Три дождя и одна смерть товарища Привалова

– Встать! – конвойные подхватывают меня под руки, безуспешно заставляя выпрямиться под раздраженным взором майора. Это они зря. Меня крючит злым, каркающим смехом, заполнившим допросную. Но почему-то негромкий приказ я слышу сквозь собственный смех вполне отчетливо. Да уж, перед лицом власти следует стоять ровно. Только я не могу. Стоять. Сгибаюсь почти пополам, повиснув на локтях, и чувствую, что воздуха не хватает. Если что и может меня сейчас остановить, так это пуля в лоб, а отнюдь не удар открытой ладонью по щеке, сворачивающий голову на бок. Вячеслав Алексеевич изволит собственноручно восстановить порядок и внимательно смотрит на меня, пытаясь понять, возымело ли воздействие результат. Разумеется, бьет он неохотно и сожалеючи о моей беспросветной непонятливости. Что-что, а сожалеть гбшники умеют. Крокодильими слезами этих неординарных товарищей можно наполнить Нил и соорудить Асуанскую плотину в придачу. Впрочем, руку майор прикладывал зря – даже перспектива улечься с пробитым лбом на загаженный пол не может меня заткнуть. Потому что Кристо, мой Кристо с его тонкими пальцами палача, глубоким взглядом и невероятным могуществом делал со своими подопечными ровно то же самое, что сейчас проворачивает со мной сдержанный офицер безопасности с подчеркнуто вежливым выражением лица. Разве не смешно?.. – У товарища Привалова истерика, думаю, разговора не выйдет. Пусть отдохнет, – говорит майор наконец. Видно, результат воздействия его все же не удовлетворил. Его не смущает ни мой вид, ни пол, уделанный рвотой, кровью, дерьмом и бог весть еще чем – в человеке много жидкостей, и, если знать, куда бьешь, можешь иметь сомнительное удовольствие видеть, как они выходят наружу, ни, собственно то, что все это – результат его собственноручных усилий. Бьет этот невзрачный рыжеватый человек средних лет без всякой классовой ненависти, прибегая к этому примитивному, но действенному средству, исключительно в интересах дела. Майор не имеет абсолютно никаких личных претензий ко мне. Он не считает меня врагом народа или даже классово чуждым элементом – в самом начале нашего знакомства он сообщил об этом, как всегда, совершенно серьезно, и при каждом подходящем случае не устает повторять сызнова. Полагаю, в его многоумной голове сложился этакий образ молодого диссидента «поневоле», плохо понимающего, куда ввязался, и играющего в молчанку исключительно из ложного понимания смелости. Не вижу никакого смысла его переубеждать. Видимо сообразив, что ответа сегодня не дождется, майор резко кивает на дверь. Лязгает засов. Меня выволакивают в коридор, протащив несколько десятков шагов, вталкивают в карцер и, ловко сбив с ног, швыряют на пол. Все. Культурная программа на сегодня закончена. Вечером в приоткрывшееся окошко протолкнут скудный ужин, а утром все начнется заново. Я заползаю на слежавшийся матрас и с громким стоном пытаюсь выпрямиться, вытянув ноги. Матрас в карцере, конечно, нарушение, с другой стороны, я здесь уже полгода, видно, беспокоятся, что загнусь от пневмонии на холодном полу. Кого-то другого помещение три на три метра с низким потолком, крашенным темно-серой масляной краской в цвет стен, наверное, доконало бы, но к тесноте я привык еще в институтской общаге, одиночество меня не угнетает, к тому же в общей камере пришлось бы куда тяжелее. Разглядываю расплывающийся потолок, а в голове всплывает маг. формула свертывания пространства по всем четырем переменным. «Пора уходить, что ли» - говорю сам себе мысленно. И сам же отвечаю: «Похоже на то». Присутствие Хунты в моей жизни закончилось по дороге из Соловца в Ленинград. То ли Кристо было сложно сюда дотянуться, то ли он просто не хотел. Поначалу меня это несколько задевало, в конце концов, я не по своей воле попал в эту передрягу, да и, чего скрывать, надеялся, что что-то для него значу. Потом сообразил: капли моей крови, вторящие его дождю в машине, Кристо, скорее всего, воспринял как окончательное прощание. А еще некоторое время спустя понял, что оно и к лучшему, ложная надежда больше не отнимает силы. Когда привыкаешь рассчитывать на других, рискуешь оказаться вот в таком положении. Если к Хунте у меня никаких претензий нет, то в отношении Невструева чувства далеко не столь однозначны. Разумеется, у директора не было ни одной причины ставить жизнь рядового сотрудника, пусть даже симпатичного лично ему, выше благополучия не только института, но и всей идеи магической науки, работающей на пользу людей. К тому же, если У-Янус Полуэктович сказал, что не видит будущего, в котором я мог бы вернуться в НИИЧАВО, значит, так оно и есть. В этом я, как ни странно, директору верил крепко. Только вот маленькая деталь – он повел разговор так, что у меня не было ни малейшей возможности отказаться. И это принуждение к благородству мне не понравилось. Да, привыкший вечно всем помогать Сашка Привалов добровольно и даже радостно сделал бы все, чтобы вывести институт и друзей из-под удара. Но для чистоты эксперимента ему следовало оставить выбор. Как ученый Невструев не мог этого не понимать. Боялся, что я испугаюсь? Не сочту ситуацию серьезной? Вполне возможно. Хотя ничего нельзя знать наверняка, у магов свои отношения с реальностью… И чего я, спрашивается, так расклеился на допросе? Ну, измывался Хунта над своими еретиками, будучи Великим инквизитором… Должность обязывает. Майора вот тоже обязывает должность. Нет, я абсолютно не готов расцеловать его лощеную умную морду, но понять могу. Значит, и Кристо могу понять. В каком-то смысле мне сейчас даже легче, чем в начале заключения. Уже ясно, что на волю не выйти, и длительная отсидка тоже, скорее всего, не светит. Это, во-первых. Во-вторых, опять же понятно, что ждать осталось недолго, в-третьих… Нет, если я скажу, что мне не страшно, совру. Хотя майор не доходит до совсем уж отвратительных вещей, о которых доводилось слышать в той, совсем забытой и спокойной жизни в Ленинграде во время долгих ночных посиделок на чужих кухнях за чаем и кажущимися невероятно важными разговорами. Он предпочитает методичные избиения более изысканным способам воздействия, за что я ему даже благодарен. Просто боли все равно не бывает мало. Страшно, конечно, но теперь я на собственной шкуре имею некоторое представление о процессе умирания, и более-менее свыкся с перспективой. Так что же это я вдруг?.. Ответ подступает медленно и неотвратимо, как морской прилив, накрывая с головой. Разглядываю его, словно из-под толщи воды, то с одной, то с другой стороны, чувствуя холод и странное давление в груди. Все просто – мне больно находиться рядом с живыми. У них есть время, у меня – уже нет. Прав был У-Янус, совершенно прав. В институте, я предчувствовал подобное, инстинктивно боялся, не понимая. Теперь вот просто знаю. Никаких тебе Белых Тезисов, Сашка, принцип меньшего зла правит миром. А ты незаметно перешел на другую сторону жизни. Интересно, не спали выбегалловский дракон избушку, окончательно изничтожив Витькину мечту о Тезисе и сам Тезис, все вышло бы так же?.. Думать об этом неприятно, и я не думаю. Незримые сияющие капли наполняют карцер. Когда-то по мне плакал Кристо, роняя невозможные слезы с потолка «Москвича». Сам я вторил ему слезами крови из распоротой руки. Так проявляла себя скорбь и толком не родившаяся связь, которой не осталось места в реальности. Теперь по мне плачет время. Я чувствую, как оно проходит насквозь, исчезая у самого пола. Каждая капля – воспоминание. Кристо щурит чернющие глаза, на тонкой смуглой коже век собираются морщинки. Он едва заметно улыбается, созерцая мою смущенную рожу, но я знаю, что он рад и спокоен. Эдик терпеливо объясняет, как работает умклайдет, проделывая четкие пассы правой рукой, и роясь в ворохе записей левой. Орет и ругается Корнеев. Роман, походя, материализует большую кружку кофе на моем столе и грушу, которая у меня когда-то упорно не выходила. Стеллочка красит ресницы. Вопит Ученый Кот, негодуя на вечный склероз. Успокаивающе пощелкивает «Алдан», расправляясь с очередной порцией расчетов… К счастью, я заснул до того, как дождь прекратился. Что пошло с потолка, после того, как иссякло время?.. У меня не хватило мужества увидеть. – Товарищ Привалов, я так понимаю, вы решительно отказываетесь сообщить нам что-либо о деятельности так называемого института? Сегодня майор деловит и спокоен, он дописывает протокол, и лист бумаги ложится в толстую папку себе подобных. Создается впечатление, что мой ответ не слишком его интересует. – Почему так называемого? – спрашиваю я, откинувшись на спинку стула. В кои-то веки мне разрешено сесть. – Институт есть, он занимается исследованиями новых материалов и сплавов для народного хозяйства. Два цеха, подшефный завод в Китеже, наши сотрудники активно участвуют в конференциях, публикуются… – Да бросьте, – раздраженный взгляд упирается мне в переносицу. Не так он спокоен, как хочет показать. – Не участвуете вы ни в каких официальных конференциях. Хотя несколько работ на строительную тематику НИИЧАВО действительно можно найти в научных бюллетенях. Ваш директор не глуп. – Больше мне сказать нечего, – упорствую я. – Ни о каких секретах производства мне неизвестно, я обычный программист, а не шпион. Что я должен сообщить? Что не работал на «Алдане», делая расчеты для сотрудников, а искал соотношение смысла жизни и линейного счастья? Волшебную палочку проектировал? Аппарат для возгонки болеутолителя по типу самогонного? Вячеслав Алексеевич вздыхает. Думаю, Кристо тоже было неприятно отправлять подопечных на костер. Пустая трата ресурсов раздражает развитый ум. Впрочем, кажется, майора, беспокоит что-то другое. – Послушайте, Привалов. Мы были терпеливы и ждали, когда вы наконец одумаетесь. Полагали, посидит товарищ Александр в карцере, подумает о жизни, о том, что директор Невструев в двух лицах не скажет ему «спасибо», поймет, что любовник его бросил и вряд ли когда-нибудь вспомнит. Сколько на его веку было таких молодых и восторженных? Удивлены? Зря. Мы многое знаем о человеческих слабостях. Ваше поведение не удивительно – поддаться обаянию сильной, порочной личности легко, особенно молодому, доброму, но, к сожалению, морально неустойчивому человеку. Хотите спросить, откуда мне это известно? Неужели вы всерьез думаете, что ваши коллеги с мохнатыми ушами не выложили абсолютно все до последнего факта? Причем не выхаркивая легкие вместе с кровью на пол, как случалось вам, а исключительно по доброй воле, стоило намекнуть на интерес. Всё мы знаем. Успокойтесь! Решение пока не принято. Есть вероятность, что ваш замечательный НИИ продолжит свою деятельность в прежнем режиме под чуть более внимательным присмотром. Впрочем, это не наша с вами забота. А ваше дело закрыто. Я смотрел на майора как козел на новые ворота и не чувствовал ни капли из того, что он так уверенно мне приписывал. Потому что отведенные на мою долю чудеса закончились? От отчаяния? Или просто после вчерашнего во мне не осталось ничего, кроме глухой усталости тела, даже страха?.. Будет, и ладно. Мне даже не обидно за бессмысленное упрямство. А майор, тем временем, продолжал говорить. О том, что моя кандидатура показалась им интересной и при наличии определенных результатов меня, возможно, приняли бы сотрудником в структуру, о которой не принято говорить прямо. Что дел много, поэтому умные и преданные люди необходимы партии; то, что происходит здесь, всего лишь незначительная часть, есть намного более интересные задания. Что он и сам видел во мне перспективы, но в результате был вынужден доложить, что для работы я не гожусь. Слишком плотно общался с магами, слишком легко перенял от них пренебрежение к партии. Индивидуалисты стране не нужны. – И что теперь? – равнодушно спросил я, когда речь подошла к концу. Как ни странно, он не стал в очередной морализаторствовать. – Через час за вами придут. – Майор помолчал несколько минут и нехотя добавил: – Мне разрешено принять окончательное решение по вашему делу. Мы могли бы вас отпустить… – последовал косой испытующий взгляд в мою сторону. Отсутствие интереса его, судя по всему, не разочаровало, поскольку он тихо хмыкнул и продолжил: – Но это было бы глупо с нашей стороны, советское государство не ошибается. Осудить и лет на 15 отправить валить лес? Нет смысла, вас, Привалов, не переделать. Жаль, вы не понимаете, насколько вам подгадили так называемые «друзья». Что же, вы сами этого хотели. Скажите напоследок, неужели вам не обидно вот так вот разменять жизнь на ложное чувство благодарности к тем, кто этого не стоит? – Нет, – совершенно искренне ответил я. К благодарности мои чувства, какими бы они ни были, не имели никакого отношения. Я думал, что час будет тянуться бесконечно, но нет. Майор разглядывал бумаги, я, за неимением другого предмета, разглядывал майора и портрет Первого секретаря ЦК КПСС на стене за его спиной. Странный выбор. Железный Феликс здесь смотрелся бы уместнее бодрого любителя кукурузы. Вскоре явился конвой. Руки назад, один длинный коридор, второй, лестница вниз, тупичок, упирающийся в стену. Несколько последних мгновений меня занимала мысль, снимут ли наручники. Не сняли. Я где-то читал, что после окончательной остановки сердца и дыхания мозг живет еще около десяти минут. Вряд ли это утверждение соответствует истине после выстрела в затылок с расстояния в несколько шагов, но шел же дождь в стареньком «Москвиче»… Я не спеша поднимаюсь по тропинке. Жарко. Незнакомые выбеленные солнцем травы одуряющее пахнут чем-то пряным. Ветер оседает на лице солью и брызгами воды. Где-то очень близко, за холмом, шумит невидимое пока море. – Сашка! Окрик без малейшего акцента заставляет остановиться. Я начинаю судорожно оглядываться по сторонам, но все равно не успеваю. Меня чуть не сбивают с ног. В последний момент крепкие руки удерживают за плечи, притягивают к себе. –Кристо… – улыбаюсь я. Он выдыхает куда-то мне в шею, зло стиснув зубы, почти срываясь на стон, и прижимает к себе еще крепче. Потом, не ослабляя хватки, неуклюже сползает вниз и замирает, стоя на коленях, уткнувшись лбом мне в живот. В белой расстегнутой рубашке, босой, весь какой-то взъерошенный, он не похож на самого себя и кажется удивительно молодым. Даже моложе, чем я сейчас. Я запускаю пальцы в его волосы, отвожу в стороны тяжелые черные пряди, поглаживаю затылок... Мне хорошо. За письменным столом, ссутулившись, сидит человек. Плотные шторы задернуты, на красное дерево столешницы падает подрагивающий отблеск свечи. Из угла злорадно пялится чучело штандартенфюрера СС в парадной форме, тускло поблескивая крестом и моноклем. По сравнению с хозяином кабинета оно кажется исполненным жизни. Массивная фигура устроившегося в кресле чуть поодаль гостя тоже неподвижна. Он уже разлил яблочную настойку, придвинул один из стаканов хозяину и терпеливо ждет. Хунта поднимает голову, кажется, еще немного и его тихий, надтреснутый голос осыплется на пол, как песок: – Тео, друг мой, когда мы успели так оскотиниться? Федор Симеонович, вопреки обыкновению, не торопится отвечать. – Когда стали умными, Кристо, – говорит он в конце концов с непривычно жесткой усмешкой. – Когда стали Магистрами. К сожалению, палить все, что не нравится, нам уже не позволено. – Магическая реальность состоит минимум из девяти измерений, – глухо говорит Кристобаль Хозевич. – И ни в одно, связанное с ним, мне хода нет. Это даже не смешно... – Но, возможно, это справедливо, – с сожалением заканчивает его мысль Киврин. – Прошу, не забывай, «я» бывают разные. Хунта неопределенно шевелит плечом. То ли соглашается, то ли обещает подумать. – Что же, выпьем за упокой, – Федор Симеонович поднимает стакан. – Пусть ему будет хорошо.