…люди же таковы, что, видя добро со стороны тех, от кого ждали зла, особенно привязываются к благодетелям.
Никколо Макиавелли, «Государь»
8 месяцев спустя
Что там вещают туристические агентства про солнечную Португалию? Сколько дней в году солнечных, 300? Брэм очень быстро убеждается, что это пиздеж, едва ли не самый большой, который он слышал за всю свою жизнь. Португальский юг — это настоящий ад, настолько там жарко даже весной, хотя да, безусловно солнечно, португальский север — настоящие тропики, где проливной, как из ведра, дождь может идти по четыре-пять часов, чтобы потом уйти на перекур на час и снова начаться. Центр страны как будто пытается найти компромисс между ебейшей жарой на юге и дождями на севере, однако частенько, выйдя на улицу, ты можешь обнаружить на машине рыжий налет. Песок Сахары, доносимый бурями. А еще, иногда, наводнения, но и это никого не смущает. Тут вообще никого и ничего не смущает, главное, чтобы обед был вовремя и на столе обязательно присутствовал бокальчик vinho в соответствии со вкусовыми предпочтениями. Удивительно ебанутая страна, специфическая настолько, что несчастному американскому мозгу здесь очень сложно. Она медленная, ленивая, настолько откровенно кайфующая от жизни, что человеку, привыкшему к высокому темпу жизни адаптироваться еще нужно постараться. И вместе с тем она такая комфортная и ласковая, что подкупает сразу. А еще — точно неожиданная. А еще здесь декриминализованы наркотики, и это Брэма веселит. Хотя даже наркоманы здесь тихонечко дают себе по вене и никого не трогают — очень вежливые ребята, даже извиняются, если ты вдруг застал их на узкой улочке, смотрят стеклянными глазами и улыбаются. С удовольствием подскажут тебе сколько сейчас времени и как куда-то пройти — главное, чтобы к тому моменту их мозги не превратились в жижу, хотя даже тогда они все еще приветливо улыбаются, потому что ничего большего сделать уже не могут. Контраст со Штатами, конечно, серьезный. Зато дети и собаки здесь — настоящие священные коровы. Как-то Брэм наблюдал картину, как мальчуган лет пяти решил, что ему срочно надо лечь на асфальт и лежать. И все было бы ничего, если бы это не был пешеходный переход через четыре полосы движения. И лежал он так минут десять, пока мамаша совершенно спокойно стояла рядом и ждала, пока ребенок решит пойти дальше. Пробка образовалась солидная такая, тянущаяся на соседние улицы, но как-то ни у кого не возникло и мысли не то, чтобы возмущаться — даже посигналить. Вместо этого водители решили, что это нормальное время для перекура и, повыходив из автомобилей, чесали языками. А потом мальчишка все-таки встал, отряхнулся, как ни в чем не бывало, и почапал с маман дальше, водители же просто сели в машины и поехали по своим делам. Очень странная, абсолютно непонятная, как будто оторванная от всего остального мира, но совершенно очаровывающая страна. После всего произошедшего она кажется пресловутой тихой гаванью, где ты выходишь на берег океана и вслушиваешься в голос волн, осознавая то, что бежать тебе больше не нужно. Во всех смыслах этого слова. Восемь месяцев назад, приехав во Францию, Брэм почитал новости. А новости были, и какие еще. Вся Америка гудела обсуждением крупнейшей совместной операции Америпола, Бюро и Управления под руководством Министерства юстиции и Генпрокурора в частности. Успешной, кстати. Объединенной команде удалось не просто накрыть наркобарона по прозвищу Крокодил, но и большую часть его группировки. Операция длилась шесть лет, год из которой отводился на подготовку, а пять лет — на реализацию, в ходе которой было уничтожено еще более двадцати других группировок, мелких и средних в течении всего этого времени. Были обнаружены, накрыты склады и производства не только в Штатах, но и Мексике при содействии мексиканского правительства. В общем, под корень. Вышколенные пресс-секретари очень убедительно заверяли, что план был выверен до мельчайших деталей и были учтены «все возможные потери». И они у них даже были — одного Брэм помнил лично. Выдержка и уровень цинизма спецслужб были достойны уважения. Ведь никто даже не дернулся, чтобы попробовать спасти коллегу. Его жизнь оценили несравнимо более дешево в разрезе всей операции и Эйбрахам, в общем-то, понимал логику. Конечно, «погибшие при исполнении» были убиты «представителями группировок», но на самом деле нет. Они были просто оставлены умирать. Просто вытаскивать их было бы накладно. Курс, понимаете ли, валют был совершенно невыгодным. Наверное, там их готовят к таким сценариям, потому что даже тот агент, которого допрашивал лично Брэм не сказал ничего даже тогда, когда в ход пошла очень тяжелая артиллерия. Умер от руки раздраженного Россо, но так и не сказал ничего. В новостях сообщалось, что все лидеры группы были или задержаны, или убиты. Видимо, «объединенная команда» сочла политически невыгодным сообщать, что кое в чем она все-таки обосралась. Что абсолютно правильно с их стороны, нечего волновать обычный люд. Так или иначе, в этой истории точно была поставлена точка. Впрочем, вряд ли спецслужбы были так наивны, что полагали, что если они победили дракона, значит, все закончилось. Нет. Ниша не может пустовать, особенно такая ниша; убив дракона, они просто освободили место для другого. Если будут умными — убьют двух зайцев сразу, как только начнется бойня за власть. Впрочем, это не убережет мир от того, что потом дракон все равно появится — возможно, тот самый, который будет аккуратно выжидать в кустах, пока более импульсивные чудовища рвут друг друга, а потом приходит рыцарь на белом коне и сносит голову победителю. Скорее всего. Брэм ставит на это. Сам Эйбрахам сидит на камнях прайя Уомем ду Лем, смотрит за тем, как Джери копается в песке и, кажется, намерен строить песчаный замок. По крайней мере, вот те конусы из ведерка все-таки похожи на крепостные башни. В октябре уже прохладно для купания, хотя купание в океане — в принципе тот еще аттракцион с его-то волнами, — но самое то для того, чтобы позагорать или просто потусить на пляжах, чем и заняты как и местные жители, так и туристы, которых ощутимо прилично. Выбор все-таки падает на северную часть страны. Да, здесь дождит хуеву тучу месяцев в году, зато летом здесь не так сильно хочется повеситься, а еще север ощутимо спокойней, чем тусовочный юг или Лиссабон — столица в любом государстве остается столицей, которая существует по своим, оторванной от общей картины страны, законам. А еще здесь есть горы, до которых ехать не дольше, чем до пляжей. То, что Брэм забрал во Франции, может легко обеспечить безбедное существование и детям Джереми, но пока Эйбрахам достаточно аккуратен и не спешит даже с открытием какого-либо бизнеса или крупными покупками. Все же прошло меньше года. Вот уляжется все окончательно — можно будет подумать о чем-то подобном. Пока он полностью сконцентрирован на сыне, который осваивает язык с нереальной скоростью и уже вполне уверенно чувствует себя среди сверстников. Его, светлокожего и светловолосого, здесь любят особенно. И, хоть иммигрантов в стране европейских врат очень много, самой разной наружности, но на светловолосых и светлокожих все равно все еще обращают внимания больше, чем обычно. На самого Брэма тоже. Чаще, конечно, женщины, но бывает, что и мужчины. Только вот у Эйбрахама, кажется, стойкая аллергия на португальцев, поэтому он просто вежливо отказывается — вежливость и дружелюбие здесь вообще превыше всего, — от любых знакомств. А если ко всему прочему у кого-то волосы в мелкие кудри, а это здесь вообще не редкость, то отказывается так же вежливо, но быстрее в два раза. Антеру продолжает ему сниться. Сны разные, и хотел бы он сказать, что все дело во влечении тела, только хуй там плавал, ты рыбачил. Прошло уже восемь месяцев, а он все не идет из головы, ввинченный, как шуруп, прямо в висок. Брэм старается не думать, но если бы можно было просто сделать что-то вроде: «ой, да нахуй это все», выключить тумблер и забить болт — он бы, конечно, сделал именно так и жил бы дальше со спокойной душой. Только не вшита такая функция в человеческий организм. За те месяцы, что они провели вместе, он умудрился влезть под кожу, вгрызться в кости и поразить метастазами каждый орган. Проблема только в том, что это совершенно другой человек, выстроенный образ, выверенный до мельчайших деталей. Например, на сколько миллиметров должны подниматься брови при иронии. По большому счету, он — абсолютный незнакомец, и единственное, что в нем настоящего — внешность. И те исключительно короткие моменты, длящиеся не больше десяти минут общего времени за время общения, когда тот был искренен, не в счет. Хотя, если в постели он не играл, то можно увеличить на часы, но и тем не менее. Из головы не идет, и хоть бейся ей, идиотской, об стену. Вряд ли это, правда, поможет. Антеру сделал правильно, что отсек все одним движением руки. Ни он, ни сам Брэм не могли рассчитывать хоть на что-то, даже если списать все на мощное помутнение рассудка или Венеру в Доме какого-нибудь Полнейшего Ахуевания, или как там говорили астрологи? Они оба — чудовища. Только у одного уродливая морда прикрыта забралом сияющего шлема, а у второго — капюшоном и маской настоящего преступника. Убери головной убор — и увидишь всю обезображенную правду. Они оба монстры, в которых если и осталось что-то человеческое — то вот это, больное и недоразвитое, нежизнеспособное и обреченное умереть при рождении. Ебейшее ощущение. Брэм жалеет о том, что Антеру появился в его жизни далеко не потому что тот заставил его бежать от властей, вообще все бросив в Америке. О, нет, не поэтому. А потому что стоит только закрыть глаза и под веками возникает образ чужого хитрого взгляда. Серого, как зимнее небо Португалии. И это — то, что оказывается сильнее Эйбрахама раз за разом. То, что на самом деле одержало победу над всем. Партия еще не закончилась, но это уже цугцванг. Любой ход приведет если не к поражению, то к ухудшению позиции. В свои тридцать четыре года Брэм впервые сталкивается с этим явлением и ему совсем не нравится. Лучше бы он никогда не знал, как это чувствуется. Как замирает на коже и дает острой болью под ребро. — Па-а-а-ап! Из мыслей его вырывает Джереми, которому нужна помощь с его замком. Это и есть благословение: то, что способно занять мысли лучше, чем вздорный португалец, оставшийся на другом континенте. Они уходят с пляжа, когда сумерки начинают неизбежно грызть солнечный свет. Окрашивая небо в оранжевые и фиолетовые оттенки, небесное светило ползет за горизонт, а Брэм усаживает Джери в детское кресло на заднем сидении пару месяцев назад купленной машины, потом садится за руль. Ехать им где-то около часа, в соседний город, учитывая выезд из самого Порту. Второй по размерам город Португалии после Нью-Йорка кажется миниатюрным, практически лишенный действительно высотных зданий и не имеющих огромных улиц. Хотя вся страна такая, компактная и не помешанная на неоновых вывесках, что придает ей самобытности и определенного шарма. Джери засыпает по дороге, Брэм видит это в зеркало заднего вида. Пусть спит, он его потом просто поднимет на руках. Город встречает практически пустыми улицами, освещенными высокими уличными фонарями и привычным движением у центра. Португальцы, как ему казалось, вообще не спят — рано утром их день начинается, потом работа, desporto, семейный ужин, после — обязательная тусовка. Так что наполненный людьми центр даже в середине рабочей недели был очень даже обычной картиной. Брэм останавливает машину на парковке во дворе, гасит двигатель и достает спящего Джери. Сын тихо мычит, ворочается, утыкается под челюсть носом и продолжает спать, а Эйбрахам усмехается, ставит автомобиль на сигнализацию и идет к дому, в котором он снимает квартиру. И видит перед лестницей, ведущей в подъезд курящего человека, которого опознал бы в секунду, даже будучи при смерти. Антеру практически не изменился за эти месяцы, только волосы длиннее стали, сейчас свободно лежащие на плечах. Все еще такие же кучерявые и мягкие — об этом Брэм точно знает. Все тот же красивый профиль. Майка, легкий джинсовый жилет, джинсы, по-молодежному яркие голубые кеды. Сука. Брэм хмурится, поджимает уголок губ и останавливается, решая, хочет ли идти дальше. И вариантов-то ноль, на самом деле, потому что в квартиру все равно нужно, у него Джереми спит на руках, но, блядь. Если это наказание за все его грехи, то он, кажется, самый грешный человек на планете. Даже Иуда был нормальным парнем. Поморщившись, он все же идет к дверям, и, проходя мимо, специально не смотрит на Антеру, только бросает ему через плечо: — Уходи. Слышит негромкий смешок, когда поднимается по лестнице, а потом негромкое: — Брэм, прекрати. Он останавливается, оборачивается через плечо и снова хмурится. Его не должно здесь быть, это абсолютно неправильно. Антеру должен быть где-то далеко, в костюме и в офисе какого-нибудь Америпола, рассуждать, как бы им развалить еще что-нибудь. Например, работорговцев. Работорговцев за решеткой одобрил бы даже сам Эйбрахам. Но никак не в Браге, городе, в котором есть гора Самейру и Бом Жешус. Интересно, что конкретно он должен прекратить? Прекратить пытаться не открыть портал в ад где-то внутри? Прекратить пытаться как-то жить дальше? Прекратить дышать, пусть и неполной грудью? Прекратить, мать его, что?.. Эйбрахам оборачивается. Антеру делает еще одну затяжку, тушит сигарету об подошву своих модных голубых кед и прячет руки в карманах джинс. — Ты действительно хочешь спорить, пока у тебя на руках спящий ребенок? Он говорит вполголоса, явно не желая будить Джери. Брэм снова хмурится, поджимает губы. И не уйдет ведь, будет донимать. Это не тот парень, который просто пожмет плечами и уйдет, если ему нужно, а второй человек на контакт не идет. Эйбрахам морщится, потом кивает в сторону дома, не проверяя, идет ли за ним Антеру — конечно же, идет. Заходит в дом, поднимается на второй этаж и заходит в квартиру, прямым ходом направляется в комнату мелкого, рассудив, что его вечерний гость сам способен и внутрь зайти, и дверь за собой закрыть. Пока Брэм переодевает ворчащего в полусне Джери в пижаму и укладывает в постель, он еще держится, но когда выходит в аскетичный коридор (тут все такое — без каких-то там дизайнерских выкрутасов), прикрывая дверь, все, что было спрятано внутри, поднимается и подкатывает к горлу. В основном Брэм, конечно, злится — и злится сильно, за все и сразу. За обман, за отрицание, за дистанцирование, за, мать его, все. За то, что вопросов столько было восемь месяцев назад, что ехала крыша, а ответов на них не было. Он чувствует обиду и досаду, что оказался достаточно конченным, что позволил с собой это все провернуть. И Брэм боится. Боится того, что прикрытая железными листами самообладания бездна снова распахнет свою пасть и во второй раз он уже не выберется. Сил не хватит. Убийственное сочетание. Эйбрахам тратит пару минут, потирая лицо и стоя в коридоре, чтобы сделать этот прыжок веры. А потом все-таки идет на кухню, где и обнаруживается Антеру, деловито и почти бесшумно закрывающий жалюзи широкого окна. У самого Брэма никогда не выходило сделать это тихо, всегда стоял жуткий грохот. — Ну и какого хрена ты здесь делаешь? — Как мило. Португалия еще не научила тебя доброжелательности? — иронично тянет Антеру, заканчивает с жалюзи и отходит к столу, садится на стул, закидывает ногу на ногу и подпирает щеку ладонью. Брэм скрещивает руки на груди и хмурится. — Охуительная шутка. Считай, я в восторге. Антеру фыркает смешком и не отвечает. Сидит, смотрит молча, и Брэм, конечно, знает эту тактику. Игры в гляделки ему всегда неплохо давались, но сейчас будто бы нет на все это сил. Он стоит еще с минуту, а потом качает головой, вздыхая и потирая переносицу. — В каких кустах спряталась опергруппа? — Забыл ее в Штатах, — пожимает плечами Антеру. Наверное, да. Наверное, если бы он был не один, то все происходило бы иначе. Но тогда тем более неясно, что он тут забыл. Эйбрахам наклоняет голову к плечу. Воздух густеет, становится тяжелее. Повиснувшее молчание похоже на пресс, давящий на голову, и постепенно сидящий перед ним человек неуловимо меняется. Это очень странная, самая необычная метаморфоза из тех, которые Брэм когда-либо видел в своей жизни. Спокойные серые глаза темнеют, приобретая оттенок грозового неба, в них появляется бесконечная, нечеловеческая усталость. Как будто ему не чуть больше тридцати, а вся сотня. Не имеющая дна, тяжелая сотня очень одиноких лет. Черты скульптурного лица почти что ломаются, и в них тоже появляется вот это, безобразное и абсолютно не вяжущееся с образом Антеру в целом. Дымка будто испаряется, а под ней обнаруживается полусгнившее нутро. Приходит очень четкое понимание, что он не пришел — приполз, едва волоча за собой поломанное тело. С такими ранами не живут. Надо быть самим Иисусом, чтобы возродиться. Брэм, по крайней мере, не представляет себе, как выжить. Эйбрахам подходит вплотную, Антеру поворачивается и утыкается лбом в живот, закрывает глаза. И, когда Брэм кладет ладонь ему на затылок, негромко вздыхает, но в этом вздохе — усталость и тяжелая, вязкая обреченность. — Злишься? — Злюсь. Он молчит еще какое-то время, потом снова вздыхает. На этот раз почти неслышно. — Как же я феерически заебался, — и это Антеру говорит очень тихо, ни к кому не обращаясь. — Потом можешь меня хоть пристрелить, но сейчас ничего не делай. Это совершенно новое, но настолько неприглядное, настолько противоречащее стойкой картинке почти что всемогущего сотрудника спецслужб, что кажется абсурдом. Только вот Брэм понимает, что правда — вот она. Медленное, мучительное, очень одинокое угасание, умноженное на личностное бессилие. Слабое, бесформенное, невидимое глазу. Уязвимое. Настоящий яд. Тот, который не убивает тебя сразу. Тот, чье призвание — чтобы ты сдох в самых жутких муках этого мира. Это цена величия. Цена, которую ты все равно заплатишь, хочешь ты этого или нет. Derrota, faltas. Как хочешь, так и называй. Чистое, стопроцентное поражение.