Сегодня ещё холодней

Тлеющая сигарета осталась где-то среди своих сестёр, в переполненой пепельнице. Дыма и в лёгких, и в комнате было достаточно, что бы заподозрить применение дым-машины. Локальный туман в 9кв.м. Музыка бы отлично дополнила меланхолию дня. Но её не было. Был только шум города, что пробивался в туман из окна. Рон тяжело вздохнул. Сегодня один. Как будто когда-то было иначе. Он никогда не предполагал, что его жизнь сложится так. В ярких мечтах никогда не было послеобеденной апатии и зависимости от никотина. В мечтах было много друзей, даже поклонников. Там же, обязательными элементами были богатство, внимание и слава. Можно списать на детскую наивность. Жизнь сделала много подарков, но не все он удержал. Можно сказать, что каждый из них он упустил. И попрыгал сверху. А сейчас осколки разбитых надежд впиваются в ступни. Неприятно. Перебирая по крупицам историю своей жизни, мужчина отчаянно искал ответ на вопрос — когда всё пошло под откос? Существует ли реальность, где он счастлив? Кто знает. Ему вот не повезло. И в этих «судьбаносных археологических раскопках» он вспомнил о Гермионе. Лучшей подруге. О своей любимой. Когда-то её интерес был сфокусирован на работе распределяющей шляпы, позже — на различных видах типирования личности. Дальше жажда знаний привела умницу к постижению психологии более углубленно. Тогда-то она и дала совет их общему другу, который был сам не свой от потери крестного отца. Гермиона рассказала о том, что разговор с тем «о ком болит», или «из-за кого болит», без непосредственного участника разговора, может помочь. Рассказать всё стулу, на котором представляешь собеседника. Высказать. Выкричать.Чудно. Но через время Гарри стало легче. Попробовал ли он данный метод? Кто знает. Слишком личное, что бы спрашивать. Рон принял решение — он попробует. Хуже не будет. Куда уж. А на улице было всё так-же громко. И сыро. Руки потянулись к пачке, а взгляд к стулу. Пустой стул. А в мыслях мама. — Ты меня любишь. Я знаю это. Но не могу не спросить, мам, когда хвалишся успехами своих детей, ты вспоминаешь обо мне? Хотя о чём я? Мой главный успех, моё знамя и моя ноша — «лучший друг Гарри Поттера». А знаешь, меня давно мучил вопрос как долго он будет «мальчиком»? Ну, согласись, было бы странно услышать, что-то наподобие «сегодня 50-ти летний юбилей Мальчика-который-выжил». И выходит Гарри с сединой на висках. Мальчик. А я его друг. Почему-то. И что бы я ни делал, как бы не старался — не замечают. Меня. Гарри замечают. Даже знают, что имя его тени — Рон. Ты знала, что я самый молодой мастер рун, мам? Об этом писали в нескольких журналах. И в «пророке». Не передовица конечно, но всё же. Не знала. Конечно. Ты многое не замечала. Всегда были дела поважней. И дети, которые требуют больше внимания. Я тоже когда-то требовал. Не заметила. Наверное, от того я так и искал внимания. Что бы перестать быть невидимкой. Вот он я! Посмотри! Нравится? И мне нет. У меня были все шансы стать красивым мужчиной. Как братья. Но… я не стал. Моё собственное отражение меня пугает. Я похож на инфернала. Или на неназываемого. Его фигуру было не рассмотреть — неповторимый стиль его мантий держал интригу. Но впечатление от нас похожее — мы вызываем отвращение. Когда это началось я уже и не вспомню. Я был достаточно маленьким, а близнецы уже начали формировать своё чувство юмора. Смешно. Но виноваты точно не они. Не только они. Все. И я виноват. Больше остальных. Убиваю себя и ничего сделать не могу. И помощи попросить не могу. Страшно. И стыдно. Луч солнца, последний, опустился на зеркальную гладь. Ту часть, что выглядывала из-под одеяла, которым зеркало и было скрыто. Начало темнеть. Стул был таким же пустым, как и взгляд Рона. Новая сигарета, новый туман. Как и прежде — локальный. — Близнецы подкинули в мою тарелку паука. Банально. А я испугался. Очень сильно, мам. Ты не заметила, как и того, что я почти не ел с тех пор. Понемногу и украдкой. В основном ночью. Иногда голод был чудовищно сильным и вот тогда я ел. Нет, тогда я жрал. Рон — Жрон. А добавки Фреда и Джорджа становились креативнее. Страх. Голод. Страх. Я был таким маленьким, мам. А ты не заметила. Сигарета закончилась. Последняя. А вот разговор нет. Рон почесал руки. Ещё и ещё. До следов. До красных отметин и кровоточащих царапин. Какая разница, ведь никто не заметит. Не узнает. — А потом была школа. Изобилие. И братья в отдалении. Не так страшно. А голод был со мной. Он говорил, шептал — «ещё, ещё». Но я не толстел. Знаешь почему? Знаешь? Я раскажу, мам. Ел так много, что болел живот. Сильно болел. В первую ночь в школе меня рвало. И на следующую тоже. Потом это стало привычкой. Поел — вернул. Поел — вернул. Фокусник я у тебя, мам. Нет, конечно иногда становилось легче, но никогда достаточно для того, что бы это стало эпизодом из жизни. Скорее всего я сам стал этим эпизодом в чьей-то жизни. Мне не долго осталось, мам. Я буду скучать по тебе, если будет «после». И по твоим объятиям. И по пирогам, конечно. Слёзы мужчине, как и рваные попытки вздохнуть, не мешали. Ведь мама должна знать. Должна понять. — Мам, ты не вини себя. Это лишнее. Ты научила быть самостоятельным. И я стал. Видишь? Самостоятельно себя уничтожил. Человек-невидимка растворился в агонии реальности. Хах. Я люблю тебя, мам. Люблю. И её продолжаю любить. Мою Гермиону. Уже не мою, конечно. Но так лучше. Не должны молодые любимых хоронить. Неправильно это. Я причинил ей столько боли, сколько не причинил, думаю, даже себе. Любила. Как же сильно она меня любила. Никогда не считал себя достойным этой любви, как и этой женщины, в общем. Она заслуживает всего мира, а мой ограничен обеденным столом. — Грустно это. Я ведь когда их в лесу бросил, не от «непомерности ноши» это сделал. У меня начались панические атаки. Я стал баластом. А о помощи попросить не смог. Когда у нас заканчивались припасы мне было страшно. Очень страшно. Я чувствовал себя беспомощным, без уверенности в том, что есть еда. Еды было совсем немного. Я прятался и уничтожал всё, что было. И блевал. Ребята голодали. Они заслуживают лучшего. Всегда заслуживали. Какая же я мразь, мам. Поэтому и отдалился от них. Сбежал. — Ничего, совсем недолго осталось потерпеть этому миру моё присутствие. Но тебя я не виню. Да, твоего внимания мне никогда не было достаточно. Мало его было. Но ты любишь меня. И папа любит. Но всегда есть дела поважней. Я не обижаюсь. Правда, мам. — Так холодно. Давно стало, а сегодня ещё холодней. Время от времени я не чувствую рук. Это бесит. В такие моменты я не могу курить. И сейчас не могу. Сигареты закончились. И холодно. Но я не укроюсь одеялом, мам, ведь оно одно и прячет меня от зеркала. Что бы ему не было страшно. А мне страшно, мам. Очень страшно, мамочка. Я люблю тебя, мамочка. Шум улицы сходил на нет, как и громкость голоса. Птицы всё так же переговаривались, машины гудели, но громче всего был стук. Быстрый стук его сердца. Стук тоже сходил на нет. «Я люблю тебя, мамочка. Твой сын. Шестой.» — вторила, стихающему голосу мужчины, записка на холодильнике.