Птицы в кроне

Все началось с Мадары, как обычно. Нет, не так – все закончилось на Мадаре, а началось с того, что маленькое «родимое пятно» на предплечье Хаширамы стало немного больше. Хаширама сначала не обратил внимания: он был занят селением, жизнью, чувством вины, - но потом появилось второе пятно; маленькое, совсем рядом. Тогда Хаширама взял зеркало и присмотрелся к нему пристальней. Маленькая родинка издали казалась чем-то совсем обычным. Даже Мито не замечала, что с ним что-то не так, или врала, что не замечала. Коричневый цвет, не совсем ровные края, размер – с монету, на ощупь – как рубцовая ткань старого шрама. Но, мягко ощупывая, Хаширама чувствовал текстуру старого дерева. И нового. Болезнь вернулась. Это называется – нервное потрясение. Это все сны, сны, в которых он пронзает мечом спину Мадары, делает все правильно, а потом на его клинке оказывается маленький мальчик, всхлипывающий, цепляющийся за жизнь, но вдруг злобно оглядывающийся на него вороньим прищуром и плюющий под ноги; плюющий смесью слюны, желчи и крови и каких-то чернил. Жизнь не дала ему даже похоронить Мадару, хотя он отнес его тело от грязи в сторону и мокутоном сплел изголовье, и даже заложил дрова для костра, а потом просто ушел, сделав вид, что забыл растопку. Хаширама потом на коленях стоял перед Тобирамой, пьяным плакал, умолял забрать тело и все же похоронить по-человечески, но Тобирама сказал, что ему не понравится, что он увидит. Что брат с ним сделал в своих подземельях? Вытащил глаза, вскрыл, как ворота, грудную клетку, как крылья птицы – вытащил ребра; а череп, должно быть, распилил, расклеил, разобрал все, что там – в голове Учиха Мадары… Старшего Сенджу в слезах и бесчестье стошнило прямо Тобираме под ноги. Тобирама пообещал, что похоронит сам. Выполнил ли он обещание? Хаширама не знал. Сейчас у него были проблемы посерьёзней – древесина разрасталась, его кожа медленно деревенела. Сначала кожа, потом мышцы, потом органы. Примерно в таком порядке. В теории он сможет выжить, пока его ребра смогут двигаться и качать воздух в кровь; и пока у него будет кровь; или пока она будет омывать хотя бы мозг и сердце. На практике корни бляшек прорастали глубже, и могли проткнуть вену или артерию – или насадить его желудок или кишки на себя, как на вертел. Или что еще похуже. Внутреннее кровотечение. Он его вылечит, сможет заставить убраться отростки, как управлял мокутоном всю жизнь, но лишь на время, вдобавок сделает хуже. Каждое пользование мокутоном ухудшало ситуацию. Каждое использование режима мудреца – подливало воды и солнце дереву в его организме, давало ему соки, жизнь и делило клетки. Даже то, что Хаширама вручную, без медицинских техник и сторонней помощи, вытащил из себя одну бляшку, чтобы посмотреть, как далеко она лежит, вызвало появление тут же двух новых. Его левая рука плохо слушалась. Он думал. Думал. Думал. Даже не паниковал. Думал. Хаширама обработал рану, забинтовал, бережно, без медицинских техник, и слил кровь из таза в раковину. Кровь была слишком светлой, словно разбавлена древесным соком. Медицинские техники мало подходили в решении этой проблемы; Хаширама знал, потому что Буцума знал и, став нежным на смертном одре, поцеловал старшего сына и передал ему все свитки со знаниями о его болезни. Сенджитсу? Стоит подумать, укрощать её трудно, требуются годы, а без этого природная энергия только давала подпитку проклятью мокутона – только так отец и называл, даром и проклятьем, и молился, чтобы ген не передался больше никому из его детей. Спросить у Тобирамы? Тобирама умный, неэтичный, много знает. Спросить у Тобирамы. Но Тобираму не хотелось беспокоить по пустякам, а по важным вещам – тем более. Он только вставал на ноги, расслабился без Мадары, подумывал об учениках; без семьи, без жены, без детей… И тут Хаширама заметил кое-что новое на своей руке; на правой руке, на самом кончике пальца. На правом мизинце, под самым ногтем, рос крохотный дубовый лист. - Папа, у меня получилось! – Хаширама редко позволял себе такие вольности с отцом, но сейчас у него, наконец, получилось, спустя полтора года тренировок, попыток вырастить из одного листа два, из двух – три, и так далее, он создал полноценную технику мокутона, и смог использовать её в бою. Его первая техника, просто древесные корни, оплетающие врага, но его первая настоящая техника! - Хаширама! Тише! – отец строго поднял руку; рано было терять бдительность. - Все, опасности нет. Сколько раз говорил не отвлекаться? - Но па… отец, у меня получилось! - Вижу, - Буцума строго взглянул на него, но даже этому не удалось согнать с лица Хаширамы улыбку усталости и удовлетворения. – Рано радуешься, Хаширама. Тебе еще учиться и учиться. Но в глазах его теплела гордость. Тобирама так вообще пялился, раскрыв рот, и глазами хлопал. Хаширама тяжело дышал и не верил, что у него вышло. На руках были капли пота, обрывки древесины и веточки с ближайшего дерева. Вдруг они всосались в кожу и пропали. Хаширама похолодел и попытался сбросить оставшиеся, словно муравьев. - Отец… - с ним что-то происходило, он чувствовал, изнутри. Под дых ударила тупая боль, шелест листвы вокруг оглушил уши, и в горле поселилась паника. - Хаширама? Его руки покрылись коричневым, и пальцы перестали двигаться, и Хаширама бросился панически срывать с себя кору, ветви и листья, которых тут раньше не было. - Отец, что происходит!.. - Хаширама! Хаширама взвыл и задохнулся ужасом, когда понял, что в кору превратилась его кожа, и три уродливые ветви растут из его плеча. Родственники бросились к нему, он увидел, как метнулся Тобирама, крича, прежде, чем упасть. Он упал, в небо взметнулся лес, лес опрокинулся на него, сбил с ног, и крики затихали, а над ним вдруг появился мальчик – хрупкий, маленький, черноволосый, со вздернутым недовольным носом. - Ты знаешь, за что это, - сказал мальчик, Учиха Мадара. Он превратился в мужчину – высокого, широкоплечего, с темной щетиной, но такими же черными волосами, как ночь. - Ты знаешь, почему это происходит, - сказал ему Учиха Мадара, прищурился и не подал падающему Хашираме руки. Мадара помутнел и пропал. Лес поглотил его и пронзил болью. Хаширама от боли и проснулся, стиснул зубы, выгибаясь, чтобы не разбудить Мито. Спустя столько лет, они все еще делили одну спальню – рыжие волосы жены терялись в темноте, фигура – под одеялом, а Хаширама зажмурился. В щеке и правом плече пульсировало. Стараясь не шуметь, он поднялся, взял кунай и крадучись ушел в ванную. В ярком свете лампочки положение оказалось хуже некуда, хотя, с другой стороны, ему и повезло – «родинки», давно уже превратившиеся в целые родимые пятна, пустили буравчиковые отростки прочь из его тела, и каждый из них пульсировал и болел. Самое страшное было обнаружить один на скуле; Сенджу годами думал, что это просто родинка, но теперь из неё торчала маленькая веточка, пенечек-сучок из кожи, сукровицы, рубцовой ткани и дерева. Отростки могли расти внутрь тела; он слегка надавил на тот, что на щеке, и почувствовал укол. Внутрь тела они и росли. Хаширама взялся за кунай, подумал и принял запрещенное обезболивающее из ящичка над раковиной. Когда он срезал последний отросток, с Хаширамы градом катился пот и, казалось, он сточил себе все зубы – несмотря на обезболивающее, каждый отросток был чувствительным, Сенджу чувствовал, что вырезает куски себя, и, наверное, так себя ощущают бандиты, когда правила и честь требуют от них отрезать самому себе мизинец. Но мизинец-то всего один, максимум, два. Отростков было девять, и все они валялись в раковине, и все они сочились древесным соком – чуть красноватым там, где Хаширама неловко задевал кожу. Оставался последний, на щеке. Такой маленький, такой крохотный, но если он прорастет дальше, то пойдет в глаз и головной мозг, и Хаширама быстро умрет. Глаз слишком близко, а руки уже чуть дрожали, руки вообще плохо слушались – может, отрубить одну? Но тогда остается голова… Хаширама закончил, обливаясь кровью из мелких сосудов и судорожно всхлипывая, когда пришла Мито. Он быстро навел генджитсу – она поддалась – и собирался сказать, что все в порядке, но на его щеке была дыра, величиной с монету, язык в крови, и мужчина пошатнулся, и упал в объятья жены. Мито посадила его на стул возле ванны. Она достала аптечку, пока Хаширама ловил остатки ускользающего разума, и следил за её рыжими волосами. Он молчал, когда она наложила два обычных шва на дыру, стянула края раны тонкой иглой, сделала мягкую повязку сверху. Он молчал, когда она мыла руки. - Хаширама-сан? Что происходит? – наконец спросила она. Тридцать лет Хаширама Сенджу прожил с Мито Удзумаки. Мито была бы выдана за него или Тобираму и была приучена не задавать вопросов, быть сильной и верной, и учтивой, не задавать вопросов, делать вид, что не думает, не задавать вопросов. Хаширама улыбнулся. Ему начинало казаться, что он слегка бредит. - Наши дети уже взрослые, Мито-сан. С этого дня мы будем спать отдельно. Переедь в спальню на втором этаже, а лучше – в дом напротив, он просторней и солнечней, Мито-сан. Он сказал ей это, потому что не мог сказать – вернись в Водоворот. От боли и соли во рту, Хаширама не мог этого сказать, потому что это разрушило бы жизни сотни и тысячи людей, но закончилось время, когда он нуждался в Мито Удзумаки. К тому же, он не хотел её волновать. За долгие годы они как-никак привязались друг к другу. - Могу ли я узнать причину, Хаширама-сан? – спросила она. Вежливо и учтиво. Как будто её не волновало то, что Хаширама сейчас говорил. - Я люблю Учиха Мадару, - Хаширама улыбнулся шире и теплее. – И всегда любил. Не могу больше так жить. Я так и не смог тебя полюбить. Мито-сан – такая заботливая, сильная женщина. Она заслуживала жизни лучше, чем с больным умирающим мужем. В тишине ванной пощечина по здоровой щеке звонко отразилась от узких стен. Мито сделала вид, что поверила. Хаширама сделал вид, что соврал. Тобирама белый человек, у них вообще в семье плохая генетика; это Учиха как на подбор, черноволосые, черноглазые. Красные шрамы на щеках брату вырезал самурай, как символ мужества – и вот сейчас они ярко выделились на фоне того, как от лица Тобирамы резко отлила вся кровь, и он стал еще бледнее. Но брат держался молодцом, он был шиноби – и как шиноби не набросился на Хашираму. Он только спросил: - Как давно? Хаширама ответил. - Идиот! – все же набросился. – Почему ты не сказал раньше! То есть ты хочешь сказать, что это с тех пор, как ты убил Мадару?! - Как Мадара умер, - уклончиво ответил Хаширама. – Я не знаю. Не уверен. Медик говорил, что развитие скрытное, но новое пятно появилось точно после этого, не раньше. Ну тот, помнишь? - Да помню я, что говорил твой медик! Отец вдалбливал, что ты хоть и старший, но это мне за тобой, идиотом, следить! Хаширама не обиделся, так они с Тобирамой и жили – Хаширама везучий, а Тобирама умный. Отец это знал и вбил в голову Тобирамы уйму всяких знаний и стремление к ним: от политики до битвы и изобретения техник, во всем Тобирама был хорош. Не раз Хаширама думал, что первым Хокаге должен был стать Тобирама, если уж не судьба было быть Мадаре – просто храброму и опасному. Но народ был с ним не согласен. Кто бы знал, почему. - Я думал… я думал это навсегда. - Если ты помнишь, что говорил медик, значит ты помнишь, что не навсегда. - Знаю. Но прошло сорок лет. - Сорок – не навсегда. Медик тогда был гениальным, никто с ним не сравнится; его переманили Хьюга, а потом, говорят, убили, чтоб не выдал секреты клана никому постороннему. Но до этого момента ирьенин не просто спас Хашираме жизнь, но и сложными техниками, спиралями печатей и тонной чакры запечатал внутри него его болезнь: на год, на два, Сенджу-сама, может, дольше. Сенджу-сама, ему нельзя волноваться, иначе болезнь снова проявится. И использовать чакру. Да ты соображаешь что говоришь, полоумный! Он же сын главы клана! Это и Хаширама помнил. Что Хаширама не помнил, так это тонкие и точные расчеты, и поэтому пришел к Тобираме. Вовсе не потому, что его стала терзать слабая совесть, и еще более слабое – желание, чтобы кто-то, кроме него, знал, что он умирает. Теперь Тобирама быстро ходил по комнате, избегая этого тяжкого груза на своих плечах. Груз переложенный – Хаширама почувствовал облегчение от того, что брат знает. - Почему твоя рука еще на месте? - Что, прости? - Твоя правая рука. Распространение мокутона началось же с неё, там, где и в прошлый раз? Почему ты не отрубил себе руку? - А я-то думал, ты будешь меня отговаривать! - Так ты пришел за этим? Хаширама потушил неуместное веселье – раз брат говорит в таких категориях, то готов был пожертвовать силой селения и силой Хаширамы, хотя Сенджу, наверное, смог бы освоить искусство складывать одноручные печати: почти призрачное и легендарное, но ему все равно было нечем заняться. Другое дело, что его силой Тобирама дорожил больше, чем сам Хаширама ей дорожил. Значит, волнуется. Надо его успокоить. - Да. За этим. Но сначала… - Надо посмотреть, где бляшки. На животе есть? На ребрах, в паху? - Пока нет. На щеке было. - Дай посмотреть! – осклабился Тобирама и быстро прошел к нему, схватив за лицо. Хаширама закрыл глаза. Он не стал говорить брату, что момент, вероятно, уже упущен. Что он всегда чувствовал в себе маленькие клеточки мокутона: в печени, в желчном пузыре, ростки вдоль спинного мозга, - просто они спали, а Сенджу привык их не замечать и жить с ними. Но теперь они проснулись, и с момента появления первого растущего пятна, время было упущено – деревья росли везде и сразу, корневая система оплетала Хашираму изнутри и наполняла соками, высасывая кровь… Хаширама поймал себя на мысли, что должен паниковать. Цепляться за жизнь. Великая Каннон!* Как же сильно он погряз в чувстве вины. С другой стороны, перерождение будет непростым. Его карма черная, как вулканическое стекло – хотя, может быть, серая, с проблесками белого хрусталя. Хаширама не считал себя плохим человеком, он не прожил жизнь негодяя, хотя многие – в основном враги, за единственным исключением – думали иначе. Именно поэтому ему были знакомы стыд и вина. Но ему было, за что испытывать и стыд, и вину. И крови он пролил не мало. Тобирама вдруг пристукнул его ладонью по затылку, напомнив про далекие отцовские затрещины. - Идиот! Какой же ты идиот, Хаширама! Благодари Будду, что на щеке чисто! - Ты же не веришь, - поправил его Хаширама в который раз. - А ты веришь! Вот и поблагодаришь! - Именно поэтому я не хотел тебе говорить. - Вовсе я не потерял самообладание! Конечно, он потерял. Хаширама, зная ум брата, сразу же снизил свои шансы с двадцати до пяти процентов. Он вдруг понял, что отрубить руку не поможет. Не потому что даже чувствовал что-то в теле, но иногда с ним бывало такое, дар от природы, взращённое чутье медика – понимание того, когда перед тобой кто-то, кого спасать бессмысленно. Или железная уверенность в том, что произойдет то, что произойдет – такое тоже бывало. Но Тобирама, разумеется, не собирался сдаваться так просто. Да и сам Хаширама не собирался, что за мысли! - Так. Ладно. Ты прав, - Тобирама потер переносицу пальцами. – Сначала… - Просканируй меня. Сначала. Прежде чем руки рубить. - Я знаю, онии-сан, - о нет. – Знаю. Но мне надо освободить место. Приду за тобой завтра, - Хаширама почти шагнул к нему, хотел обнять, но Тобирама остановил его коротким взглядом гордого шиноби – только попробуй меня утешать из-за того, что ты умираешь. – А потом я отрублю тебе руку. Так будет в любом случае лучше. Ты понял? - Понял. Ты прав, договорились, - Хаширама поднял уже протянутые было руки. – Я совершил ошибку. Надо было обратиться к тебе раньше. - Чего уж теперь про это думать… Ничего, на самом деле – но Тобираме так стало спокойней. Если Тобираме будет спокойней отрубить ему руку, то Хаширама и ногу даст отсечь. Медитация всегда помогала ему. Так Хаширама и освоил сенджитсу. Он просто много медитировал, а душу саму тянуло в места природных бурлений, света и роста, воды и корней, и со временем природная энергия стала покалывать на кончиках пальцах, заговорили цветы на своем тайном языке, рассказывая свои секретики, а небо расчищалось от дыма войны и страданий, даруя покой и успокоение. В селении было трудно медитировать, у него не хватало времени, дома всегда кто-то его искал, но он все же нашел парочку мест – одно из любимых над тем, что уже прозвали скалой Хокаге, хотя там было только его неловкое лицо; символ, угроза, в общем, плохая идея. Это было любимое их место с Мадарой. Мадара не умел медитировать и никогда не любил, но зато он мог заснуть сидя, сложив руки перед собой, и делал вид, что медитирует. Хаширама в первый раз смеялся, до слез. Покой и счастье, воздух и умиротворение – вот что наполняло его легкие, печалью не были отравлены его воспоминания, древесные корни останавливали свой рост в его тело, когда все в нем приостанавливало свое течение и отдыхало. Здесь никто не смел его беспокоить, кроме одного человека. Он пришел, сел рядом и молча осуждал, не имея никакого терпения к его медитации. Но и не скрыл свое присутствие, вежливо шаркнул сандалиями – этикет шиноби, которые привыкли красться, словно кошки. - Заканчивай. Надоело уже. - Тебе никогда не хватало терпения на медитацию. - На что, на безделье? Сиденье с закрытыми глазами? Хаширама вздохнул и приоткрыл один глаз. - Ну почему ты уже раздражен? - Я буду курить, - Мадара закурил самокрутку, в которой, судя по странноватому запаху, был не только табак, и выдохнул. Хаширама снова закрыл глаза. – Живешь тут? - Живу. - И как тебе? - Думаешь, я сумасшедший? - Что не боишься смерти? Конечно, сумасшедший. Все боятся смерти. Особенно люди. В смерти нет чести, если её не бояться. - В смерти вообще нет чести, я считаю. Смерть – это просто смерть. - И поэтому ты настолько суицидален? - Я? – Хаширама открыл глаза и повернулся к Мадаре. Его волосы красиво развевались на ветру. – Самоубийца? - Это ли не ядро твоего безумия? Ты ведь не первый раз так спокойно относишься к тому, что умрешь. - Это совсем другое… - И что другого? Ты себя ненавидишь и хочешь умереть. Ты же пацифист, и всегда им был. - У меня дети. Внуки! – возразил Хаширама. Хотя стоило признать в словах Мадары зерно правды, потому что Мадара очень хорошо его знал. За исключением ночных кошмаров, где его поглощал зелень и лес, притягивал, как яма с демонами, и пожирал, Хаширама в целом удивительно спокойно относился к происходящему. Он раскидывал дела, подводил все черты. В целом, его волновало только селение – как оно будет тут, без него? Без его силы и защиты? Семья справится, он не вечный. - Вот именно. У тебя внуки, а ты меня и детей лишил. Ты же знаешь, что у меня их нет. - Я не виноват, что ты не завел, и вообще… - Во многих смыслах лишил, - Мадара так тесно закусил сигарету, что почти нежно поцеловал свои пальцы – без перчаток, так необычно. – Ты понял, о чем я. - Понял. Прости меня? - Да брось. Нужны мне извинения от умирающего. - Значит, не простишь. - Сам подумай. Хаширама скучал по нему. По длинным черным волосам, по хрипловатому голосу. Скучал и по мальчишке, которым он был и по его звонкому смеху, и по юноше, с колючим взглядом, и по взрослому мужу, с которым у него было так мало времени. Мадара всегда занимал важное место в его жизни, и без него – в деревне, в мире – словно сердце из груди вырвало. Привыкнуть можно, но болело вот всегда. Его дом так и стоял пустым, Учиха в нем не селились. - Глава клана сейчас Инари-сан. - Хороший человек, надежный, - Мадара снова затянулся. – Первый под меня копал и настраивал всех. Хваткий, гад. Клану с ним будет хорошо, даже при твоем брате. - Откуда ты знаешь про Тобираму? И будут выборы. - Хуиборы. Будто кого-то, кроме белобрысого, выберут. - Ну, например… - Ну, давай, назови хоть одного кандидата, - съязвил Учиха. - Ну, уверен, твоя семья выдвинет хоть кого-нибудь. - И народ его не выберет так же, как не выбрал меня. Все признают власть Сенджу, смирись с этим. Ты все еще наивный идеалист, Хаширама. - Наверное, - мирно согласился Хаширама. - И суицидник. - И суицидник, - также мирно кивнул Сенджу. – Между прочим, сэппуку – благородно и честно, - обиженно напомнил Хаширама. - Я тебе уже один раз плюнул в лицо за то сэппуку, хочешь, еще раз плюну? Ты не самурай. Хаширама засмеялся. - Не надо, я запомнил. Я был в отчаянии! А когда я в отчаянии… - Сенджу взглянул на селение, которое расстилалось от края до края, а дальше был сплошной лес, и он покачивался и переливался, и облака были повсюду, и небо было перевернутой тарелкой, - я собираюсь. И мне спокойно. Боюсь, я чаще нервничаю, когда в мирное время не знаю, что ждать от завтрашнего дня. - Типичная болезнь шиноби, - фыркнул Мадара. - Почему бы у меня её не было? – спросил Хаширама. Они помолчали. Ветер донес запахи костра и облаков. - Ты ведь ненастоящий? Нет? – спросил Хаширама с затаенной надеждой. На надежде на безумные мечты держалась вся его жизнь. Живой Мадара, из плоти и крови, друг или враг – что-то теплое, существовавшее на обратной стороне век. Какой-то частью себя Сенджу просто не верил, что он мертв, и оставался ребенком. - Сам как думаешь? – Учиха запрокинул голову, затянулся снова, и с громким вздохом поднялась его грудь, наполнилась водой и воздухом, а вместо волос у Мадары оказались ивовые ветви: без листьев, темные, гибкие, бронзовые, с гладкой корой. Мадара беспечно болтал ногой над пропастью. Деревня пропала. Были облака и небо, куда ни посмотри. Ива – лекарство от лихорадки, любовной или болезненной, терпеливое дерево.** Мышцы Мадары – из плотно переплетенных ивовых ветвей. От него пахло горечью и молодой рекой. - Я куда более настоящий, чем все здесь. Чем даже ты, - уверенно сказал Мадара. – Скоро мы с тобой встретимся, и я отомщу тебе за все, сделанное и нет. «Буду ждать, Мадара», - хотел было сказать Хаширама, но вдруг понял, что не может произносить слова. В его горле выросли ивовые побеги, сок ивовой коры брызнул на язык горечью, и исцелил его от всех ран. Цунаде хитро улыбнулась, а Хаширама актерски вытянул лицо и сделал вид, что посматривал. Солнце скалилось жарким белым диском, он старался, чтобы внучка оставалась в теньке, но в остальном это был невероятно душный летний день, и всё тянуло к тому, чтобы провести время с семьей или пойти к реке, взять с собой саке на пару чарочек, и разделить это благое, мирное в миру и природе время, с кем угодно – с другом, с братом, с собой. К реке Хаширама не пошел. - Дедушка, не подсматривай! – Цуна шлепнула его ладошками по подбородку и клацнула зубами, словно хотела укусить. - Но я же проигрываю! – театрально ужаснулся Сенджу. – Тебе я всегда даю подсматривать, когда ты проигрываешь. - Я маленькая, мне можно, - Цунаде показала ему язык и надула щеки. – Проигрывай, как взрослый шиноби. - Какой кошмар. - Опять ты учишь её азартным играм? Тобирамы тут не было минуту назад. Появился из дома, из тени и мрачно смотрел на то, как Хаширама баловал и баловался. - Мы не на деньги! Мы на конфеты! - А если дедушка проиграет, то даст мне денег, чтобы я купила еще конфет! - Цунаде! - Я поделюсь с дядей, - уверенно пошла Цунаде на подкуп. - Хокаге должен запретить азартные игры, - критично заметил Тобирама, закатив глаза, но его глаза говорили что-то еще. Хаширама – дедушка, Тобирама – дядя, так как бездетный Тобирама наотрез отказался отзываться на «дедушка номер два». Я не седой, я не старый! Хаширама был рад, что у него дети, внуки, и он тоже не старый. Столько лет жизни, сколько дорог могло бы быть впереди. Вкус ивовой коры так и отпечатался на языке, не пропадал, потому что в его слюне уже было слишком много древесного сока. Пропал аппетит, он мало ел, мало двигался; Тобирама поймал его взгляд. - Пора. - Все готово? - Да. Я все подготовил. Это будет трудно, но я справлюсь. - Никто не справился бы лучше, - мирно сказал Хаширама, нарочно поддаваясь Цунаде и делая неверный ход. Пусть она у него выиграет. Потом – ну, после дел – сводит её поесть сладкого льда и данго. - Ты бы справился, - тихо заметил Тобирама. - Папа, дядя прав, хватит учить её азартным играм, - дочь вынесла маленький ценный сверток, и Хаширама просиял. – Цунаде, о чем мы говорили? - Не бить Наваки игрушками по лбу. - Не про это! - Не воровать печенье с верхней полки с помощью техник ниндзя. Наваки гукнул, Хаширама с треском проиграл и, обойдя ликующую Цунаде, поцеловал взрослую дочь в лоб. Она уродилась самой везучей женщиной в селении – у неё вообще не было чакры. Его дочь ни разу не была в бою, счастливо вышла замуж за мужчину, согласного взять фамилию Сенджу, и рожала детей, цвела в доме, была любовью. Хаширама усилием воли втянул колючие веточки на руке, выпирающие через одежду, внутрь. - Давай… дай я его подержу, - Сенджу бережно взял Наваки на руки. Наваки тут же скуксился без мамы, шмыгнул носом, но Хаширама быстро склонился над ним, чтобы отвлечь. - Ути какие пальчики, - Хаширама чмокнул внука в ручку, - а какие у нас ножки? Кто тут такой большой мальчик уже, поспал? – пуууф в смешной животик, чмок в лоб. Хаширама тщательно брился, чтобы никогда не царапать щетиной маленьких детей. - Что ты его кутаешь? Жара же ужасная. - Он только поспал, папа, сейчас проснется, и я его раскутаю. - На, держи, а то уже капризничает. Ну, все, иди к маме. Не плачь. Эй! Цунаде пихнула его локтём в бедро, возмущенная, что все внимание уделяют не только ей. Ей было пять лет, и хоть она уже и смирилась, что у родителей есть другой маленький человек, которому нужна забота и которого нельзя бить игрушками, но делить любимого деда она ни с кем не собиралась. - Ты мой дедушка! Не няньчься с ним! - Я и твой дедушка, и дедушка Наваки, - примирительно допустил Хаширама серьезную тактическую ошибку. - Нет, мой дедушка! – Цунаде насупилась и вцепилась ему в ногу намертво. – Пусть дядю забирает, он тоже дедушка, и мне меньше нравится! - Цунаде! Не обижай Тобираму, он у нас нежный. - Я не нежный, - отозвался Тобирама; совсем не обиделся, так и стоял, скрестив руки на груди, серьезный такой. Вот кого он точно заставит сводить детей за цветным льдом. – Пусть тебя забирает. - Я тебя выиграла! - Вот как? - Да! Я выиграла, и ты мой выигрыш! - А как же бабушка? И деревня? - Моё-моё-моё!.. Конфликт нарастал катастрофический. Цунаде слегка перегрелась на солнце и задумала закатить истерику – так, на всякий случай. В силу мирного времени у неё были все возможности быть настоящим ребенком. - Ладно, твой-твой, - Хаширама опустился на колени. – А чтобы все знали, что я твой… вот, - Хаширама снял ожерелья и надел на шею Цунаде. – Теперь оно твоё. Это наш официальный документ. Договорились? – Тобирама смотрел на их игру нечитаемым взглядом и явно не одобрял. – Оно очень ценное. Тебе придется его охранять. - Это моя миссия? – Цунаде мгновенно переключилась и просияла. – Как куноичи? - Папа, может не стоит, оно же страшно ценное… Хаширама проигнорировал. Он говорил с внучкой и передавал ей нечто важное. Она потом поймет. Все они потом поймут. Он не собирался говорить ребенку, что скоро умрет – и что вообще когда-нибудь умрет, и она будет взрослой и без него. Это Хаширама увидел первую смерть в восемь и надеялся, что Цунаде вообще их увидит за жизнь как можно меньше; а его они должны были хоронить лет через десять, когда Цунаде уже бы поняла, что такое наследие. Но Хаширама ничего никому не скажет. Будь что будет. Дочь останется счастливой до конца – с детьми, с мужем, с любовью. - Миссия ранга А. Носить и беречь ожерелье. Я тебе его доверяю. Уверен, ты справишься? - Уверен? – шепотом уточнила Цунаде; ответственность на неё давила. - Уверен, - шепнул Хаширама и протянул мизинец. – Все, скрепим, мы договорились, - Цунаде цепанула его за мизинец, и они пожали руки. – А сейчас мне пора. - Ну, деда… - Я еще приду, - Сенджу чмокнул и Цунаде в лоб. - Цуна, дедушка же Хокаге, у него много дел. - Да, но он мой Хокаге… - Цунаде насупилась. Хаширама поднялся с колен, подошел к брату и расслабленно улыбнулся. Тобирама из теней, старательно прятавшийся от солнца, снова закатил глаза, хмыкнул и мотнул головой. Пора. Все было готово. Тобирама водил по нему руками, словно прощупывал через высокий купол, а Хаширама понимал, что для идеального выполнения этой техники нужен или Тобирама, или человек шесть шиноби-медиков; на лице брата выступил каплями пот. Он лежал на спине на чем-то, напоминающим то ли алтарь, то ли стол для трупов – вероятно, так оно и было – вокруг кругом на полу были печати и символы – мощные, скопированные у клана Удзумаки - а все таинственные шкафы Тобирамы были закрыты на замки и печати, но Хаширама не собирался задавать вопросов; по крайней мере, сейчас. Сомнительные изобретения Тобирамы были плодом его неуемного ума и отсутствия морали, что не грех для большинства шиноби, но Хаширама потратил много времени, чтобы отговорить Тобираму от экспериментов. Тобирама кивал, но не отговаривался. Хаширама подумал, что, возможно, где-то здесь, в катакомбах недалеко от селения, нашли свой покой кости Мадары. Тобирама их сжег? Закопал ли он урну или кости, чтобы их не растаскали звери? И стоит ли спросить? - Хаширама, расслабься, - Тобирама наморщился. – Твои мышцы, как камень, я ничего не вижу. Или тебе больно? Если больно – говори. - Нет, не больно, - Хаширама выдохнул и медитативно расслабился. – Прости, я задумался. - Больше так не делай. - Не думать? Тобирама нахмурился. Хаширама понял, что пошутил не вовремя. Из его руки и так уже росли ветви и зелень. Хаширама обламывал их, пока что сухих и не способных поддерживать в себе жизнь, но это только пока. Зелень была в его голове, во снах, в дубовом шуме крон, в запахе трав и речной ивы, в тине и лесе. Это успокаивало и убаюкивало. В лесу и даже на тропинке в Конохе там, там, где мог вырасти хоть самый крохотный росток – он рос и зеленился, и тянулся к Хашираме, а Хаширама – к нему; он торопливо забивал ногой кустарник под своими ногами и заталкивал глубь себя шалящую природную энергию. Сразись он сейчас с Мадарой – он бы победил за пять минут, и повсюду был бы лес, а потом упал бы, выкашлял бы листья и почки и умер на месте. Хашираму затягивало в зеленый ночной кошмар, огромный – как зеленое море страны Огня. - Все плохо? – Сенджу почувствовал боль под диафрагмой. Корни и почки. - Не дергайся. Тебе больно? - Тобирама, - Хаширама покосился направо; из руки потянулись новые ростки, и они ускорялись. - Я сказал, не дергайся! - Тобирама! - Проклятье! – Тобирама одернул руки, тяжело дыша, и купол над ним погас. Хаширама сразу все понял. – Черт! Тобирама схватил острую катану и отрубил Хашираме правую руку. Хаширама подавился воздухом и отключился. Когда он очнулся, рука была на месте. Бледно-белая, как не родная, и тем не менее его рука, она с трудом гнула пальцами, изображала мышцы и напоминала рисовое тесто в моти или данго – вот такая странная структура без кожи и рисунка волос на предплечьях. На плече уже снова росли ветви и листья, гибкие и легкие, не причиняющие боли. Хаширама привстал, согнул и разогнул пальцы на новой руке, и те послушались. - Сколько я был в отключке? – у него всегда была сильная регенерация клеток, все ирьенины поражались, но чтоб настолько… - Пять минут, - Тобирама ответил собранно и спокойно. На полу была лужа крови, и он убирал какой-то предмет в вытянутый ларец. – Я собирался остановить кровь и привести тебя в чувство, но твое тело стало самостоятельно заживлять рану, - он говорил через плечо, не оборачиваясь – ни звуком, ни жестом не выдавая себя. – Я решил дать тебе оправиться самому. Может и зря. Стоило прижечь рану, но я не успел. - Ты-то и не успел? – поразился Хаширама новой способности, потому что мир оставался удивительным и интересным. У его новой руки не было ногтей, но они уже потихоньку росли в ногтевых ложах. Интересно, она загорит на солнце? Зря он пошутил. – Что ты там делаешь? Тобирама, что там у тебя? - Твоя рука не приросла, а отросла целиком, - сказал Тобирама и наконец-то уложил загадочный предмет в вытянутый ящик с печатями; рядом стояла банка с сухим льдом. Хаширама успел заметить мелькнувшие загорелые пальцы и ветви. – Я заберу образцы, проведу пару тестов. Может, удастся остановить процесс. - То есть, она не умерла? – Хаширама прочувствовал новые жилы и сосуды, которые только формировались, нежные, но что-то уже придавало им крепость. Тобирама пожал плечами. - Не знаю. Не могу сказать. Надо многое проверить. - Я уйду из селения. Если рука жива, то значит, из неё – даже без его центра чакры – продолжают расти ветки и листья. Хаширама представил, как из коробочки, которую запечатал брат, прорастает сначала одна ветвь, потом вторая, а затем вся его каменная пещера, где он солнца не видит и от белого света бегает, наполняется зеленой листвой, шумит призрачный ветер, а в свете светильников колыхаются прожилки и побеги, составляя Тобираме компанию. Или Тобирама похоронит это вместо его тела, куда бережнее, чем он обошелся с Мадарой, и на месте его могилы будет не смерть и камни, а дуб или осина. Ясень или ореховое дерево. Трудно было определить, какое именно дерево из него росло. Возможно, оно зацветет, переопылится и само найдет себя в этом мире. - Что ты сказал? Ты с ума сошел? - Я ухожу из селения. Ты – следующий Хокаге, - Сенджу сел и свесил ноги со стола; он уже все решил. – Но проведи выборы. Найди кандидатов, особенно среди Учиха. Пусть участвуют в голосовании. Не третируй их, понял? Но Мадара прав – наверняка, выберут Тобираму. Сейчас и клан Учиха доверял Тобираме, понемногу-полегоньку. - Но… ты не можешь уйти. Просто уйти, бросить селение? – младший Сенджу заметался. – Это же так безответственно! Ты решил опустить руки? - Так будет лучше. - Вовсе нет! - И ты и сам понимаешь, что так будет лучше. Никто не узнает о моей слабости и слабости селения. Я умру в бою. Ты все устроишь, я тебе доверяю, - Хаширама глянул на ящик, обрекая Тобираму на поручения, которые ему не захочется выполнять. Если это его последние дни, недели или месяцы, ему хотелось покоя, а не успокаивать друзей и близких. Он его заслужил, в конце концов. Перед уходом оставалось пару вопросов, в которых хотелось разобраться одному. – У тебя есть мои останки. Тебе все поверят. Скажешь семье, селению, и вы меня похороните. - А ты?! - А я умру в другом месте, и никто не узнает. Очень скоро. Я не такой дурак, отото, - нежно добавил Хаширама. Тобирама стоял прямой, как меч, бледный, стиснув кулаки, но он был умен. Когда с ним было бесполезной спорить, младший брат и не спорил – ну или спорил, но когда знал, что впереди у них годы и годы возможности огрызаться, не разговаривать друг с другом и делать другие семейные дела. А сейчас Хаширама не собирался дожидаться, пока Тобирама его переубедит. Глаза Тобирамы блестели, но по щеке не скатилось ни слезинки. - И вот так просто? - Ох, отото, иди сюда, - Тобирама попытался сбежать, но Хаширама обнял его и уткнулся в плечо, проявляя все братские чувства – к последнему брату, что у него был и есть. – Я уже старше, чем был наш отец, когда умер. Не надо меня оплакивать, – Тобирама мог бы всхлипнуть, но не всхлипнул. Это его следование правилам шиноби, которые он сам же и придумал, его погубит. – Я люблю тебя, братишка, - Хаширама улыбнулся, выдохнул, освобождая себя этими словами, и честно выдержал пять секунд. – Тобирама? - Я… я тоже тебя люблю, - буркнул Тобирама и наконец-то обнял в ответ деревянными руками. – Не делай этого, - тихо. Не делай что? Не умирать? Над этим Хаширама был не властен. Тобираме придется понять, что над этим не властен и он. Хаширама покинул селение чуть раньше, чем они договаривались. Тобирама все спланировал, придумал ему миротворческую миссию – на северо-запад, далеко, к морю, где назревало что-то нехорошее. Тобирама хотел, чтобы они вышли вместе, а потом попрощаются, разделятся, и Тобирама получит от него последние указания и действительно пойдет разбираться с миссией. Хаширама вышел на рассвете в одиночестве. Тобирама поймет – не сразу, но поймет, вдобавок, он не совсем доверял брату. С Тобирамы станется проследить, куда он направляется. Цунаде Хаширама оставил подарок на день рождения, Мито – стихи, что ей писал, а бестелесной могиле Мадары – свой поклон. Он покидал Коноху, любимое селение, мечту во плоти, навсегда и ни разу не обернулся, чтобы с ней попрощаться. По щекам катились слезы и падали на дорогу перед ним, потому что Хаширама считал правила шиноби глупостями. Сенджу ни о чем не жалел. Но он не увидит, как его любимая Цунаде растет. Монах был сгорбленным и маленьким, будто ему уже сто лет, но он сказал, что ему шестьдесят. Это шиноби незаметно стареют в войну, потому что верят, что умрут молодыми, а вот простой народ, несущий хлеб и молитвы, старились рано; они были почти ровесниками, но на фоне Хаширамы монах казался старцем. Впрочем, перед отъездом Хаширама заметил, что у него пропали морщины. Дочь говорила – хорошо выглядишь, пап, мирное время тебе к лицу. А Мадара, Сенджу помнил, в деревне состарился, он был юным и ярким только в битве. Даже уставший, в крови и грязи, он был как молодой демон; и превратился в тенгу, должно быть, а Хашираме тут умирать. - Надолго ли тебе нужна келья, господин шиноби? - Эм… навсегда. То есть, надолго. То есть, если вас не обременит. - Не обременит, господин, вижу, совести в тебе много. Хаширама с облегчением выдохнул – ему не казалось, что этот монах немного его осуждает за ремесло шиноби, но по-своему. Этот монастырь прятался в низких горах, не так уж и далеко от Конохи, и когда-то жил за счет перевалочного пункта в ущелье – маленького городка, который сначала развалили войны, а после остатки людей стеклись в селение. Тропа до него сильно заросла травой, лес прятал, тем не менее, сам монастырь и статуи ками от врагов и плохой погоды, а настоятель жил тут не один, но ему помогали, дай боже, три-четыре мико и пара молодых мальчишек. В коридорах не было электричества, только масляные лампы; пахло благовониями, сырой листвой, дождем и тенью горной реки, протекавшей совсем рядом – в ней не было талых снегов, но была память о них. Сенджу почти не видел правым глазом, поэтому ему было трудно без электрического света; он еле видел монаха и угадывал ступеньки под сандалиями сугубо инстинктивно. Он то и дело ощупывал рукой стену во мхе и тайных знаках. Привычка запоминать дорогу – не пропьешь, но она ему уже не понадобится. - И я бы хотел пожертвовать имущество храму. Не только деньги, но оружие на переплавку, одежду, все, что может понадобиться. - Буду молиться за тебя, благородный господин, - интонация у монаха, тем не менее, никак не поменялась. – А о чем ты молиться будешь? Чем ты так богов прогневал? В отличие от Хаширамы, монах не был слеп. Из плеча Хаширамы росли ветви, и их уже нельзя было прикрыть одеждой; колено одревеневало и еле сгибалось, с каждым днем все хуже, а стопа позеленела. В правом глазу – дерево и темнота. В левом – зелень и золото вокруг зрачка ободком, словно у него таинственное доджитсу, и им он видел, как дышит лес, как все вокруг наполнено природной энергией, как она течет. Он перестал чувствовать голод и жажду. Монахи обещали ему рис и воду – но ему и того не надо было. - Я убил лучшего друга, - беспечно ответил Хаширама. – Буду молиться о прощении, и чтобы он меня простил. - В гневе? Вечно вы, шиноби, гневливые, потом жалеете, сколько тут вас таких было… - монах заворчал, хотя был не прав. - Нет. Так было нужно. Но я был не прав. - Не бойся, сынок, - вдруг с теплотой отнесся к нему монах. – Духи и боги все видят и слышат. Пойдем. Тебе будет видно звездное небо. Будешь рядом с богами. Каменная келья похожа на каменный гроб, если бы их делали из монолита, а не из дерева. В дальнем углу каменное изголовье, у каменной чашки – деревянные четки, покрытые росой; и монах ему отдал книгу с мантрами. - Не волнуйся, господин, днем сюда не заглядывает солнце, в непогоду – дождь, - ответил монах на невысказанный вопрос, когда Хаширама задрал голову и заметил, что в потолке есть дыра; сквозь него было видно розовые закатные облака. Сенджу тут же решил, её разрушить и расширить, чтобы чувствовать ветер лицом. – Ничто не побеспокоит тебя в твоем труде. - Сейчас кто-то есть в монастыре? Другие ниндзя? – Хаширама не хотел, чтобы уровень его чакры кого-то нервировал. Тобирама говорил, что он сейчас как настоящее море – через край. Ему осталось не больше нескольких месяцев. Хаширама не доживет до зимы. Он точно обрушит маленький навес над дырой, как только монах уйдет, пусть даже птицы смогут сюда залетать. - Нет, ты никого не потревожишь. Что, удивлен? Не первый день на свете живу, господин, чувствую силу. - Ты сенсор? – удивился Сенджу. - Зови, как хочешь, да только не в силе счастье людей, скажи? – ему показалось, что монах немного ухмыльнулся. – Устраивайся, господин. Я принесу тебе мантры, чтобы читать. Оставшись один, Хаширама глубоко вздохнул и расправил плечи. Ему не нужны были мантры, но неудобно было отказываться. Он снял все, кроме водолазки, штанов и повязки на лоб – не селения и не клана, просто, чтобы не мешались волосы и растущие над ухом побеги – и взял четки. Сенджу покатал их между пальцами и безошибочно определил – ясень. Душа его будет свободна, а тело… Что тело. Ему действительно стоит помолиться о Мадаре. И о Тобираме, и о Мито, и о внуках и детях, и обо всех шиноби, и о каждом человеке и ребенке, и о птицах и зверях, и обо всех жучках-паучках, которые были достойны жить, и о птицах, и о реках и лесе, и о мире в стране Огня и всех других странах – и о войне, чтобы, если начнется, она бы быстро закончилась. Когда-то в молодости, ему было двенадцать, клан Сенджу охранял странных монахов – у них были бритые головы, и они просили зорких детей клана следить, чтобы ни один монах не потревожил даже лягушку. Буцума и Тобирама отнеслись к ним скептически. Хаширама – с восторгом; они были очень храбрыми людьми. Молись о своих друзьях, потому что кто ты без своих друзей. Молись о своих врагах, потому что кто ты и без своих врагов – непобежденных тобою. Но главным образом все же о Мадаре; бросить монетку втихаря на новый год, обратиться к нему мыслями, когда нельзя его проклятым именем именовать ребенка – еще и девочку, к тому же. За Мадару больше молиться некому. Клан о нем позабыл, селение его проклинало, могилы и близких, чтобы её навещать, у него не было. Из рук Хаширамы росли листья. В каждой вене был уже древесный сок, ивовое обезболивающее, ясеневый мир, дубовая крепость, осинный страх, мудрость старого мха и тополя. Хаширама взял в руки четки и сел, скрестив ноги. Нашел удобство в плечах и мыслях. И закрыл глаза. Сколько зим прошло? Сколько лет? Когда-то его звали Хаширамой, во всяком случае, он смутно помнил, но монахи назвали его Авалокитешварой – на древнем языке и так, признаться, ему нравилось больше. Посетители храма молились рядом с ним, зазря кланяясь, и Хаширама тоже молился – об их просьбах, потому что его руки были ближе к богам. Он был высок теперь, его крона подпирала небо, а ветви тянулись далеко за пределы храма – и он слышал духов, а они его. В душе у него был мир и покой. В отличие от нового посетителя. - Это не ваше дурное божество, это Хаширама Сенджу, идиот! – выкрикнул он на настоятеля. – Как давно он здесь?! Кто его убил?! - Он… он сам пришел, господин, не гневайся, много лет назад. Он попросил келью и просто стал таким… - Что значит, стал?! – огрызнулся человек. Монах трясся, как осиновый лист, боясь этого человека. Хаширама бы тоже раньше, наверное, испугался – в нем был огонь и гнев, и много темноты. - К… клянусь вам, никто не причинял ему вреда… - Убирайся! И убирайся далеко, клянусь, я сожгу это место! - Но… - Вон, если хочешь жить! Защити свой храм в следующий раз шиноби, будешь умнее! Это человек, вы поклоняетесь трупу! - Авалокитешвара, защити меня… - Да я тебя!.. Человек замахнулся мечом и прогнал монаха. С листьев на лицо настоятеля упали несколько капель росы и успокоили его – бедолага заботился о нем много лет, разобрал келью, когда та стала тесна, приносил курильницы и подношения, и делал все, что в его силах. Хаширама относился к нему с ответной заботой. Человек остался один. - Вот значит как? - тихо сказал он и потрогал за одеревеневшее плечо. Лицо Хаширамы, к сожалению, осталось безмолвным – и, тем не менее, он все равно подождал ответа от деревянных губ, давно сросшихся между собой в вечной улыбке. – Трус! Я должен был тебя убить! А не чтобы ты так… задохнулся! Проклятье! Человек отошел, подошел. Он тяжело дышал, в нем клокотала ярость. Ярость вдруг превратилась в клинок. - Я тебя и убью. Я сожгу тебя. И похороню по-человечески. Или отнести тебя брату? – съязвил человек. – Он хоть знает, где ты? Может, это его эксперимент? Ты знаешь, что он любит грязные эксперименты с человечинкой? Брата Хаширама трогать не давал, хотя смутно помнил его лицо и голос. Он уронил на лицо человека желудь из беличьих запасов – прямо по носу. Человек моргнул. - Ладно-ладно, перебор, я понял… - он недоуменно качнул головой; какие у него длинные шебутные волосы! Точно побеги! И он любит поболтать. – Но ты бы видел его катакомбы, Хаширама, мрак же. Хаширама почувствовал тень тоски по этому голосу, по волосам, по болтовне – по людскому, в общем. А еще... а еще!.. Человек отошел от него, Сенджу почувствовал подъем чакры. Чакры огня, чакры гнева небесного, лесных пожаров и чрева земного. Человек сложил печати. Но вдруг передумал. Взвыл, рыкнул, в последний момент его руки дрогнули – и прошелся по кругу, и были в его голосе, кроме гнева, боль и отчаяние. Не смог его сжечь. Хашираме захотелось утешить его и обнять. Он потянулся к нему ветвями и листьями. - Ты мертв или ты меня слышишь?! Ну, конечно, ты мертв! – Мадара, он узнал этот голос, это имя, всплывшее из глубин человеческой памяти – и потянулся сильнее. – Или тебя можно вытащить? Проклятье, Хаширама, мне плевать, что мы враги, я тебя вытащу, если ты там, Хаширама!.. Бедный человек. Несчастный и одинокий – и Хаширама уронил на него ветви и листву ему на плечи, мягкий бородатый мох и подгнившую кору – дотянулся тем, чем только мог. В нем вдруг проснулись любовь и нежность. Человек Учиха Мадара ударил его, прислонился предплечьем к вытянутому над шеей высокому стволу, уткнулся лицом себе в руку и содрогнулся. Его горе и боль ощущались физически. Мадара не позволил себе долго плакать, только раз судорожно всхлипнул – сплошная эмоция, не человек, а клубок страстей – и отстранился, когда его глаза стали сухими. Если бы мог, Хаширама утер бы ему ветвью слезы и погладил по щеке. Это все человеческое, но Мадара был человеком, в его груди билось большое и кровавое человеческое сердце – сильное и храброе, которое когда-то кто-то, похожий на Хашираму, но точно не он, чуть не уничтожил. Он был таким живым! Влага глаз от слез и волос от дождя, тепло рук от тока крови и жар груди – от дыхания и страсти к жизни, своей и чужой. У Хаширамы не было глаз, но он знал, что его кожа похожа на кору дерева – в следах прожитых лет, в касаниях других людей, врагов и любовников. У него не было носа, чтобы слышать запахи, и ушей, чтобы слышать звуки, но он пьяняще радовался его голосу, дрожал листвой, и просто знал его запах – словно когда-то, один раз или, может. урванных два спал, уткнувшись носом в широкую грудь, и вдыхал мир и человека в себя. Хаширама распереживался, словно сам еще оставался человеком. Он осыпал Мадару веточками, каким-то мусором, сухими листьями, и Мадара откинул челку рукой назад – посмотрел на свет, куда-то в крону. В гнездо вернулись птицы, спуганные чакрой Мадары. Птенцы запищали, зовя маму – значит, весна, время новых начал. Хаширама и так знал, что сегодня весна. Он уже немного подрос с зимы, новыми побегами, свежими листьями и почками. - Но тебе же так нравится, да, Хаширама?.. – Мадара поймал его ветвь и закрыл глаза, думая, что он совсем один. Мысленно Хаширама вспомнил, что у него были губы, и подумал о разном – о всяком разном таком, о чем не полагается. Ни ненависти, ни споров, ни противоречий. Только любовь. – Сидишь тут, растешь? Ты нас всех в итоге поимел, Хаширама. Мадара вздохнул. Хаширама не знал, как сделать ему лучше. В конце концов, Хаширама был всего лишь храмовым деревом – укрывающим монастырь второй крышей, дающим приют птицам и животным и людям под своей кроной. Он дышал и молился, пил корнями грунтовые воды, и уже позабыл, что такое – быть с людьми и быть рядом с людьми. Настоятель выливал под него кувшины с водой, не зная про грунтовые воды; убирал кору от лишайников, протирал лицо и грудь – от паучков и древоточцев. Хаширама Сенджу давно умер – чтобы вечно быть живым – и он уже не знал, как кому-то помочь. Мадара шумно выдохнул, находя в душе покой – Хаширама мертв, это ожидаемо, раз в селении второй Хокаге, но он надеялся… Хаширама мертв, и на этот раз их противостояние действительно на вечность закончено – и Хаширама умирал мучительно, но умер – с улыбкой. Его тело превратилось в дерево, грозным предзнаменованием некоторым экспериментам Мадары, а на тонких губах застыла вечная улыбка. В руки вросли четки – а глаза были закрыты, и ни единый мускул не выдавал, как это, должно быть, печально и больно – превращаться в дерево, навсегда. Интересно, почему это случилось? Хаширама никогда не рассказывал, что это возможно – хотя, Мадара бы тоже врагу не рассказывал, но Хашираме бы, наверное, рассказал. Просто, чтоб подразнить. Просто, чтобы Хаширама знал. Хаширама был не такой. Переставать чувствовать жизнь, запахи, вкусы. Прекращать двигаться. Учиха Мадара также старел – с каждым годом. Мадара поцеловал Хашираму в деревянный холодный лоб, как целуют мертвых; закрыл глаза и прижался губами к повязке. Хотя, холодный? – через крышу большого центрального теперь зала храма заглядывало солнце, как раз в объятья Хаширамы, а на его лице кора была тонкой, гладкой, и мягко нагревалась, как вторая кожа. Мадара поцеловал его еще раз, провел рукой по волосам – те тоже одеревенели, даже не превратились в ветки, и были просто монолитом, как у статуи на скале Хокаге. Выдохнул и подумал, что сожалеет – но не о том, что сделал или не сделал, а о таком конце, который Хаширама не заслуживал, каким бы гадом везучим-ползучим по жизни ни был. - Я тебя все равно сожгу, - пообещал ему Мадара. – Потом. Ты заслуживаешь могилу. Я – не такой, как ты. А сейчас – потеснись. Мадара пробрался через низкие ветви, развернулся спиной и уселся прямо на бедра статуе, откидываясь головой на плечо, спиной в грудь и усаживаясь, как в мягком удобном кресле, чтобы погреться на солнце, как старый кот, полечить свои раны – природной энергии тут было, хоть отбавляй, про целительную энергию монахи не врали – помедитировать и подумать. Закрыл глаза. В высокой кроне гнездились шумные птицы. *Каннон – богиня милосердия, японское воплощение бодхисатвы Авалокитешвары, он же – Сенджу Каннон. Именно этот бодхисатва представляется в технике Хаширамы «Истинные тысяча рук». (в клане Сенджу в целом Много всего буддистского) **Ива в Японии символизирует терпение. Отвар из ивовой коры – жаропонижающее, состав близок к аспирину.