Раз в силу своей природы человек не может ни иметь одни добродетели, ни неуклонно им следовать, то благоразумному государю следует избегать тех пороков, которые могут лишить его государства, от остальных же — воздерживаться по мере сил, но не более.
Никколо Макиавелли, «Государь».
Рождественская вечеринка у Россо только носит название рождественской. Ежегодная демонстрация могущества в этот раз разбавляется еще и выставкой нового приобретения — португальским хитрым лисом, который сумел провернуть безумное дело с партией правых и поспособствовал тому, чтобы новый наркотик все-таки попал на улицы Нью-Йорка. Элита преступного мира в осторожном восторге; дипломатия существует не только на уровне государств, о, нет. На этой вечеринке договариваются, заключают сделки, планируют какие-то совместные вещи. И все это — далеко не только члены их группировки, но и лидеры других, даже не смежных с наркотиками. Все отбросы общества, которые, впрочем, выглядят лучше, чем звезды эстрады. Освещенные ярким светом, они сверкают дорогой ювелиркой и бриллиантовыми запонками, и тем заметней становится то, что внутри. Черное, липкое, мерзкое. Такое, о чем не говорят. Такое, о чем не слышат, потому что шелест купюр перебивает все другие звуки. Брэм смотрит на весь этот цирк уродов и мечтает сбежать. Иногда вылавливает взглядом Антониу, который сверкает своей безупречной улыбкой и вежлив до той степени, что аж дурно. Они выдерживают предупредительную дистанцию и только один раз за вечер оказываются рядом. Болсонару шепотом и очень доверительно сообщает, что заебался, а Эйбрахам понятливо хмыкает, удерживая на лице нейтральное выражение. И снова расходятся, как в море — корабли. Брэм проводит вечер, ведя аккуратные и бесконечные переговоры, договаривается о будущих контрактах и даже умудряется заключить сделку на достаточно крупную поставку прямо здесь, не отходя от стола с закусками. Не то чтобы он переговорщик — по части пиздливости у них Антониу, Эйбрахам все же больше логист и управленец, но если рыба сама кидается в руки, нет никакого смысла ее игнорировать, поэтому он ловит сразу. Он уходит сразу же, как только это становится возможно. Каждый год одно и то же, только декорации другие. Ну и в этом году, конечно, у них есть заметная южная новинка, которая интересует всех — слухи слухами, в конечном итоге, однако увидеть вживую хитрожопого португальца — дело совсем другое. Он даже успевает домой до полуночи, и сегодня Джери у него, поэтому Эйбрахам отпускает няню, говоря водителю отвезти ее домой, а сам подхватывает верещащего мелкого на руки и утаскивает его с собой. Рождество для Брэма никогда не было каким-то значимым днем, но его любит сын, а, значит, у отца есть еще с полчаса, чтобы переодеться по требованию мелких тиранов в специальный свитер с оленями и прийти в гостиную, где горит электрический камин и даже стоит елка. В пении рождественских песен он, конечно, не участвует, зато активно подбадривает. Рождественские праздники для населения — это выходной, а для них — активные рабочие дни. Поэтому утром, подпихнув под елку подарок, Брэм на телефоне, пока спит Джери, даже Болсонару звонит, вскользь мурлычет песенку и сразу переходит к делам. Антониу объявляется на пороге вечером, и Эйбрахам еще только услышав дверной звонок, в общем-то, знает, кого там увидит. Просто по той простой причине, что охрана пропускает без слов только двух человек, а Россо очень вряд ли заедет, чтобы поздравить с Рождеством. — Мне скучно, — доверительно сообщает он, вручает Брэму бутылку vinho verde. Нихрена ему не скучно, но да черт с ним. Скучно им никогда не бывает. Болсонару очаровывает Джери в секунду, а дополнительным фактором играет здоровенный набор Лего, который они вдвоем потом собирают половину вечера. Брэм наблюдает за этим с усмешкой и думает о том, что он окончательно мозгами поехал, раз Антониу сидит на ковре в его гостиной и играет с его сыном, иногда отвлекаясь на телефон или на то, чтобы сделать глоток вина. И удивляется, когда португалец уговаривает мелкого спать — у Брэма с этим каждый раз бой, — быстро, меньше пяти минут на это тратит, а потом вспоминает, с кем имеет, в общем-то, дело. Этот способен уговорить кого угодно на что угодно. Что, собственно, происходит после: секс с ним, пока в соседней комнате спит Джери, тихий и медленный — это что-то вроде вертела для грешников, на котором ты мучительно и медленно сгораешь, вертишься, как в бесконечном водовороте и чувствуя, как твоя кожа прекращает существовать. Она сгорает, причиняя тебе при этом одновременно и страдания, и удовольствие. Пограничное состояние длится настолько долго, что теряется счет времени. Брэм чувствует себя именно так, двигаясь медленно, но зато чувствуя горячее гибкое тело под собой, каждой блядской клеткой собственного. Каждым сучим сантиметром кожи, и это плавит не только тело, но и мозги. И спальня, наполненная тяжелыми вздохами и сдавленными стонами, спрятанными в подушку, становится его личным адским котлом, из которого вылезать-то и не хочется. Это что-то принципиально новое — настолько близко, тело к телу, и, если у них есть души, в чем Брэм сомневается — тоже, потому что еще никогда не было настолько близко. Настолько тесно и обжигающе, что каждое новое движение норовит спалить нахер, а каждое новое касание губ — убить тебя медленно, хуже любого яда, который можно глотнуть. Это невыносимо, но Эйбрахам не собирается от этого отказываться. Слишком много он получает, находясь настолько близко и слишком нужно ему ощущать каждый изгиб чужого, очень отзывчивого тела. Гореть — так гореть. Хочется разве что прикурить от пламени, что заставляет воду в котле бурлить. Утром Антониу просыпается первым, будит игривыми покусываниями и ведет себя, как очень наглый кот. Это забавно, особенно с учетом общего его имиджа редкой сволочи. Видеть его таким — странное дело, и, действительно, похоже на секрет, доступный только им. Позже — преодолевает детское нытье, когда уходит, а Джери против такого расклада, лукаво подмигивает его папаше и растворяется в ленивом послерождественском дне, как безумный, но все же эротический сон. Январь проносится с такой скоростью, что Брэм даже не замечает, что он был. Там и работа, и довольный делами Россо, и какие-то мелкие проблемы, которые треплют нервы, но решаются достаточно быстро, пара выходных с Джереми. И, естественно, там Болсонару. И его там много. Горячего, как адское пламя, гибкого, с этим его ебучим хитрым взглядом и лукавой улыбкой. Когда двери отрезают их от внешнего мира, он становится другим, его движения приобретают совершенно другой оттенок. Плавно, мягко, с изящностью профессионального танцора. Или дуэлянта века эдак девятнадцатого. Чтобы один удар — и сразу в межреберье. Милостивая смерть. Быстрая. Адам, первый из помощников Брэма, подъезжает к шефу после полудня очередного так называемого выходного, когда Эйбрахам отходит на поздний обед, оставив Джереми веселиться с няней и охраной в детском развлекательном центре — мелкий требовал еду раньше и сейчас отказывался считаться с потребностями взрослых. Да и вечером предстояло вернуть его мамаше — пора было возвращаться к работе. Счастье недолговечно, поэтому стоит просто про это помнить. —…ну и, в общем, все прошло шикарно, половина клуба была наша, — говорит Адам, присоединяясь к трапезе. — Вообще с этим товаром хорошо идет, настоящий бестселлер. Единственное что, вчера до Болсонару никто дозвониться ночью не смог. — Он был занят, — спокойно отвечает Брэм. Где был Антониу, он прекрасно знает. Сложно не знать, учитывая, что тот не давал ему спать полночи. — Ну да, мы сразу поняли, что вы работали, шеф, — кивает Адам. — Только должно было быть наоборот: от вас и на кладбище. Было бы прозаично. Эйбрахам приподнимает брови. Кладбище? — Что? Помощник чуть приподнимает брови в ответ. Видимо, для него было новостью о том, что начальник не в курсе перемещений его ближайшего коллеги. Наклоняет голову набок, потом пожимает плечами, закидывает в рот кусочек стейка. — Ну, он рано утром был на кладбище, его ребята видели выходящим. Потом еще помотался по делам, а вечером к вам поехал. — Вы за ним следите? — Да нет, мы же не ебнутые. Случайно вышло, на самом деле. Мы с Майком мимо проезжали, видели, как он выходил и в машину садился, — снова пожимает плечами Адам. Кладбище? Представить охуевшего от жизни Болсонару, скорбно стоящего над чьей-то могилой было сложно. Да и холодные февральские дни — такое себе время для посещения кладбища, хотя черт его знает, что там у этого португальца в голове. Вот уж кого предугадать сложно — так это его. Неопределенно хмыкнув, Брэм еще спрашивает, что за кладбище и возвращается к разговору о работе. Хотя и после того, как они с Адамом расходятся и он возвращается к сыну, мысль впивается в мозг. Что он там делал? Эйбрахам не удивился бы, узнав, что Болсонару лазит по Белому Дому, но кладбище? Зачем он едет туда на следующий день, Брэм не знает. Зачем бесцельно шатается среди ровных рядов могил — тоже. Его хваленая интуиция говорит о том, что надо, и Брэм ходит, методично проходя ряд за рядом, скользя взглядом по надгробиям, думая о том, что в конечном итоге это все, что их ждет — цифры на граните и аккуратные цветочки. Если повезет, даже живые. Если повезет вдвойне, то кто-то даже будет приходить, чтобы постоять над твоим гробом — или, возможно, погребальной урной, — несколькими метрами ниже, под надежной охраной влажной земли. Это все, чем заканчивается твой путь, какой бы ни была твоя жизнь. Он продолжает ходить, как будто это может дать ему какие-то объяснения. Но объяснений нет, только змей в груди ворочается и недовольно шипит, то ли негодуя от человеческой тупости, то ли просто так, потому что характер скверный. Так или иначе, Брэм все еще не знает, что здесь делает и что хочет найти. Просто это кажется чем-то выходящим за рамки обыденного, и он почти физически ощущает, что это неправильно. Хотя если бы его спросили, в чем проблема, Эйбрахам ответить не смог бы. Он только достает сигареты, зависая у очередной аккуратной могилы, прикуривает и делает долгую, медленную затяжку. А потом разворачивается и идет к выходу, не понимая, что ему дало посещение этого места, кроме смазанного предчувствия. Или что ему не дало это же посещение. Ответа у него нет. И уже сидя в автомобиле, который везет его в клуб, Брэм не может назвать, какое это предчувствие. Все смазано, размыто, как будто он пытается разглядеть что-то в грязном стекле, но видит только расплывчатые контуры чужих фигур. Он достает телефон, когда выходит на улицу, находит в списке контактов Адама и набирает его, смотря в вечернее зимнее небо. — Да, шеф? — Присмотри за Болсонару, — говорит Эйбрахам. — Я хочу знать о всех его передвижениях. И тихо. Адам зависает. Такого он точно не ожидает, и Брэм прямо физически чувствует замешательство на том конце телефонной трубки. Потом помощник тянет неуверенное «хорошо, шеф», и Эйбрахам добавляет, немного щурясь: — Адам, если кто-то об этом узнает — оторву голову. Кто угодно. — Понял. Брэм отключается, хмурится, а потом идет к служебному входу в клуб. Твою мать, еще этой хуйни не хватало. Ему совсем не нравится то, что дергает внутри и не дает спокойно существовать. Адам вваливается в верхний зал клуба на следующий вечер. Вваливается — потому что получает серьезный тычок между лопаток. У него явно то ли вывихнуто плечо, то ли сильно повреждена мышца, потому что он морщится и даже когда падает, старается выставить другую руку. Следом за ним заходит Болсонару, спокойный, как удав, отвешивает Адаму удар по ребрам и приставляет к его виску пистолет. — Дай мне хотя бы одну причину не пристрелить твою шавку, — спокойно говорит Антониу, смотря на сидящего в кресле Брэма. — Это было мое указание, — Эйбрахам наклоняет голову к плечу, — пусть идет. Болсонару колеблется пару секунд, потом недовольно цыкает и кивает в сторону двери, без слов говоря убираться, прячет оружие в кобуру на бедренном ремне, прикрытом длинным пальто. Они оба ждут, пока Адам, кинув взгляд на начальника, выйдет за дверь, а потом Антониу снимает пальто, подходит к Эйбрахаму и упирается коленом в кресло между его ног, прихватывает пальцами за подбородок и поднимает лицо, чтобы заглянуть в глаза. — А теперь дай мне более вескую причину не пристрелить тебя, — все тем же спокойным тоном говорит он. — Тебя будет некому трахать, — тем же ровным тоном отвечает Брэм. Болсонару цыкает, как будто это действительно является для него очень важным, а потом отпускает его и садится прямо на стол напротив, сцепляет пальцы в замок, наклоняет голову, молча требуя объяснений. Брэм думает, что чуть недооценил португальскую сволочь: ставил на то, что Адам продержится дольше. Но нет, Антониу хватило суток, чтобы заметить наблюдающие за ним глаза. — Что ты делал на кладбище? — спрашивает Эйбрахам, подпирая пальцем подбородок и потирая указательным разделенную шрамом бровь. — Не ходишь на могилу родителей? — приподнимает бровь Болсонару, но отвечает не сразу. — А ты действительно бессердечный ублюдок. — В феврале? — В день рождения, Рид. Это звучит логично, но Брэм все равно не верит. Он щурится, прекрасно зная о том, что Антониу видит подозрения в его взгляде, прекрасно понимает, что тот испытывает смешанные чувства сомнения и чего-то неправильного. Это выглядит, как ошибка новичка. Или что-то, что Болсонару специально хотел ему показать, но Брэму не хватило то ли смекалки, то ли чутья, чтобы увидеть. В ошибку он не верит. Только не Антониу. Не эта скотина, которая способна просчитать все до таких мелких деталей, которые ни один нормальный человек не заметит. Просто потому что он не машина для вычислений, а вот этот португалец — точно биоробот. Não pode ser um erro. Это не может быть ошибкой. Только не здесь. Не с ним. Не от него. Брэм делает медленный глоток виски, задерживает стакан у губ и щурится, пытаясь понять, что он упустил. Что не увидел? Болсонару молчит, и Эйбрахаму кажется, что в серых глазах на секунду мелькает разочарование. Это странно, но вызывает горячую волну раздражения, смешанного почему-то со стыдом. Брэм скользит взглядом по его бедру, цепляется за ремень, который держит кобуру с пистолетом. Догадка медленно и лениво вползает в мозг. Ворочает извилины и ехидно посмеивается, идя вразрез со спокойным лицом Антониу и внимательным, сосредоточенным взглядом отдающих сталью глаз. И тут тоже все выверено до последней детали, вкручено и зафиксировано. Понимание того, что он делает это абсолютно точно специально — уже не догадки и предположения, а твердая уверенность. Такая перевязь очень характерна для военных, потому что скорость выхватывания оружия выше, а на войне и в столкновении нос к носу это имеет огромное значение. И перенята у них различными спецслужбами. Остальные, все же, предпочитают классику — поясные кобуры. Брэм наклоняет голову к плечу, поджимает губы. — Я тебя не боюсь, — тянет Эйбрахам. — А следовало бы, Брэм. Антониу спокоен, собран, сосредоточен. Как собака перед броском. У него тон абсолютно бесцветный, пластиковый, сухой, как воздух в пустыне. Только взгляд цепкий, колкий, похожий на хирургический нож. Он впервые называет его по имени со всего времени их знакомства и говорит это так, что внутри что-то вздрагивает и проваливается вниз. Воздух становится тяжелым, напряженным, как на улице перед грозой. Вязкая теплота предвещает бурю, и у тебя есть всего немного времени, чтобы убраться к хуям собачьим, пока тебя не затопило. Ошибку совершил только он. Машина, сидящая перед ним, ошибок не совершает. Никогда. Потому что ошибка всегда означает смерть, а они одинаковые, как братья-близнецы, просто играют за разные команды. И то, что под рукой у Болсонару — пистолет с глушителем, а оружие Эйбрахама лежит в шаге, но вне досягаемости, тут большой аргумент. Впрочем, Антониу точно не спешит что-то делать. — И что теперь? — А теперь, — Антониу говорит негромко, — ты не будешь делать глупостей. Ты же умный мальчик, Брэм. И ты не один. Эйбрахам хмурится. Потом сцепливает зубы, прекрасно понимая, кем сейчас угрожает ему Болсонару. В общем и целом, у него был всего один-единственный вариант. Делает глубокий вдох, морщится, потом снова делает глоток виски. — Я делаю все возможное, — говорит Антониу снова. — Не мешай мне. И все будет хорошо. — Хорошо для кого? Болсонару поднимается, берет свое пальто и продевает руки в рукава, поправляет верхнюю одежду в плечах и чуть склоняет голову к плечу. Черные мелкие кудряшки, которые так хорошо смотрятся на его собственной постели, рассыпаются по плечам, и Брэм щурится. — Я прошу тебя, Брэм, — говорит Антониу, — поверь мне. И не мешай. Я не хочу, чтобы история закончилась трагедией. Он разворачивается и выходит из зала, а Брэм допивает виски одним глотком. Поверить Болсонару — что-то вроде сделки с дьяволом. Хотя в это он, пожалуй, ввязался и раньше. Как только подпустил его ближе, поведясь на глупое и человеческое. И сейчас напряжение, повисшее в воздухе, никуда не исчезает. Эйбрахам достает телефон, находит в телефонной книжке Россо. Палец застывает над кнопкой вызова, а в голове происходит страшное. Нахмурившись, Брэм сжимает руку в кулак, раздраженно цыкает и прячет телефон, а потом поднимается, берет куртку и выходит, чтобы сесть в машину и поехать за сыном. Лучше ему держать Джери при себе.