Имена и клички.

Будильник противно звенит, и Сфинкс, спросонья, резко бьёт по нему одним из протезов. Ему запоздало пришла мысль о том, что не стоит так неосторожно обращаться с протезом — оплачивать новый ему никто не будет, а стипендии и так едва–едва хватает на более–менее съедобную еду. Думает об этом и удивляется — откуда у него взялась такая разборчивость после того, что ему всю жизнь давали в Доме? Может глупо, но Сфинкс совсем не жалеет, что отказался от статуса инвалида и, соответственно, от тех крох, которые ему полагаются. Он бы с удовольствием отказался ещё и от взглядов, что преследовали его, куда бы он не пошёл. На протезы его рук явно было наложено какое–то сильное магическое заклятие, вроде тех, что творил Седой со своими оберегами, ведь Сфинкс всегда и везде — в институте, общежитии, столовой, магазинах и на улице — оказывался в центре внимания «наружных». Впрочем, постепенно — на самом деле, очень медленно — он начинает воспринимать «наружных», как обычных людей, ведь он сам теперь один из них. Обычных, но не своих. Какая–то его часть — кажется, самая большая, навсегда останется частью Дома. Может, по ночам его душа покидает его тело, пролетает сквозь все эти сны и оказывается там, далеко, рядом со Слепым. Сфинкс так старательно запирает эту душу, потому что знает, что должен жить здесь, в наруж…за пределами Дома. Сфинкс смотрит на часы. Ещё одно напоминание, что он не в Четвёртой. Сначала он долго не хотел пользоваться этой вещью, из–за которой у Табаки бы случилась истерика, однако понял, что из–за частых опозданий и, иногда, прогулов, угроза отчисления вполне себе не преувеличена. Шакал бы помер в припадке смеха, узнав насколько теперь Сфинкс беспокоится об учёбе. Может даже Слепой соизволил бы проявить какую–то эмоцию. Он хватает только один бутерброд, решив оставить больше еды на обед, и отгоняет мысли о состайниках. О бывших состайниках. Ладно, в этом он не преуспел. Быстро пережёвывает свой скудный завтрак, запивая его вчерашним, оттого холодным, чаем. Кажется, он издевается над одним чайным пакетиком уже несколько дней. Даже не морщится, в кофейнике они часто выпивали куда большую дрянь, чем просто остывший, почти безвкусный чай. Сфинкс выходит из своей комнаты, в которой он живёт один. Ещё одна сторона заклятия протезов — и его внешности в общем —, на этот раз, скорее, положительная — мало кто может похвастаться отдельной комнатой. Большинство студентов, да и преподдавателей сторонятся его, боятся. К этому, конечно, Сфинксу не привыкать, достаточно вспомнить того же Курильщика. Со Сфинксом мало кто общался. Кто–то думал, что он из неблагополучной семьи, кто–то, что из приюта, самые оригинальные говорили, что парень только–только вышел из исправительной колонии. Эдакий студент–маньяк. Или вор. Там кому, что больше нравится. Кто–то вообще наркоторговцев любит. Сфинкса не особо заботила их больная фантазия. Кто бы что там не думал, они даже не подобрались к истине. А если и узнают, то никогда не поймут. Сфинкс был из Дома. Он идёт по коридорам института и не может не замечать, что всё–таки и к нему начинают привыкать — уже не так заметно обходят стороной. И всё же некоторые кидают опасливые взгляды. Но есть и другие, кто раздражает Сфинкса гораздо больше, он их практически ненавидит и именно их действительно готов припугнуть, чтобы они тоже стали относиться к группе первых, опасающихся. Но пока всё же находятся те, кто смотрят на него с нескрываемой жалостью и всё время лезут и лезут со своей помощью, словно бы он близок с состоянию, в котором когда–то находился Рыжий. На парах про Сфинкса в общем–то почти забывают — кто–то действительно учится, кто–то отсыпается, другие заняты невесть чем. Сам он старается вести более–менее нормальный конспект, опираясь на невнятную, монотонную речь лектора. Сфинкс отвлекается, когда на место рядом со звоном от содердимого приземляется сначала сумка, а после почти тут же опускается девушка. Её лицо морщится от изданного звука, впрочем, они сидят на дальних рядах, так что преподдаватель не бросает на них ни единого взгляда. Сфинкс хмуро смотрит на нарушительницу его одинокого покоя. — Что? Тут ведь не занято, — говорит она и тут же спешно добавляет: — Тут ведь не занято? — Да, — коротко отвечает Сфинкс. Девушка замирает, кривит лицо от раздумий, вероятно зачёркивая в голове «не» и решает, что может остаться. Он уже почти забывает о её существовании, лишь боковым зрением видит, что незнакомка достала наушники и телефон. Но вот она снова напоминает о себе, когда, не отрывая взгляда от экрана, произносит: — Идиоты, смотрят, как на зверюшку в цирке. Сфинкс бросает взгляд по сторонам и натыкается на несколько ответных. Прислушивается и понимает, что темой тихого обсуждения является он сам и вот эта вот девушка. «Они встречаются?», «С ума сошла?», «Бедная», «Вдруг он её заставляет?», «А потом найдут её тело...», «Это даже мило», «Да не, она–то нормальная». Сфинкс согласен — идиоты. — Всего–то волосы покрасила, а они уже пялятся, — добавляет девушка и заправляет за ухо короткую розово–фиолетовую прядку. Сфинкс наконец смотрит на неё. Она улыбается уголками губ — кажется, только этого и добивалась. — Слушай, а как тебя вообще зовут? — спрашивает девушка и вынимает один наушник из уха — Сфинкс, — отвечает он. Может, эта кличка слишком долго пробыла с ним и стала его настоящим именем. А может, он просто надеется, что девушка сочтёт такой ответ за грубость и отстанет. Но она фыркает и тоже «представляется»: — Мейн–кун. Но друзья зовут меня Мей, — не получив в ответ никакой реакции, она говорит: — Ну не молчи ты на меня так, может наше знакомство ещё станет приятным. — Приятно познакомиться, — бросает Сфинкс. Что же, «Мей»…красива, даже не кажется дурой. Во всяком случае, гораздо приятнее Габи. «Мей» разговаривает с ним всё оставшееся время, на его несколько слов она выдаёт несколько предложений. Под конец Сфинксу, параллельно ведя конспект, и самому нравится с ней общаться. А в особенности — запутывать так, как он умеет. Но «Мей» оказалась одной из тех, кто притворяется глухой, при этом слыша лучше всех, одной их тех, кто любит дурачиться, вести легкомысленные разговоры, смотря при этом остроумно. Табаки бы понравилось. Или наоборот, он бы её возненавидел. — Слушай, ты же появляешься на всех парах, так зачем записываешь всё, что бубнит препод? Он же ставит автомат за посещаемость, — говорит «Мей», когда они уже выходят из аудитории. Она усмехается, Сфинкс, что исписал несколько страниц, не разделяет её юмора, но уже и не хочет прогнать. — «Мей», тебя как зовут? — ладно, это глупо прозвучало. — Ты уже знаешь, — пожимает плечами девушка, после вздыхает и говорит: — Петрова Акулина Ивановна. Сфинкс слегка улыбается этой очередной шутке. Или не шутке. В любом случае, он продолжает звать её «Мей». Хотя бы потому что, если бы его назвали Петрова Акулина Ивановна, он бы предпочёл любую кличку.

***

Когда Сфинкс понимает, что институт начал ассоциациироваться с розово–фиолетовым, он наконец признаёт, что общество «Мей» ему очень даже нравится. И он рад, что ему не приходится искать новую знакомую, ведь она сама всегда оказывается рядом с ним. Рассказывает про «фишки» института, которые узнала у других студентов, в столовой помогает выбрать самые вкусные булочки и даже умудряется затащить Сфинкса на очередную вечеринку и знакомит его со своими друзьями, по совместительству, однокурсниками. Что же, Сфинкс, кажется, не против. Через две недели он выходит из своей комнаты и с ним здороваются, зовут в какой–то клуб. Сфинкс идёт по коридорам института и снова встречается со знакомыми, которые сами подходят к нему. Он не всегда откликается на своё имя, и больше не спрашивает, как зовут «Мей». Случайно узнаёт, но тут же забывает. Сфинкс живёт и вливается в компанию «наружных». Вероятно, он сам скоро станет одним из них...нет, это вряд ли. Он навсегда останется Сфинксом из Четвёртой группы Дома. И, может совсем немного, Кузнечиком.