок!       Это слово Петер услышал в тех вечно тёмных переулках города, куда боятся заходить сытые люди. Что оно означало, Петер не знал, зато знал, что после него всегда происходит по-твоему. Однако монах даже не пошевельнулся. Тогда Петер сделал ещё кое-что, что он подсмотрел у чумазых бродяг – укусил патера за руку. Монах брезгливо отдёрнул руку, но тут же перехватил мальчика за шею и повёл вон из толпы. Люди расступались перед ними, но неохотно – многие хотели посмотреть, что это за дерзкий мальчишка, который посмел разозлить служителя Господа.       Монах старательно оттеснял особенно любопытных, пока они с Петером не оказались совсем одни между каких-то домов. Здесь священник, не отпуская Петера, наклонился к нему и заглянул прямо в глаза. Мальчик не выдержал его светлый взгляд и отвернулся.       – Где твои родители? – уже совсем по-другому, вкрадчиво спросил монах.       Петер упорно продолжал молчать, однако начал теребить грязный рукав – стена злобного безразличия, которую он выстроил перед монахом, медленно рушилась.       – Тебе что, есть нечего? Ну, покажи мне, где ты живёшь, и я докажу, что необязательно воровать.       – Пошёл к чёрту, не поведу тебя никуда! – Петер в новом приступе ярости плюнул в монаха. Правда, сделать это, как у взрослых, не получилось – вязкая слюна упала мальчику на ботинок, а не прилетела надоедливому патеру в лицо.       Монах сделал глубокий вдох и таким же спокойным голосом продолжил:       – Меня зовут отец Блазиус. Смотри, теперь ты можешь обращаться ко мне по имени: «Пошёл к чёрту, Блазиус». А как мне называть тебя?       – У меня нет имени!       – Родители не дали тебе имя?       – Что ты заладил – родители, родители…       – А чего бы мне не заладить? Родители должны воспитывать тебя, безымянный воришка. Вот я и пытаюсь узнать, кто так плохо справляется с возложенной Господом задачей.       – Не смей так говорить! Ублюдок, ублюдок!       Петер попытался ударить монаха ногой, но тело вновь подвело его – он оказался слишком низким, чтобы дотянуться до патера, специально оттягивавшего мальчишку подальше от себя. Блазиус снова вздохнул и погладил мальчика по шее – совсем не ласково, а опять скорее повелительно.       – Разве родители не говорили тебе, что воровать, драться и ругаться плохо и что за это твоя душа попадёт в Ад? Ты этого хочешь – вечно гореть в Аду?       Петер резко замер. Раньше его правда пугало лишь то, что за свои грехи можно попасть в Ад. Теперь… Теперь Петера больше пугало, что если он попадёт в Ад, то уже никогда не воссоединится с родителями. Что бы ни говорил этот проклятый патер, родители Петера были хорошими людьми, и он верил, что сейчас они были на небесах.       – Ну, что молчишь, безымянный воришка?       – Петер, – вдруг выпалил мальчик.       Монах даже опешил на мгновение.       – Рад познакомиться, Петер. И я рад, что образы Геенны огненной пробуждают в тебе совесть. Может, теперь ты расскажешь мне, почему хотел своровать мою флягу с вином?       Петер бросил злобный взгляд на толстого монаха в чистенькой рясе. Он говорил с таким снисхождением, будто совсем ничего не понимал. Конечно, разве можно знать, что такое голод, когда у тебя такой толстый живот!       Петер дёрнулся, но монах не собирался отпускать его.       – Опять начинается, Петер?       – Я покажу.       Мальчик повёл Блазиуса по улице, когда тот позволил ему идти. Они шли всё дальше и дальше, отходя почти к самой городской стене. Наконец, Петер остановился у дома с тёмными окнами, отряхнул ботинки от уличной грязи – и повернулся к монаху, молча прося сделать то же – и вошёл внутрь.       Блазиус, конечно, сразу догадался, что перед ним сирота, но не ожидал увидеть такое. Не ожидал, что мальчик приведёт его к обыкновенному, вполне приличному дому, а не в бараки.       Зайдя внутрь, Блазиус почувствовал жуткую вонь. Она прилипла к нему ещё снаружи, но теперь стала невыносимой. Монах не затыкал нос рукавом лишь потому, что этого не делал Петер. Если мальчик не боялся этого кошмарного запаха, святой отец не мог и бровью повести. Хотя на самом деле в эту самую секунду монах боролся с желанием зажмуриться и выбежать отсюда.       Петер, к тому времени уже мирно державший пастора за руку, повёл его в соседнюю комнату. Туда, где запах был ещё сильнее. Туда, где с громким гулом роились мухи: десятки, а может и сотни. И туда, где на полу лежало… это.       Когда-то это было людьми: мужчиной и женщиной. В них и теперь угадывались человеческие черты, но Блазиус мог поклясться, что горгульи на церквях выглядели приятнее. У обоих выпали волосы, вместо глаз были по два тёмных круга, нос ввалился, зубы торчали из-под серой кожи в тех местах, где они… не должны торчать. Они были одеты в простую одежду, какая бывает у торговцев или ремесленников – относительно свежую на разлагающихся телах.       Но было ещё кое-что, что леденило душу гораздо сильнее, чем это. Рядом с двумя иссохшими телами стояли тарелки с какой-то похлёбкой такого же серого цвета, что и кожа мертвецов. Мухи метались от тел к тарелкам с сомнительным варевом, опьянённые изобилием, в котором оказались. Очевидно, что эта «еда» появилась здесь позже, чем люди, и это почему-то кольнуло священника больнее всего остального, несмотря на весь ужас «остального».       Блазиус медленно перевёл взгляд на Петера. Мальчик с абсолютно спокойным лицом смотрел на два безжизненных тела, которые уже и телами-то назвать можно было с трудом.       – Я нашёл их так, – Петер задумчиво зашевелил губами и ритмично закивал. – Двад… во… Месяц назад.       – А… – дыхание перехватило то ли от увиденного, то ли от невыносимой вони. – А почему тарелки… там?       Петер нахмурился. Ему казалось, это очевидно:       – Душа ещё сорок дней на земле… Я подумал, им надо что-то есть.       В эту же секунду захотелось прижать мальчика к себе, но Блазиус сдержался: объятья ему не помогут, да и не для них Блазиус получал сан. Он присел на корточки возле Петера.       – Петер-Петер… Почему же ты воруешь? Почему не просишь у людей кусок хлеба, не рассказываешь свою историю?       Петер недоумённо заморгал. Почему что бы ни сказал отец Блазиус, это звучало так просто?       – Они не дают.       – А ты просил?       – Просил!       – Точно?       – Точно! – этот толстый, не знающий нужды монах ещё смеет сомневаться!       – Значит, ты неправильно просил. Знаешь, где люди самые добрые? В церквях и монастырях.       Мысль осенила его внезапно: этот мальчик – заблудшая душа. Если не спасти его сейчас, он навсегда отвернётся от Господа. Блазиус положил руку на хрупкое, исхудалое плечо Петера.       – Петер, пойдём со мной в монастырь святого Аврелия Второго. Это монастырь аббатства Хирзау, тут неподалёку, знаешь? Может, ты бывал там… с родителями. Тебя накормят и научат, как правильно просить у Господа помощи.       Петер, ни секунды не колеблясь, отстранился от монаха. В его глазах сверкнул настоящий страх.       – Нет! Мама с папой…       – Я позабочусь о них. Ты ведь знаешь, что умерших надо хоронить в земле? – на мгновение возник тревожный вопрос, почему никто из соседей не сделал этого до сих пор. – Я это устрою, их похоронят там же, в аббатстве. Ты сможешь навещать их. Только пойдём со мной, Петер. Там ты никогда не будешь голодать…       Петер неистово замотал головой.       – … и сможешь молиться за души папы и мамы. И отмолишь свои грехи, чтобы после смерти попасть в Рай.       – Где мама и папа?       Блазиус совершенно не был в этом уверен. Вокруг головы мужского тела запеклась кровь, а у женщины в боку, кажется, торчала заточка. Но Блазиус верил, что эта ложь уж точно была во благо, ради спасения детской души:       – Где мама и папа.       Петер опустил взгляд в глубокой задумчивости. Он думал о том, способен ли он молиться достаточно усердно, чтобы у мамы с папой всё было хорошо и чтобы самому заслужить спасение. Блазиус слегка улыбнулся: он, конечно, не мог знать, о чём именно думает Петер, но понимал, что это решение определит всю его дальнейшую судьбу.       – Хорошо, – сказал Петер, и, кажется, в эту же секунду лицо его приняло серьёзное, совсем не детское выражение.