Пересдача

Я сижу напротив панорамного окна и наблюдаю за тем, во что превратилась моя деревня. Это касается не только технического прогресса, который добрался и сюда в виде железных дорог и сутками гоняющих по ним поездов, самоочищающихся питьевых фонтанчиков, мигающих разными цветами светодиодных вывесок, компьютеров и телефонов, имеющихся у каждого с самого детства. Для меня такая жизнь привычна, хотя я всегда хотел родиться тогда, когда вместо автоматов со сладостями и торговых центров, на улицах стояли лавки с оружием (настоящим, не пластиковым, предназначенным для игры в шиноби). Больше всего меня убивает менталитет Югакуре. Безвольность, апатия, услужливость, трусость — можно долго перечислять качества, которые в прошлом подтолкнули руководителей моей деревни отказаться от статуса скрытой. Никто не спрашивал у жителей, нужно ли им это, но они и сами не интересовались: покорно сняли протекторы и, прихватив швабры, пошли драить гостиницы. Лишь один человек выразил тогда свой протест… Солнце исчезает за облаками, и я наконец-то перестаю щурится. Но лучше бы мне выжгли глаза, чтобы я больше никогда не видел того, что происходит за окном. Две женщины, нагруженные коробками со стиральным порошком, идут из магазина. Это горничные, которые изо дня в день обсуждают, как гость порвал постельное белье в номере и каким средством лучше чистить сортиры. На террасе дома с яркой красной крышей сидит компания мужчин. Они ежедневно собираются вместе выпить саке, поиграть в карты и порадоваться, что развели на бабки очередного наивного туриста. Рядом, у ресторана фаст-фуда, спит белая ободранная собака. Она ни на кого не лает, не шевелит ушами, когда вдалеке проносится поезд, позволяет детям дергать себя за хвост. Иногда мне кажется, что она умерла, но до этого никому нет дела. На скамейке, зевая, лежит парень лет двадцати в форме охранника и что-то смотрит в телефоне — дожидается, пока его клиент — пожилой богатенький турист — нагуляется по кварталу красных фонарей (да, из развлечений у нас не только горячие источники). К горлу подкатывает ком. Мне физически хочется блевать от всего этого приторного, липкого умиротворения, от этих спокойных, завязших в быту людей. Я открываю бутылку и делаю пару больших глотков. Становится только хуже — к горечи на языке добавляется знакомый до боли вкус железа. Это пробуждает неприятные воспоминания и одновременно отрезвляет. А ведь теперь я такой же, как они! С тех событий прошел уже год, и я все еще удивляюсь, почему меня не посадили за решетку. Хотя свободы я лишен в любом случае. Я не могу покинуть пределы Югакуре, нахожусь под круглосуточным наблюдением и работаю, чтобы выплатить огромный штраф. В проигрыше я виню только себя. В конце концов Мирай делала то, что должен делать настоящий шиноби. Даже в нынешнюю мирную эпоху она достойна носить это звание… Иногда я даю волю воображению, и представляю, что получил бы, если бы не ляпнул тогда, что знаком с Асумой. Бессмертие, признание, уважение, смешанное с суеверным страхом… — Рьюки! Гневный недовольный голос выдергивает меня обратно в реальность. — Рьюки! В комнату отдыха для персонала, где я и сижу, залетает управляющая гостиницей — женщина в дорогом бежевом кимоно, которое едва удерживается на ее огромном животе трещащим по швам поясом, черными волосами, небрежно заплетенными в пучок и закрепленными при помощи шпильки-меча и злющими маленькими глазками. — Опять ты дрочишь на Хидана, а?! — она упирает руки в бока, не сводя с меня взгляда. — Ты убрал номер, где обосрался ребенок?! — Да. — Купальню отмыл?! — Да. — А мусор вынес?! — Да. — А почему не весь?! — Я все вынес. — А себя забыл на помойке оставить! Управляющая замолкает, ожидая реакции на очередной поток помоев, вылитый на меня. Я смотрю на нее с каменным лицом, не отвечаю, хотя у меня руки трясутся от желания воткнуть ей в глаз ее же шпильку. Попытка увидеть хоть одну крохотную эмоцию проваливается, и она, сдавшись, сообщает, зачем пришла: — На третьем этаже, в 120 комнате, гость пролил вино, надо убрать. Я поднимаюсь с пола, иду за необходимыми принадлежностями — ведром, шваброй и моющим средством. Управляющая исподлобья следит за мной и не скрывая презрения шепчет: — Хидан бы тут такой скандал устроил… А этот… Тьфу… Я знаю, что ей удалось застать день, когда Югакуре жестоко поплатилась за то, что выбрала неверный путь. Она видела и горы трупов, и окрасившиеся в красный горячие источники, и преждевременно поседевших молодых людей. Она слышала, как плакали дети, как умоляли о пощаде взрослые, как все — и туристы, и власти деревни — проклинали убийцу. Я улыбаюсь, поднимаясь по лестнице. Славное было время. Комната встречает меня стойким запахом алкоголя, липким пятном на полу и разбросанными повсюду мелкими темно-зелеными осколками. Очередной криворукий турист, разбивший бутылку и, как мне кажется, даже не одну — мужчина лет сорока в темно-синей юкате — стоит у входа в ванную и с явным раздражением пишет что-то в телефоне (наверняка жалуется кому-то на то, что остался без бухла). — Добрый вечер, господин. Я пришел сделать уборку. Он отрывается от экрана, окидывает меня оценивающим взглядом и задерживается на моей левой руке — той, которую я потерял, будучи подростком и заменил потом на протез. — Так это ты тот самый парень, который год назад похитил и чуть не убил мою племянницу? Мужчина кладет телефон на подвесную полку и подходит ко мне. Он на две головы выше меня и раз в десять крепче сложен. — Тц, а я представлял тебя иначе. Затем сжимает ладонь в кулак и наотмашь бьет меня по лицу. Я инстинктивно отпрыгиваю, делаю пару шагов назад и упираюсь стену. Проклятье! Вообще, этот тип не первый, кто решает отомстить мне от имени тех девушек — несостоявшихся жертв. Справедливости ради стоит сказать, что я не похищал их, они добровольно приходили, но, видимо, под влиянием эмоций или из желания выместить на мне злость за то, что я врал им, убеждали всех в обратном. Я привык к тому, что если их родственники узнают меня, то сразу колотят — таких случаев было пять или восемь, уже не вспомню. Когда из моего носа начинает хлестать кровь, мужчина, наконец, останавливается, хватает меня за плечо и не разрывая зрительного контакта, угрожающе тихо говорит: — Слышь, дистрофик. Я бы убил тебя прямо здесь. Вот правда. Из-за тебя у Тацуми-чан проблемы со здоровьем. Ей снятся кошмары, она боится выходить из дома. О, эту девчонку я помню лучше остальных! Даже внешность не стерлась из памяти — светлые волосы, серо-голубые глаза, одета во все белое. У нее умерла мать и судя по тому, что Тацуми в таком возрасте одна шлялась по Стране Пара, отцу либо плевать на дочь, либо его вовсе нет. И, видимо, в какой-то момент нашелся криворукий дядя-алкоголик, который подобрал ее с улицы. — И что еще хуже, она людям не доверяет. Последняя фраза вызывает у меня усмешку. Мне так кажется, что я оказал Тацуми — и не только — огромную услугу. Все-таки наивность никого никогда не доводила до добра. А учитывая, сколько идиоток повелось на мои россказни, с этим в современное время дела обстоят мягко говоря хреново. Как, в прочем, и со всем остальным. — Че ты лыбишься, а?! Следует новая череда ударов — даже более яростных и сильных, чем раньше. Он успокаивается только когда я открыто морщусь от боли. — Какой же ты жалкий! — выплевывает дядя Тацуми, брезгливо отряхивая руку. — Говорят, ты фанатеешь от психопата, устроившего здесь резню лет пятнадцать назад? — Побольше уважения. Речь идет о Хидане-саме. Он вскидывает брови, демонстративно потирает сбитые костяшки, как бы намекая, что вполне может продолжить мордобой. — Я в курсе. Мне ваша управляющая все рассказала. Жадная, кстати, она. Я отдал триста рьё, чтобы получить возможность побеседовать с тобой… Так вот… Ты называешь себя его вторым пр-пришествием? Мужчина вдруг фыркает, как лиса и начинает ржать. Его плечи подпрыгивают вверх-вниз, по щекам катятся слезы, кажется, что еще немного, и он просто взорвется. — Ууууф! — слышу я сквозь хохот, переходящий в визг. — Второе… пришествие… Хидана… Хидана! МОЕТ ПОЛЫ В ГОСТИНИЦЕ!!! Он говорит что-то еще, но я не различаю слов. Приступ истерического веселья продолжается минуты три, пока, наконец, у него не заканчиваются силы. — Будь я на месте Хидана, в гробу бы переворачивался от такого наследника. Дядя Тацуми забирает телефон с полки и идет к входной двери: — Чтобы к моему возвращению тут все блестело. И принеси мне вина. Понял? — Да. — Я не слышу! — Да, господин. Он удовлетворенно хмыкает и исчезает в коридоре. Я стою, зажмурившись и прижав ладони к стене. Правая рука ощущает шершавую поверхность. Разбитый нос болит, кровь безостановочно течет, капая на одежду и пол. Я высовываю кончик языка и провожу им по верхней губе. Во рту тут же появляется знакомый привкус. «Я бессмертен… Я бессмертен… Да какой ты бессмертный, у тебя крыша поехала! Не дергайся!» «Прими уже правду, Рьюки. Ты совершил ужасный поступок, противоречащий всем законам нашей деревни, нашей Страны, и за это ты понесешь соответствующее наказание» «Придурок, прекрати скулить! Иди принеси чистое белье!» «Рьюки, там на крыльце тебе сюрприз. Новая метла! Зацени, тебе теперь только такое оружие» «Рьюки проиграл мелкой девчонке из Конохи!» «Неудачник!» «Слабак!» «Идиот!» «Ты не заслуживаешь право называться ЕГО последователем…» «Не заслуживаешь, не заслуживаешь, не заслуживаешь…» Я распахиваю глаза и с яростью, присущей бешеному, загнанному животному оглядываю номер. По голове будто стучат кувалдой, сердце колотится так, что вот-вот выскочит наружу. Я начинаю часто-часто дышать и до скрежета сжимаю зубы. КАК МЕНЯ ВСЕ ЗАЕБАЛО!!! Мне хочется орать до хрипа, хочется разнести здесь все к чертям, и я не отказываю себе в этом. Игнорируя врезающиеся в ступни осколки, я ношусь по комнате, переворачивая и ломая все, что вижу — в нашей гостинице, несмотря на традиционную одежду, которую носят гости и персонал, номера оборудованы по-современному, поэтому разгуляться есть где. В какой-то момент я налетаю на ведро с водой, опрокидываю его, падаю сам, но тут же подскакиваю и продолжаю. Черт, сейчас сюда приведут врача, и он, как тогда, год назад, вколет мне ударную дозу успокоительного. Да плевать, плевать, пусть делают, что угодно, я так больше не могу! Иногда мне кажется, что все это какой-то непрекращающийся кошмар, или галлюцинации, или генджитсу, созданное Мирай. До конца своих дней я буду любоваться на миролюбивые рожи, слушать одни и те же оскорбления, убирать дерьмо за туристами и утешать себя несбыточными фантазиями. Это наказание гораздо, гораздо страшнее тюремного заключения и даже смерти! Нет… нет… нет… нет… нет, я не хочу… Я падаю на колени посреди разгромленного номера, рвано дыша и сжимая кулаки с такой силой, что ногти впиваются в ладони. В ушах стоит гул, в груди болит. После такого забега должно быть очень жарко, но меня почему-то трясет. Может, в разбитое окно задувает ветер, и мое от природы худощавое тело так реагирует, а может, просто от нервов. Я выдыхаю и с удивлением замечаю облачко пара, какое появляется, когда на улице минусовая температура. Стоп. Сейчас середина июля, да и в Югакуре в принципе подобное редко бывает. Я встаю, не прекращая дрожать, как мелкая перепуганная собачка. На глаза мне попадаются электронные часы, которые каким-то чудом не превратились в гору стекла и пластика. Зеленые цифры на экране, показывающие 18:00, часто мигают, будто механизм, отвечающий за исправность прибора, сходит с ума. — Чё за… Я вздрагиваю и замираю, стараюсь даже не моргать, потому что буквально кожей ощущаю присутствие кого-то за моей спиной. И этот кто-то явно не управляющая или дядя-алкоголик Тацуми, хотя сюда уже точно должен был кто-то прийти. Надо бы бежать, но ноги не двигаются, и становится просто невыносимо холодно. Люди в Югакуре и в Стране Пара в целом, несмотря на технический и научный прогресс, продолжают верить в мистику. Вместо милых историй о волшебстве в детстве и историй о великих героях деревни в более взрослом возрасте (за отсутствием таких) нам рассказывают легенды о цукумогами, юрэях, демонах, оборотнях, вампирах и прочих тварях, слоняющихся по свету в поисках жертв. Я довольно религиозен, поэтому никогда не отрицал их существование, однако столкнуться с ними лично желания как-то не возникало. Похоже, юрэй (а это был именно он, судя по холоду и взбесившимся часам) придерживается другого мнения. Не знаю, кто это конкретно и почему пришел именно за мной. Вряд ли мстительный онрё, поскольку за исключением комаров и волка, по вине которого я и лишился левой руки, я не убивал никого. Мои родители, умершие уже давно, тоже мимо. Тогда кому… Внезапная догадка вихрем проносится в голове. С трудом подавляя страх, я медленно разворачиваюсь. — Хи-Хидан-сама… Я всегда хотел встретиться с героем культа Джашина, мечтал сражаться с ним плечом к плечу — в Акацуки или нет, неважно. Но сейчас, когда я всего лишь ничтожный уборщик со сломанным носом, больше всего на свете я желаю, чтобы Хидан-сама ушел и никогда не возвращался. — Тц, долго ж ты, блять, соображал! Он именно такой, каким мне его описывали. Среднего роста, атлетического телосложения, с седыми идеально зачесанными волосами, ярко-малиновыми глазами, одет в черный плащ с красными облаками — правда, наполовину порванный. На окровавленной шее протектор с перечеркнутым символом Югакуре — хах, пожалуй, впервые мне выпала возможность вживую увидеть предмет, напоминающий о том, что когда-то в нашей деревне были шиноби. — Вау… Я не могу не восхититься, когда перевожу взгляд на косу Хидана-самы. Три огромных острых красных лезвия завораживают меня. Интересно, скольких людей он убил при помощи нее? На мой почти что детский восторг он понимающе хмыкает. — Охуенно, да? — Очень. — ТАК КАКОГО ХУЯ ТЫ ТВОРИШЬ?! Несмотря на иммунитет к крикам, выработанный за год взаимодействия с управляющей, я вздрагиваю, будто меня ошпарили кипятком. — Я все про тебя знаю, Рьюки! — Хидан-сама тыкает мне в грудь основанием косы. Оружие, как, впрочем, и он сам, нематериально, но что-то мне подсказывает, все еще способно нанести смертельную рану. — С хуя ли ты позволяешь им обращаться с собой, как с дерьмом, а?! Да-а, характер у него далек от покорно-безобидного нрава большинства жителей Югакуре, однако, в его ругани — по крайней мере сейчас — я не чувствую ни ненависти, ни презрения. — Рьюки, ты в курсе, что считается грехом в джашинизме? — он опускает косу, вопросительно смотрит на меня. — Оставлять людей недобитыми, — не задумываясь, отвечаю я. — А еще? Я растерянно замолкаю, потому что ничего больше не припоминаю. — Смирение! — Хидан-сама стучит пальцем по виску и поучительным тоном говорит: — Путь Джашина — не только жертвоприношения, кровь и бессмертие. Это еще и постоянные сражения. Во всех смыслах. Тем, кто вступил в культ, нельзя быть слабыми. Такими, как большинство жителей нашей ебаной добродушной деревни. Я охуел, когда узнал, что глава Югакуре принял решение отказаться от статуса скрытой. Я пытался объяснить, что это полная хуета, однако на меня пялились, как на ебнутого. Тогда я устроил резню и ушел. Я не стал обслугой для туристических денежных мешков… Короче, ты тот еще гребаный грешник. Я опускаю глаза на залитый водой и вином пол, смотрю на босые ноги, исцарапанные осколками от бутылки, и только сейчас ощущаю, как щиплет раны на ступнях. Херня по сравнению с осознанием собственной никчемности. — И все-таки кое-что в тебе есть. Я поднимаю взгляд на Хидана-саму. — О чем вы? Он обводит рукой номер, намекая на устроенный мной разгром. — Я услышал тебя, поэтому и пришел. Ты еще можешь все исправить. — Мое терпение лопнуло… Я не могу и не хочу вежливо говорить с туристами, когда все внутри жаждет их крови. Мне надоело молча выносить говно, которым меня поливают все, кому не лень. Я заебался быть прислугой… Хидан-сама вскидывает белесые брови, удивляясь то ли тому, что я выражаюсь (вообще я делаю это редко), то ли противоречиям в моем поведении, то ли всему сразу. — Тогда почему они, блять, безнаказанно вытирают о тебя ноги? Почему ты соглашаешься с этим, а?! Когда после провального боя с Мирай меня повели к главе деревни, я был в отчаянии. Я потратил уйму сил и времени на подготовку к ритуалу, я ни на секунду не сомневался в успехе даже после того, как меня обманули с этими приколами про имя, данное в честь крутого мастера шоги. Оказавшись связанным и обезоруженным, я чувствовал, что падаю в пропасть, я отказывался верить, что мог проиграть. Впоследствии я, конечно, принял это, но легче не стало, и я… действительно смирился — лучше определения не подобрать. — Знаю, я разочаровал вас… Хидан-сама шумно выдыхает, однако я снова не ощущаю никакого негатива в свой адрес. — Я проебался больше твоего, умерев, будучи бессмертным. Но не ушел в иной мир, как ты успел понять. Сначала я долго слонялся по ебучему оленьему лесу, пытаясь вырваться, а когда мне это удалось, около полугода мучал мудака из клана Нара, — его губы вдруг расплываются в усмешке, — и пару дней назад он сдох. Я улыбаюсь, смотря на жутко довольное выражение лица Хидана-самы и представляя реакцию Мирай на смерть любимого наставника. Что и следовало ожидать от героя культа Джашина! Даже после гибели он не прекращает убивать и мстить (значит, его можно считать онрё). Видимо, небезосновательно некоторые особо суеверные жители Югакуре говорят, что за смертями туристов, за пожарами в гостиницах, за отравлением воды в горячих источниках стоит именно он. — Так что я, блять, за километр чую, если в человеке еще остались силы сопротивляться. Ты не просто можешь все исправить, ты обязан это сделать, Рьюки. Обязан, блять, показать им, кто ты такой! Ты же хочешь возродить культ? Хочешь получить бессмертие? Хочешь, чтобы тебя боялись и уважали? — Еще как… — Хочешь или нет, блять?! — Да, — повторяю я уже громче и с большей твердостью. Хидан-сама удовлетворительно кивает. — Что является основой джашинизма? — Резня, — снова без затруднений отвечаю я. — Хах, а я смотрю, теорию ты все-таки знаешь! Но тут как в освоении техник — без практики хуй че получится. Он вдруг приближается ко мне почти вплотную и тихо, по-наставнически строго говорит: — Прекращай, блять, ныть. ИДИ И УБЕЙ ИХ ВСЕХ. Считай это пересдачей экзамена. Хидан-сама делает шаг в сторону, и я вижу, что на кровати, помимо разорванной подушки и разбитого ноутбука, лежат мои серые плащ и штаны и деревянная кукла с кунаем для техники проклятья. На полу стоит обувь и моя коса, которую отобрали при аресте и, как я думал, сразу же выкинули. Я начинаю быстро переодеваться — плевать на холод, его я уже давно перестал замечать. Скидываю ненавистную, болтающуюся на мне, как тряпка, форму уборщика, натягиваю штаны и сандалии, накидываю плащ, застегивая его до середины груди. Затем креплю к поясу куклу и кунай. Перед тем, как вышвырнуть старую одежду, я достаю из маленького потайного кармана свое оранжевое кольцо с изображением круга с вписанным треугольником и, надев его на указательный палец правой руки, сжимаю ее в кулак. Впервые за год я чувствую невероятный прилив уверенности! Я беру косу и смотрю на свое отражение в двух блестящих красных лезвиях. Ну, и рожа у меня! Вся в запекшейся крови и набирающих цвет синяках. Надо будет привести лицо в порядок, когда со всем тут покончу. Я перевожу взгляд на Хидана-саму. Он довольно улыбается во все тридцать два, хотя эта улыбка больше похожа на хищный оскал, утвердительно кивает мне. — Я отвлек персонал гостиницы, чтобы они не доебывались до нас. Но сейчас я уйду, и сюда прибежит куча народа. Будь готов, Рьюки. — Да, Хидан-сама. Спасибо вам, — я склоняюсь в знак благодарности и уважения. Он хмыкает и растворяется в воздухе. Вместе с ним исчезает и холод, и я с блаженством ощущаю возвращающееся тепло. Часы опять нормально работают, показывают 18:15. Надо запомнить время, когда Югакуре вновь заплачет кровавыми слезами. Я проиграл, ошибся и даже успел смириться с этим. Но больше такого не повторится. Пришла пора доказать, что я достоин называться вторым пришествием Хидана-самы. В коридоре раздаются торопливые шаги. Ну, что ж! Экзамен начинается. *** Я стою перед главными входными воротами, глядя на выложенную серыми прямоугольными камешками дорогу. Ветер треплет мои волосы, солнце греет нещадно ноющие после спринта с размахиванием косой плечи. Все-таки я никогда в системе не тренировался, и для меня в новинку даже такие легкие физические нагрузки. Но это сладкая боль! Я потягиваюсь, чтобы ощутить ее снова и вспомнить вопящую управляющую со шпилькой в глазу, дядю-алкоголика Тацуми, которому я запихал триста рьё в глотку, моих надзирателей, очевидно, хреново справлявшихся со своей работой, горничных, тех, что я не так давно видел из окна комнаты отдыха, встретивших смерть за своим обожаемым занятием — стиркой грязного белья, любителей выпить по поводу и без — им, кажется, повезло больше остальных, они ведь даже не поняли, что я собираюсь с ними сделать, охранника и его богатенького подопечного туриста, спорящих по поводу необходимости прекращать похождения по кварталу красных фонарей, потому что «какой-то кипишь начинается» и прочих местных и многочисленных гостей замечательной, мирной, тихой, кровавой Югакуре. Мне сложно описать это чувство или вернее чувства. Довольство собой? Да. Облегчение? Да. Освобождение? Удовлетворение? Эйфория? Да. Да. Да. Кошмар наконец-то закончился, галлюцинации прекратились, генджитсу развеялось. Мне никогда еще не было так хорошо. Я выбрасываю заметно подтаявшую ледышку, которой несвоевременно охлаждал разукрашенное лицо, подхватываю косу, с лезвий которой капает кровь, и выхожу за ворота. Мне еще многое предстоит сделать. Обрести бессмертие, убить Мирай (а для этого надо подготовиться), найти новых единомышленников и сходить в «ебучий олений лес» на могилу Хидана-самы. Будет непросто, но я разберусь. Я пересдам экзамен, несмотря ни на что.