Я не знаю, что будет завтра, Но по-любому за всё отвечать головой, И это — единственная причина, По которой я не зову тебя за собой. Lumen, Не зову
Рокэ Алва не надевает перчаток. Конечно, обязан кто-то носить их или нет, в придворном этикете не прописано, и даже в армии остаётся лишь вопросом выбора. Но глядя на то, есть ли на человеке перчатки, окружающие, как правило, строят предположения – пусть и не всегда верные – насчёт его отношений с родственной душой. В перчатках – не хочет допустить случайных нежелательных запечатлений либо не намерен искать родственную душу вовсе, или же скрывает уже найденную. Без перчаток – демонстрирует наглядно метку родственной души, или находится в поиске и готов пройти проверку – благо, она предельно проста и требует лишь прикосновения – с каждым встречным. Алва, конечно, случай особый. Марсель наблюдает за ним исподтишка, с затаённым любопытством, неизвестно чем вообще пробуждённым. Виновно ли в том внезапное спасение от позорной роли едва ли не работорговца, когда, казалось бы, всё проиграно, прелестная Марианна вот-вот станет собственностью мерзкого столичного коменданта, а Марсель навеки покроет себя и свою фамилию несмываемым позором? Виконт даже, помнится, какое-то время после тщательно приглядывался к прелестным запястьям и ладоням баронессы, искренне ожидая однажды увидеть на них какой-нибудь впечатляющий – потому что каким ещё он мог бы быть у метки Рокэ Алвы? – узор, но кожа на ручках Марианны остаётся светлой, ухоженной и полностью свободной от каких-либо дополнительных украшений, помимо надетых на них самолично баронессой драгоценностей. Или же всё дело в ужасающей – страшной, отвратительной, невероятной, потрясающей – дуэли, где четверо мерзавцев (трое, ладно, трое мерзавцев и один почти приличный Придд, за компанию попавший под раздачу) слишком уж очевидно рассчитывали на то, что Рокэ Алва не явится ко времени? Марсель доподлинно помнит охватившие его жгучую ярость и холодную решимость: если бы Рокэ и в самом деле не пришёл, виконт Валме, вероятно, погиб бы в одном из четырёх поединков, но погиб бы, сражаясь, – а ведь из всех прелестей разгульной столичной жизни как раз в дуэлях он ничего привлекательного никогда не находил. Что-то, очевидно, есть такое в этом Кэнналийском Вороне, что заставляет людей либо люто его ненавидеть, либо неистово обожать. Что-то, что заставило изнеженного, легкомысленного столичного кутилу рвануть за ним аж на войну – и кто бы объяснил самому упомянутому кутиле, за какими кошками он это сотворил? Потому что у Марселя ответов нет, как нет и даже малейшего представления о том, что побудило Ворона, отчаянного рубаку, живущего войной безумца, позвать с собой на войну расфуфыренного столичного франта. Но Марсель твёрдо намерен это выяснить. Поэтому Марсель следует за ним и наблюдает. И он знает, что Алва не носит перчаток. И знает, что Алва – случай особый. Потому что отсутствие перчаток на руках Первого маршала вовсе не означает, что маршал желает встретить родственную душу. По правде говоря, Марсель даже не понимает, какого вообще Рокэ мнения об этих самых родственных душах. Но перчатки тот не носит определённо для того, чтобы изысканно оскорблять людей, глядя им прямо в глаза: намеренно ли отводя ладонь в сторону с брезгливым выражением лица или же с невозмутимо скучающим видом подавая её для рукопожатия, Алва демонстрирует людям лишь одно: ворон – Ворон! – птица слишком высокого полёта, чтобы кто-то из простых смертных мог просто так оказаться его родственной душой. И Марселю, конечно, любопытно. Он, само собой, пересекался с Первым маршалом и раньше, но никогда не общался лично, никогда не имел возможности составить собственное мнение, получить своё впечатление, не разбавленное слухами и сплетнями – а их, этих слухов и сплетен, о Вороне ходит великое множество, и один другого неправдоподобней. Когда Алва заявляется в дом Капуль-Гизайлей и спасает ту роковую игру, в Марселе пробуждается интерес – и, конечно же, благодарность, но любопытства всё же отчего-то больше. Один Леворукий знает, зачем Алве в секундантах понадобился именно виконт Валме – но любопытство, а потом и странное, непривычное чувство, которое более приличные люди зовут, кажется, жаждой справедливости, заставляет Марселя согласиться, а затем пойти и остаться. Что заставляет Марселя ехать за Вороном на войну, не знает, должно быть, и уже упомянутый Леворукий. Но Марсель едет на войну, затем бежит в атаку, и плывёт, и идёт за Рокэ – и ему кажется, что он, наверное, даже пополз бы за ним следом, если бы пришлось. Легкомысленный виконт Валме так настойчиво всю дорогу отгоняет от себя осознанные мысли об этом, что позже он не может сказать, когда именно это случилось. В какое мгновение из бесчисленного множества моментов, когда Рокэ вёл, а Марсель следовал, он понял, что это – то самое. Осознание, что вот это самое он никогда не получит, приходит, кажется, даже раньше. Может быть, поэтому Марсель так старательно об этом не думает, пока не думать становится невозможно: Алва внезапно начинает носить перчатки в его присутствии. Рокэ Алва спасает Марселя Валме от позорного карточного долга – не ради самого Марселя, но всё же! – тащит его за собой на войну, пьёт с ним на брудершафт, рассказывает о планах, объясняет стратегию, отвечает на уточняющие вопросы – даже на самые глупые, Марсель специально проверял! Но Рокэ Алва теперь носит перчатки, и это не должно быть так обидно – но это обидно. Как будто Марсель нуждается в каком-то дополнительном напоминании, что он… Что он просто не подходит. Рокэ – это мощь и сила, это острейший ум и утончённая смертельная грация, он рождён быть главнокомандующим – он, может быть, даже рождён быть королём. Конечно же, Марсель не подходит! Это и без того очевидно, и вовсе незачем отгораживаться дурацкими перчатками – у виконта Валме у самого этих перчаток немало пар найдётся. Марсель думает: может быть, война была какой-то проверкой, которую он не прошёл. Может быть, Рокэ нужен кто-то совершенно другой рядом. А может быть, Рокэ и вовсе никто не нужен – но ни боль, ни обида, ни тем более это соображение не мешают Марселю отправиться вытаскивать Алву из тюрьмы. И никакие Раканы, Фердинанды, тюремные стены и тем более отсутствие у виконта Валме каких-то там совершенно необходимых родственной душе Рокэ Алвы качеств не мешают ему в этом преуспеть. Вырвавшийся из Нохи Рокэ снова не носит перчаток, но Марсель слишком хорошо понял сообщение в первый раз: руки он теперь старательно, едва ли не напоказ, держит при себе. И только когда дурацкий Ворон собирается вопреки всем своим эпатажным заявлениям о собственном прожжённом цинизме взять и так глупо – как какой-нибудь дурацкий герой из дурацких легенд, которые они всегда высмеивали – пожертвовать собой… Марсель хватает его за руку в отчаянной попытке остановить – и лишь спустя секунду, когда перед глазами всё мерцает и кружится, а руку жжёт нестерпимым, но почему-то не болезненным огнём, он понимает, что натворил. Марсель чувствует рукой ответную хватку – ничуть не менее крепкую. И ему совсем не жаль, даже если он совершенно не подходит.***
Марсель Валме не такой, каким кажется. Виконт Валме – обыкновенный повеса и прожигатель отцовского состояния, живущий сегодняшним днём и не придающий значения… ну, вообще ничему. Виконт Валме, который сам себя загоняет в ловушку в пылу азарта карточной игры – и который без раздумий соглашается на роль секунданта, а затем всерьёз готов заменить лучшего фехтовальщика страны в безнадёжной дуэли. Рокэ не знает, который из этих двух поступков стоит расценивать, как более глупый, но ему любопытно. Любопытно, сколько ещё слоёв скрывается за той маской, из-под которой Марсель Валме смотрит на мир и позволяет ему обманываться на свой счёт столько, сколько миру будет угодно. Любопытно, знает ли сам Марсель, кого прячет под своей многослойной маской. Любопытно добраться до последнего слоя и узнать ответ. Рокэ тащит Марселя на войну, потому что не знает лучшего способа обнажить истинную личность. Он не задаётся вопросом, зачем ему вообще понадобилось это знать. Рокэ Алва тащит Марселя Валме на войну и с возрастающим азартом смотрит, как тот прощается с завитыми волосами и надушенными рюшами – и с парой-тройкой своих масок заодно. Как Марсель несётся в атаку – и ему страшно, но ещё больше – весело. И Рокэ тоже весело оттого, что никто, никто не подозревает в Марселе вот этого – этой лихой бесшабашности, которая присуща прирождённым воителям, но никак не придворным волокитам. Никто не подозревает, а Рокэ знает точно: в Марселе есть гораздо, гораздо больше. Надо только это откопать. О том, что Рокэ закопался гораздо глубже, чем намеревался, он понимает не сразу. Лишь когда обнаруживает, что больше не разговаривает с Марселем в той отстранённо-легкомысленной манере, которая привычна ему в беседе с любым приятным, но не особо близким собеседником. Когда в ставших ежевечерними разговорах, сам того не замечая, делится чем-то личным – а Марсель слушает и отвечает тем же. Когда вдруг просыпается давнее, так никогда и не изжитое, лишь наполовину суеверное беспокойство: Рокэ Алва проклят, и все его близкие будут прокляты вместе с ним. Когда и как в этот узкий круг близких затесался Марсель Валме? Рокэ отложил бы этот ненужный вопрос с его ненужным ответом в сторону, если бы только мог отложить в ту же сторону навязчивое предчувствие скорой беды. Поэтому где-то глубоко-глубоко внутри себя – там, куда он и сам не рискует заглядывать, – вынужденно признает, что близким Марсель каким-то непостижимым образом стал сразу. Признаёт – и надевает перчатки. Виконт Валме выглядит обиженным – значит, понял. Но вопросов не задаёт – может быть, потому, что действительно понял. А может, потому, что понял совершенно неправильно. Рокэ на всякий случай не спрашивает и возвращается в Олларию в одиночестве. Он уже позвал Марселя за собой на войну – дальше он его не позовёт. Ни в тюрьму, ни в ловушку, ни, тем более, в пропасть. Алва не зовёт, но виконт Валме приходит сам. Граф Ченизу – это ещё один снятый слой маски или новая, надетая поверх старой? Или, возможно, следует считать это скорее ещё одной гранью драгоценного камня, а не маской. Рокэ не делится с Марселем этими соображениями, но, выбравшись из Нохи, перчаток больше не надевает, потому что какой теперь в этом смысл? Будут на их руках метки или нет, это уже ничего не изменит. Рокэ думает, что надо бы как-нибудь донести эту мысль до Марселя, подчёркнуто избегающего любого случайного соприкосновения. Как-нибудь потом. Рокэ думает: как же его угораздило? Как их обоих угораздило? Рокэ думает, что не каждый стал бы ради освобождения родственной души из тюрьмы организовывать убийство короля чужими руками. Может быть, даже никто, кроме Марселя. Рокэ всё ещё не зовёт, но Марсель идёт за ним без спроса. И хватает за руку не потому, что хочет получить эту дурацкую отметину, а потому, что ему страшно за него, за Рокэ Алву. Рокэ привык, что люди боятся его, а не за него. Алва сжимает пальцы Марселя в ответ, потому что – может быть, впервые в жизни – хочет оставить кому-то что-то вроде обещания. “Я вернусь”, – думает он, с сожалением отпуская чужую руку и позволяя себе упасть. “А если не вернусь, ты, по крайней мере, будешь знать, что ждать меня не стоит” Вообще-то Рокэ уверен, что, если он вдруг не вернётся, Марсель ждать не станет. Его наглая, упрямая, потрясающая родственная душа найдёт способ добраться до него, потому что это Марсель Валме, потому что в нём ещё множество граней, о которых никто не подозревает – даже он сам. Потому что, в конце концов, никто другой, кроме Марселя, просто не подошёл бы.***
Метка выглядит как обёрнутая вокруг руки верёвка ярко-красного цвета. Верёвка обрывается на середине, но они оба знают, где искать второй конец.