Вольному воля

      

Симони: вольному воля, ходячему путь; Даль: Вольному воля, спасенному рай, бешеному поле, черту болото. (старая пословица в двух интерпретациях)

              Несмотря на частые мысли о ней, Александр не жаловал смерть. А в усыпальнице ею всё провоняло. Всё. Стены, узкие стрельчатые окна, деревянные потолочные балки и, кончено, гробы — резные и высокие. Она пахла мокрой каменной пылью, медовыми свечами и государевым винцом. По крайней мере для царевича. Кто знает, быть может, смерть пахнет для каждого по-своему. — Идемте, — сестрица… которая из них?.. тронула его за рукав. Александр повел плечом, аккуратно высвобождая парчу из ее пальцев — белых и длинных. Ему не хотелось уходить. И хотелось. Процессия, длинная и мрачная, огибала его словно чумного. Они спешили к выходу — близнецы-сестрицы, матушка и отец. Служки и стражники. Бесчисленные бояре. Туда — к стуже и снегу, на волю. Сад, раскинувшийся за стенами усыпальницы, был красивым, подвижным. Живым. Царевич остался стоять, глядя на подвядшие от холода белые лепестки ранункулюсов. Еще почти свежих. Пока живых. Александр глядел на них. А тоска жрала и жилы, и кожу. Почти больно. По-настоящему. Она была такой же жалящей, такой же неспешной, мучившей, как и сама его болезнь. Болезнь… Ему было жаль их — эти почти-мертвые-не-совсем-живые-цветы. Жаль куда больше, чем того, на чьей могиле те возлежали. Они были прямо как… Жизнь царевич тоже не жаловал. Прелестные заморские цветы, что покоились на могильной плите, походили на зефир. Младшему брату не довелось его даже попробовать. Младшему брату. Как его… ах, Константин. Не довелось, как и Вилене, Милонегу и… Александр постоянно забывал имя самого первого… Царевич склонился над гробом. Лепестки чернели по краям, едва ли не на глазах. Наверное, можно предположить, что им тоже больно. Младенцы как правило умирали раньше, чем царевичу с сестрицами удавалось на них хотя бы взглянуть. Константина Александр не видел совсем. Он — только гравировка, выдолбленная под белыми бутонами, что таращилась на него теперь. Безжизненно и… Он знал, матушка сильно горюет. Сестрицы тоже, но уже явно чуть меньше. А вот сам он… — Не изволите ли вернуться в палаты? Его челюсть напряглась, выталкивая — он знал, много раз наблюдал за собой в зеркало — желваки. Александр не хотел оборачиваться, да и не было в том нужды. Как и отвечать. Царевич распрямил плечи, все еще не сводя глаз с могильной плиты. «Константин. Константин», — перекатывал он на языке имя неслучившегося брата. Правильно ли это — не чувствовать совсем ничего? — Ваша светлость… — дыхание, что обдало шею и ухо, усеяло кожу мурашками. Александр едва не вздрогнул. И благодарил всех богов, что сумел удержаться. Он не обернулся. Остался безмолвным. И только губы сжались так сильно, что сразу стали неметь. — Желаете к ним присоединиться? В голосе, глубоком и древнем, как сам этот мир, звучала насмешка. И зубы царевича скрипнули, а пальцы стиснули парчу кафтана. Он медленно выдохнул. И спешно взял себя в руки. — Так скоро? — едва ли не шепот. И от него волоски на шее вставали дыбом. Когда Александр обернулся, на лице его не было ничего. Во взгляде — пустота, а на щеках румянец — тусклый и неправильно-темный. Не от ярости. От лихорадки. Она всегда была с ним. — К кому? — с преувеличенной вежливостью поинтересовался царевич. Глава царской охраны, возвышающийся над ним — проклятая непроглядная бездна — лишь улыбнулся. Красиво и некрасиво. Растянув губы и не показывая зубов. Ему не было нужды отвечать. В конце концов, они стояли посреди склепа. — Прохладно, не правда ли? — вместо того сказал стражник. И будь на его месте кто угодно другой, царевич ударил бы. Наотмашь, сильно. Чтобы кровь закапала на обитый мехом ворот. Слишком неуправляемый, слишком ядовитый, позволяющий себе… «Как ты смеешь?!» Будь на его месте кто угодно другой, был бы разжалован в то же мгновение. Будь кто угодно другой — батожий строй не оставил бы живого места на спине и плечах. За один только вздох без позволения. Будь кто угодно, будь… человек. Владислав не был человеком. Владислав был чудовищем. Монстром. Ручным царским вампиром. Смешно. — Нам стоит вернуться, — мягкий голос так не вязался с каменным лицом, с пустыми глазами. Прислужник указывал ему. Смел решать за него. Пряча за заботой издевку. Безнаказанность за государевой волей. Александр чуть склонил голову набок. Окинул медленным, ленивым взглядом возвышающуюся фигуру. Его стоило бы бояться. Это чудовище, натянувшее человеческое лицо. Но царевич не боялся. Вампир не смог бы сделать ничего, чего с ним уже не делает болезнь. Возможно, Влад был бы даже быстрее. Это… милосерднее. Царевич снова мазнул взглядом по каменным гробам усыпальницы. Предки и потомки, покоившиеся бок о бок. Не странно ли это — лежать рядом и никогда друг друга не знать? — Ваша светлость… Александр вскинулся. Посмотрел прислужнику прямо в глаза. В два черных туннеля, затягивающие будто болотная трясина. Даже дышать становилось тяжело. Каждый проклятый раз. Вампир осекся. Умолк, наконец. Иссяк поток фамильярных издевок — здесь посреди усыпальницы, над не остывшим еще телом покойного царевича. Другого царевича. Вот так. В один миг. Неужели? Влад взгляда не отвел. Хотя Александр знал — тому не нравится. Смотреть упырю в глаза, словно дразнить дворовую кошку. Сама их сущность велит наброситься, одарить растерзанной глоткой в ответ на неприкрытую провокацию. Но Влад не посмеет. Влад. Вампир на государевой службе. Испокон веков. Сотни лет, сотни зим напролет. А потому навье отродье только стояло безмолвно. Не позволяя себе отвести взгляда. А лицо делалось все белее и белее. Кожа почти серела. Вокруг глаз проступали венозные дорожки. Как раскидистые корни сливы. Ему очень не нравилось. Как рукой против шерсти. Александр хмыкнул, первым разорвав зрительный контакт. «Знай свое место», — он не сказал этого вслух. Не было нужно. Повисшее молчание, впрочем, было не долгим. — Вас лихорадит, — в этот раз голос вампира звучал бесцветно. Как и должен был. Всегда. Царевича действительно колотило. Болезнь давала о себе знать. Никогда не позволяла надолго забыть. И Владислав, эта тысячелетняя смертоносная тварь, был обязан носиться с государевым отпрыском как наседка с выводком. Он, наверное, так сильно все это ненавидел… О, куда сильнее все это ненавидел сам Александр. — Ты когда-нибудь боялся смерти? — вдруг спросил царевич и, наконец, сдвинулся с места. — Хотя бы когда был… ну знаешь, более живым? Александр широким шагом направился к высоким дверям. Ему хотелось на улицу. В еще больший холод, в зиму. В снег. Он будет жалить разгоряченную кожу щек, будто раскаленные угли. Ему этого хотелось. Подальше от мокрого запаха смерти. — Вероятно, — ответил прислужник, следуя за ним по пятам. Так бесшумно, будто не существовал вовсе. Был плодом воображения. Впрочем… будь даже так, царевич едва удивился бы. Галлюцинации так часто мучили его… — Не помнишь? — фыркнул царевич, не удосужившись даже обернуться. — Не особенно, ваша светлость. Немногословно. И славно. Вероятно, проблеск хорошего настроения издох окончательно. Влад снова стал Владом. Молчаливой тенью. Хмурой полумертвой тварью, безропотно охраняющей сон и бодрствование государева отпрыска. — А сейчас? — не унимался Александр, наоборот раззадоренный маленькой своей победой. Вампир не ответил. Единственный слуга, смеющий так поступать. Иногда Александр жалел, по-настоящему жалел, что стражник бессмертен. Впрочем… едва ли отец позволил бы того четвертовать. — Оставь меня, — велел царевич, по-прежнему не глядя на спутника. Александр остановился посреди заснеженного сада. Кусты и деревья были словно мертвы без своей зелени. Мертвы и вместе с тем… не совсем. Как белые цветы на могильной плите. Как сам Александр. И как… — Вы знаете, что я не могу. — Я хочу остаться один! Нет… Невероятная, недостижимая роскошь для болезненного царского сына. Единственного наследника, что без лекарей не протянул бы больше ни дня. Только не здесь. Не на воле. В опочивальне — быть может. В библиотеке… под «незаметным» присмотром своего тюремщика… ах, нет… стражника. Но не здесь. — Я могу отойти, — прилетело в спину. Александр обернулся. Так стремительно, что потемнело в глазах. Будь проклята его болезнь, будь проклята его жи… «Отойти, не уйти». Царевич дернул уголками губ в подобии улыбки. Ехидной. Соскользнувшей с лица также быстро, как и появилась. Тюремщики. Они оба были ими — тюремщиками друг друга. Полудохлый мальчишка и бессмертный вампир. Какая ирония. — Ну что ж… — протянул царевич, окидывая прислужника нарочито скучающим взглядом. — Вольному воля. Слова, сорвавшиеся с бледных губ — пустые, как окна усыпальницы за спиной Владислава. Как взгляд самого Александра, заскользивший по ним. Они ничего не значили, конечно. Его чудовище-прислужник не был вольным. И никогда не станет. Улыбка, что вновь зазмеилась по губам царевича, не была злой. Не была доброй. Она просто была. И, конечно, стражник заметил ее. Пусть так. Власть пьянила. Власть над подобным существом сводила с ума. Вампир не был свободен. Монстр сидел на цепи. У него на цепи. Мог скалиться, тявкать. Мог бы попробовать укусить. «Руку, что кормит…» Александру возможно бы даже хотелось. Зайди Владислав далеко, слишком далеко в своей пустой браваде, и тогда, быть может, царевич… Влад не был свободным. Он был только… слугой. Вещью. Собственностью. Царского дома. Лично Александра. И этого… хотя бы одного этого… Владислав не мог отнять у своего господина. Чуть заметно кивнув своим мыслям, Александр отвернулся от нежеланного провожатого. Медленно ступая по припорошенной тропке, побрел в сторону государевых палат. Снежный хлопья, повинуясь недавнему чаянию, жалили щеки. И он был рад чувствовать эту настоящую почти боль. Вместо той, что на пару с лихорадкой, выедала его изнутри. Все время. Всегда. Царевич брел вперед. Не оборачиваясь. Зная, его ручное чудище позволило ему каплю уединения. Позволило ему. Царскому сыну. Наследнику. «Какой позор…» Вся жизнь его была… сплошным позором. Ошибкой. Стылый ветер трепал белесые кудри. Мороз кусал уши. А в груди разрастался пожар лихорадки. — Я не боюсь смерти, светлость, — еле слышно прошипел ему вслед Владислав. Он знал, царевич не услышит. Чужая смерть на вкус была прекрасна. Теплой и мокрой. Соленой. Омывающей и губы, и язык. Ласкающей. Вкусной. — Я ее вожделею. А собственная принесла бы, наконец… волю.